Традиция

Изуку не может чувствовать вкус многой еды. Например, его язык не жжет, когда он травит свой желудок в очередной раз порцией острой лапши, или он более не ощущает отголоски горечи от невкусного кофе без сахара, который он обычно крал у Каччана, пока тот не видит. Он не может разыскать прежнюю сладость в ярком персике, что Каччан так горячо любил, и он все еще считает маршмеллоу совершенно безвкусной штукой.

Когда они были подростками, у них появилась маленькая традиция. Незначительная, ничтожная, но нужная их израненным сердцам до чертиков. Они закупались вредной едой, брали одну палатку на двоих и всякую полезную дребедень вроде спичек и чего-то подобного и уезжали в горы.

Это время, когда листья уже окрасились в причудливые яркие цвета, но еще не опадали и не превращались в противное месиво. В такие дни Изуку много говорил, очень много, а Каччан никогда не слушал, ворчал и пинал его, но даже это он делал совсем по-особенному, в шутку. Каччан в действительности мог неумело смеяться рядом с ним, пока пытался самостоятельно развести огонь с помощью причуды и не взорвать здесь все к чертовой матери. И они тогда могли прижиматься друг к другу в тесной палатке и чувствовать жар собственных тел, который не был способен перебить легкий холод, исходящий от едва прикрытой тонким пледом земли. Глаза Изуку блестели в такие вечера, потому что тогда он все еще был способен разглядеть звезды в небе, но был уверен на все сто, что он взорвется, если просто посмотрит на Каччана.

Каччан был его единственной звездой. Самой яркой и недосягаемой, находящейся в тысячах километрах от него.

И тогда Изуку неизменно чувствовал странную резь где-то внутри, но она была столь легкой, неуловимой и нежной, что ему на мгновение казалось, что это бабочки в животе. Он не чувствовал их, когда находился с Ураракой-сан или Тодороки-куном, но точно ощущал нечто подобное с Каччаном.

Он соврет, если скажет, что ему это не нравилось.

Тем не менее он все еще не понимает, почему в свои пятьдесят семь продолжает делать это.

Это абсолютная глупость, любой нормальный человек покрутил бы пальцем у виска, но Изуку упрямо и бережно кладет в багажник два спальных мешка и одну палатку, все еще упаковывает в рюкзак две кружки и берет несколько пакетов маршмеллоу. Чтобы… хватило на двоих. Он не понимает, на что надеется, когда сидит около трещащего костра, всматривается в непокорные язычки пламени и время от времени кидает взгляд на место рядом с собой, где обычно находился Катсуки.

Изуку уже далеко не подросток, уже не тот, кто мог бы отправить злодея в полет с одного удара. Он о многом жалеет и многое забывает, о многом помнит, но это как моменты, кадры на сгоревшей пленке. Это отрывки серых воспоминаний, таких же серых, как их город в отвратительные и промозглые дни. Но самые четкие из них — это его Каччан. Молодой, сильный и смелый. Это его голос, это его крепкая фигура и идеальная осанка. Это его до жути мягкие волосы и чудесные, необычные глаза, в которых так приятно было тонуть. Изуку думает, что если бы он был жив и поехал сегодня с ним снова горы, то его щетина все равно казалась бы до боли привлекательной, морщинки бы вызывали волну непонятных крепких обожания и любви.

Но Каччану было двадцать пять, когда его не стало.

Изуку запомнил его красивым мужчиной, но ему самому чуточку стыдно от того, каким он стал. Да, к сожалению, это так — его руки уже не такие сильные, кожа покрывается маленькими родинками, волосы начинают седеть, а глаза постепенно теряют свой живой блеск. В их уголках наивно пляшут морщинки. Каччан бы точно издевался над ним, потому что Мидория постарел бы раньше него морально, стал бы хилым и бесполезным физически снова прежде, чем сам Катсуки.

