Тогда я подумал: почему все это происходило с нами? Отчего мы стремились к тому, к чему стремились; избегали того, чего избегали? Тишина всегда нагоняла на меня тоску, вызывая желание заполнить ее хоть чем-нибудь: хоть словами, хоть мыслями, хоть звуками. 

Когда я рассказал ей, о чем размышляю, она, наверное, должна была выдать банальное: «Ты слишком много думаешь», но она никогда бы не позволила себе сморозить такую пошлость. Поэтому она сказала: «Ты думаешь слишком мало, раз до сих пор не понял, о каких вещах стоит думать, а на какие стоит просто забить».

Что ж, справедливо. Она не пыталась меня оскорбить, конечно: просто констатировала факт. 

Тишину звали Адель, однако она, разумеется, не знала о том, что я мысленно позволяю себе такой отвратительный пафос. Иначе бы ее стошнило.

- Глаза словно ночь, волосы как луна… Бла-бла-бла, - пробормотала она однажды. – Лучший комплимент – решить для девушки домашку по геометрии.

- И кто должен сделать это так, чтобы поверили, что решала ты? Лауреат какой-нибудь премии по математике? – саркастично переспросил я.

- Откуда ты знаешь, что те дз, что ты видел, я решала сама? – фыркнула Адель. – Может, я кому-то заплатила, чтобы решили за меня.

Чушь собачья. Да, Адель была из довольно обеспеченной семьи, но они не были миллиардерами или вроде того. К тому же, приличное количество денег уходило на лечение Адель, чего она стыдилась – зло и упрямо, как делала и все остальное. Поэтому она не потратила бы ни одной лишней монетки.

- Потому что ты решила то задание за меня на прошлой неделе, - хмыкнул я.

- Я телепатически связалась с тем парнем, которого показывали на вручении наград вчера по телеку.

- Он же музыкант…

- А мне насрать, - рассмеялась она. – Если я хочу, чтобы он решил для меня задачку по геометрии, то кто этот парень такой, чтобы мне отказать?

 - Это моя задача, - возразил я. – Не отнимай у меня последнее. Между прочим, я до сих пор не простил тебе звания ботаника и гика класса.

Познакомились мы довольно странно. То есть, по-настоящему познакомились, а не узнали имена друг друга. Я перевелся сюда в средней школе, когда тетя решила, что мне нужно сменить обстановку, чтобы ничто не напоминало мне о родителях. Какой срок отбывает тут Адель? Она перешла с домашнего обучения всего год назад или около того.

В тот день одноклассники обсуждали меня: им нравилось это делать, даже несмотря на то, что моя физиономия должна была осточертеть им еще пару лет назад. Видимо, тем поинтереснее не находилось, поэтому они все равно болтали о моем лице.

- Интересно, он пользуется какими-то мазями? Он, типа, вообще не заботится о себе?

- Даже если бы его лицо было чистым, он все равно был бы довольно уродлив.

Я зевнул. Не то чтобы они специально старались говорить так, чтобы я услышал, но и не пытались приглушить голос. Я был пустым местом.

- Похож на какое-то чудовище, если честно. Ты только погляди на его нос.

- Ох, правда? – сказала Адель вдруг.

Я посмотрел на нее без особого интереса. 

- Думаете, он чудовище? Вы довольно жалкие, раз считаете чудовищем парня с акне и среднестатистическим лицом. А хотите, я покажу вам настоящее чудовище?

Она подъехала к ним на своей коляске – столь ловко, будто получила какую-нибудь медаль за управление инвалидными колясками. И стянула с себя капюшон толстовки и тканевую маску. Я впервые хорошенько разглядел ее лицо: кожа была похожа на смятый лист пергамента – сухая, желтая, в кровоточащих трещинах. В сочетания со столь темно-синими, что они казались почти черными, глазами и абсолютно белыми волосами, ресницами и бровями, Адель и впрямь немного походила на чудовище. Ее лицо было искажено какой-то злобой, буквально ненавистью, но я инстинктивно чувствовал, что это ненависть не только к окружающим людям, но и к себе.

Одноклассники неловко переглянулись. Кажется, задирать инвалидку, имеющую к тому же столь уродливое лицо, было уже слишком для них, поэтому они просто отошли. Адель безразлично нацепила маску и капюшон снова, уехав куда-то дальше по коридору и даже не взглянув в мою сторону.

