Утро для Хосока начинается крайне тяжело и, вдобавок, не несёт с собой ничего хорошего. Вполне достаточно слегка пошевелить головой, чтобы почувствовать тошноту и пульсирующую боль в голове. А затем, окончательно проснувшись, он ещё и чувствует, как что-то максимально оголённое тесно прижимается сбоку.

Хосок с трудом разлепляет веки и пытается осмыслить происходящее. Получается не очень, потому что лица ухмыляющегося и довольно щурящегося Чонгука перед его носом вроде как быть не должно.

— Какого чёрта? — хрипит Хосок, с трудом выуживая из саднящего горла относительно различимые звуки.

Чонгук только улыбается ещё шире и, слегка чмокнув его у основания шеи, сладко нашёптывает:

— Ничего, хён. Теперь я знаю, что ты это лишь для вида.

Хосок на мгновение залипает, пытаясь понять, о чём речь, а затем всё-таки не удерживается от недоумённого:

— Ты о чём сейчас?

Чонгук поднимает слишком жалостный взгляд для такого наглого человека как он.

— Ты что, совсем ничего не помнишь?

Хосока передёргивает, и он, выпутавшись из объятий донсэна как можно скорее, оглядывает себя, замечая на груди и животе несколько фиолетовых засосов. Тошнота к горлу подкатывает ещё сильнее, напоминая о вчерашнем веселье, половина которого, судя по всему, была безвозвратно забыта. Старший бубнит себе под нос несколько ругательств, относящихся как к Чонгуку, так и к нему самому, а после осторожно спрашивает, заранее боясь услышать ответ:

— А теперь давай всё по порядку: начиная с того, как ты тут оказался, и заканчивая тем, какого чёрта я весь в засосах.

Чонгук уже начинает что-то рассказывать о том, как Хосок сам ему позвонил и хныкал в трубку, что ему не хватает его донсэна. О том, как тяжело было тащить его домой на своих плечах, и о том, как потом все мучения были вознаграждены трёхкратно. Старший уже хочет уточнить, о каком таком вознаграждении идёт речь, когда случайно ловит своё отражение в небольшом зеркале, висящем около комода.

Он замечает что-то белое на своем лице, и рвотные позывы моментально сообщают ему о том, что больше сдерживаться его желудок не намерен. Он вылетает из комнаты с завидной скоростью, оставляя довольного Чонгука лежать в постели. Тот тихо посмеивается, глядя в потолок, и ожидает продолжения представления.

Хосок пропадает минут на десять: с другого конца квартиры его не слышно и не видно. Чонгук даже начинает переживать за хёна, когда вдруг разносится оглушительный вопль:

— Придурок, ты меня зубной пастой намазал!

Чонгук начинает истерически ржать и от неожиданности скатывается с кровати. Хосок влетает в комнату и, схватив попавшуюся под руку подушку, без промедления начинает лупасить своего донсэна по спине, пока тот на карачках пытается убраться на безопасное расстояние. Чонгук прикрывается руками по возможности и, будучи не в состоянии остановить свой хохот, придумывает план по успокоению хёна.

Но хён успокаивается сам, сползает в кресло, обняв подушку, и тихо хнычет о том, как ему плохо. Чонгук тяжело дышит, и его улыбка сама собой сползает с лица, стоит ему посмотреть на Хосока.

— Ладно, одевайся и уходи. Потом разберёмся.

Младший какое-то время сидит неподвижно, но всё же поднимается и берёт свои джинсы, брошенные рядом с кроватью. Он одевается очень долго, постоянно бросает взгляды на Хосока, который всей этой медлительности сейчас не замечает. Чонгук натягивает футболку и какое-то время мнётся на месте, словно разрешая какую-то жизненно важную дилемму. Затем он ещё раз смотрит на побледневшего хёна и молча выходит из комнаты.

Хосок мысленно с ним прощается, но вслух сказать ничего не может. Его «плохо» возрастает в геометрической прогрессии, и даже думать получается с трудом. Не говоря уже об ощущении, что одно сказанное слово может сделать всё ещё хуже.

Но даже так он удивляется, когда Чонгук заходит обратно в комнату и садится на пол у его ног, протягивая большую кружку. Хосок только смотрит молча исподлобья и ждёт пояснений.

— Крепкий чёрный чай. Сладкий. Тебе будет получше.

Старший тяжело вздыхает, но всё же берёт стакан в руки и пьёт маленькими глотками, пока Чонгук, положив голову на подлокотник, смотрит на него не отрываясь. И Хосок понимает, что его очень настораживает этот взгляд.

— Серьёзно, иди уже.

Чонгук только качает головой и запускает кончики пальцев в волосы хёна, медленно перебирая тонкие пряди и щекоча кожу головы. И Хосок бы даже попробовал остановить его, но нарушает эту романтическую идиллию иначе: очередным рвотным позывом с рукой у рта и невнятно пробульканным «мне плохо».

Чонгук трагично вздыхает, но всё же тащит Хосока в туалет, сидит рядом, поглаживая по спине, пока его хёна выворачивает наизнанку, и выслушивает все жалобы и причитания о том, что пить кто-то точно больше не будет.

Чонгук думает, что это романтично. Хосок думает, что оказаться в такой ситуации мог только последний мудак.

Донсэн возится с ним потом весь день, постоянно улыбаясь и урывая короткие поцелуи то в щёку, то в шею, получая постоянные подзатыльники от Хосока, который и выгнать его не в состоянии.

— Сегодня без поцелуев в губы, потому что это как-то фу. Учитывая то, что тебя каждый час оттаскивает к туалету.

Хосок страдальчески возносит руки к небу и благодарит за это всех существующих богов. Чонгук всё время ходит за ним хвостиком, но вроде и не лезет особо, поэтому до вечера старший смиряется и выгоняет того из квартиры только когда чувствует себя относительно хорошо.

— Всё, уходи, и можешь не возвращаться. Что бы ты ни сделал, я тебе всё прощаю. Давай разойдёмся с тобой, как в море корабли.

Чонгук, активно выталкиваемый руками в дверной проём, улыбается и неожиданно тормозит.

— Хён, когда я вчера отводил тебя домой, где-то на середине пути ты резко повалился на одну лавку и очень долго не хотел оттуда уходить. Ты очень много рассказал тогда, — Чонгук делает многозначительную паузу, пока Хосок недоумённо смотрит на него, — ты сказал, что часто говоришь совсем не то, что думаешь.

Чонгук издаёт радостный смешок и вновь целует опешившего хёна в щёку. А затем он оглядывает шею Хосока и добавляет:

— Ну, зато на свиданки ты теперь не походишь.

Хосок тогда злится ещё сильнее и помогает себе вытурить донсэна уже ногами, напоследок прощаясь с Чонгуком громким хлопком двери. Он прислоняется к двери и скользит ладонью по щеке, словно надеясь стереть ощущение от касания чужих губ.

И Хосок чувствует, как всё его самообладание летит в тартарары, ведь он и правда мог сказать Чонгуку подобное. Ведь он ещё утром заметил след от зубов у того на шее.