Что-то твердит, что его утренние поцелуи все равно были бы нежными и милыми. Он бы не прекратил любить Изуку ни на секунду, даже если бы тот стал совсем уродливым и немощным стариком. Это так смешно: как отреагировали бы люди, увидев, что их кумир и надежда превратился в дряхлого дедушку? Они бы многое сказали, но Каччан бы абсолютно точно заткнул им рты и продолжал любить его.

Изуку отводит уставший взгляд от неба, снова так и не поймав испортившимся зрением ни одной четкой звезды, и убирает веточку с горячим маршмеллоу от огня. Ему совсем не хочется есть, но он это делает — даже не дует, ибо так отчаянно желает всем сердцем ощутить хоть что-то, кроме всепоглощающей черноты и тоски. И глупые слезы все равно наворачиваются на его глаза, когда он в очередной раз не в состоянии почувствовать сладость, почувствовать хоть что-то.

— Ах, так глупо! Я снова плачу, Каччан, — Изуку трет рукавом тонкой рубашки глаза, но это никогда не возымеет должного эффекта, если он думает о Катсуки. — Ты снова в этом виноват, хотя обещал больше не доводить меня до слез!

Изуку правда хотел бы застыдиться от того, что плачет, ведь он, вроде бы, герой, мужчина, гроза всего преступного мира, но сейчас сдерживать всхлипы мучительно больно. Он никогда не был в состоянии остановиться, если это происходит, но с ним всегда был Каччан.

Глупо надеяться на сказку или счастливый конец, если ты герой, и не какой-нибудь, а занимающий первые позиции в рейтинге. Это никогда не происходит случайно, люди знают, на кого смотрят, и Катсуки это тоже знал, загорался своим прежним упорством и брал на себя слишком много, чтобы завоевать всеобщее доверие, признание.

Изуку просто хотел отпраздновать какой-то глупый праздник в кругу семьи, так что взял выходной и прибирал квартиру, корпел над ужином и оправдывался перед их родителями, ибо Катсуки не пришел домой даже тогда, когда стрелка на часах достигла одиннадцати.

Он умер во время патруля, на который должен был пойти Изуку.

И это нормально.

Он был героем и погиб, защищая людей, но Изуку не думает, что это правильно. Это всегда честь — умереть подобным образом, но он не разделяет такой позиции. Каччан возненавидел бы его за эту слабость, за эти мысли, но он уже не в состоянии справиться с собой. Люди тогда остались живы, к счастью, и он совсем немного им завидует. Изуку уж который год пытается собрать себя по частям и ожить снова.

У него все еще не выходит.

Он сомневается, что у него когда-нибудь получится.

Он сидит так еще продолжительное время и слепо глядит вдаль, на верхушки невысоких гор. Ветер успокаивает и забирает с собой часть его груза, и даже если утром ему будет хуже в сто раз, сейчас он хочет это ощутить. Он не двигается с места, когда первые лучи касаются его кожи и заботливо зарываются куда-то во все еще непослушные волосы. В этом чувствуется тепло, как будто от прикосновений Бакуго. Может быть, он действительно рядом? Изуку не видит, но он близко? Может быть, они на самом деле просидели здесь всю ночь как раньше, и Каччан целовал его на протяжении всего этого времени? Целовал его щеки подобно легкому осеннему ветерку?

Так хочется на это надеяться. Наивно, по-детски, будто он опять ребенок, не имеющий причуды, будто он снова терпит тяжкий характер Каччана.

Он бы все отдал, чтобы пережить это снова. Весь путь.

Мидория любит это место, их место, и думает, что даже под дулом пистолета не сможет переступить через себя и прекратить приезжать сюда один раз в год. Все равно продолжит смотреть их совместные фотографии и гладить заботливо грубыми пальцами кольцо, сверкающее на безымянном пальце. И они встретятся. Когда-нибудь точно встретятся, и тогда Изуку снова сможет ощутить сладость персика после теплых поцелуев, снова будет иметь возможность гладить чужую кожу и говорить, как сильно он скучал, как сожалеет, что свалил тот чертов патруль на Катсуки.

Когда-нибудь, но уже не сегодня.

Ветер все еще ласкает его кожу.