Меня пленило любопытство, когда я увидел эту злобу, переплетающуюся с жалостью. Впервые за долгое время мне стало интересно. Я не мог толком сформулировать, что именно я хочу знать, но это желание совершенно овладело мной: безвозвратно, и, пожалуй, сейчас я понимаю, что навсегда.

- О чем задумался, Генрих? – спросила она меня, и я заморгал, пытаясь избавиться от наваждения.

Нормально ли постоянно проваливаться в прошлое, не замечая, как выпадаешь из настоящего? Иногда мне казалось, что я и совсем не существую здесь как полноценная личность: просто блуждаю то тут, то там, служа людям темой для послеобеденного разговора, будто призрак, который давным-давно никого не пугает.

Но в прошлом меня не было тоже. Потому что оно когда-то было моим настоящим, а я помнил, что настоящее ни единого раза не принимало меня.

Адель тоже не была частью настоящего. Я жить попросту не умел, ее же беда была в другом: она жить умела, но жизнь приносила ей только боль.

- Думал о прошлом и настоящем, - признался я. – Не знаю, есть ли мне место хоть где-то.

- Тогда, может, место найдется в будущем? – спокойно предположила она, будто продолжая разговор, который мы ведем уже не впервые, а не услышав эту мысль секунду назад.

- Будущее тоже станет настоящим, и тогда все бестолку.

- Что ж, как насчет забыть об этом и поверить в будущее, пока оно не наступило? В таком случае у тебя всегда впереди будет шанс.

- Но, - возразил я, - этот шанс будет призрачен. Нереален.

- Что еще нереально? Пришельцы? Единороги? Хорошие оценки Лючии по физике? Суть в том, Генрих, что никто не может гарантировать, что и то, что мы переживаем сейчас, реально тоже. Мы стремимся к чему-либо или от чего-либо без какого-либо смысла. Твоя беда в том, что ты не можешь ни признать бессмысленность и бесцельность мира, ни лгать себе о том, что он имеет значение.

- Давай я просто сделаю за тебя домашку по геометрии, - пробормотал я.

- Я уже сделала, - фыркнула она. 

Она часто шептала, бормотала, кричала, что не справится без меня. Что не сможет. А потом, боясь, что меня испугает ее беспомощность, что я буду раздражен ее неумением заботиться о себе, Адель поражала меня своей внутренней силой.

Я не был глуп или умен, не был красив или настолько уродлив, чтобы дух захватывало. Просто подросток с прыщами, некрасивым лицом и хорошими оценками – не только по физике. Я не знал, чего хочу, ничем не интересовался и не был ни к кому привязан, ни по кому не скорбел и вообще не чувствовал себя живым человеком.

Адель была гением. У нее были белоснежные волосы и темно-синие глаза, походящие на ночное небо, нарисованное акварелью. Ее лицо было столь же необычно, сколь и пугающе. Она тоже не знала, куда идет, но, в отличие от меня, просто отпустила край бездны и позволила себе падать на дно, наслаждаясь падением так же сильно, как и тяготясь.

Во всем мире для меня существовала только она, она и была миром моим, усыпанным тьмой, звездами и кармическим холодом, пронизывающим до самых костей: и словами, и – еще больше – тишиной.

Все мои желания и мечты были связаны с ней, и я знал, что это неправильно, что так люди не живут, но если не так, то я не смог бы жить вообще.

Я знал, что она тоже живет мной. 

Мы гуляли однажды до самого рассвета: ее родители, наверное, с ума сойдут, но ей было наплевать, а мне – тем более. 

И она сказала:

- Я люблю утро больше всего. Будто мы в постапокалиптическом мире, где нет никого, кроме нас двоих. Так тихо и спокойно.

Оранжевая полоска, похожая на вспоротое брюхо рыбы, сверкнула на горизонте, прорываясь сквозь ночную тьму.

- Я мог бы убить всех.

- Это глупо, - сказала она после некоторых размышлений. Ветер трепал ее волосы, а оранжевый подсвечивал трещины на лице коварным указателем. – Если все умрут, некому будет производить сладости и поддерживать стабильный Интернет.

- Тогда, - сказал я, глядя на просыпающийся город и снова берясь за спинку ее коляски, - пусть поживут еще немного.

Мимо с громким бряцанием проехала машина. Город очнулся. Рыбу разделали и подали к столу.

- Пусть, - согласилась она. – За сладости и Интернет им многое можно простить.