Примечание
«Порой сидишь так, смотришь в небо, а там, вроде, бесконечность — звёзды светят, самолёты летают, — худощавый парень сидел на краю крыши единственной в этом районе серой кирпичной девятиэтажки, построенной двадцать лет назад, ещё в 1980 году. Вдыхал прохладный воздух и рассматривал пролетающие у горизонта жухлые ноябрьские листья; именно в этом месте с возвышенности открывался красивый вид на сумбурно утыканный пятиэтажками спальный квартал их города Новопадово. — Я думаю, что всему есть конец. Куда-то всё равно звёзды светят. Ещё кому-то, кроме нас».
Только на небе звёзд ещё не было — рано для них. Плыли лишь холодные коричнево-серые облака, медленно затягивали оранжевый у горизонта небосвод. Исчезали вдали деревья с побеленными основаниями стволов. Каркали вороны, толпами перелетающие с одного голого тополя на другой.
Низкий дребезжащий гул от пролетающей громадной машины со стальными крыльями добрался до крыши девятиэтажки, опустился до стоящих грязных хрущёвок разных мастей: кирпичных, панельных — всяких. Слабо подпрыгивала серая бетонная пыль и шатались провода, на одном из которых висел чей-то коричневый кроссовок. От окон на этажах отражалось только скучное дымчатое небо, но в некоторых комнатах горел свет. Разный был: оранжевый, синий. Тёплый. Вечное место — это здесь, на крыше, откуда виднелись старые дворы с мёрзлой грязью и приятно хрустящей тонкой коркой льда, на который хотелось наступить. Дети матерились своими писклявыми голосами, рисовали мелом «Классики» и признания на разбитом асфальте с ямами, в одну из которых прямо возле соседней пятиэтажки несколько лет назад въехал старый зелёный Москвич — у него был мятый, ржавый корпус, а резина давно покрылась въевшейся пылью, — так хозяин эту развалину и не вытащил. А дети радовались.
— Опять слушаешь Цоя?
Сидящий на крыше девятиэтажки парень в наушниках обернулся на забравшегося сюда товарища: «Яр, снова ты подкрадываешься?»
— Привет, — тихий вздох. — Классный плащ. И кепка ничего такая, — хриплый ответ.
— Тьфу, Сёма, вот ты бы лучше слушал что-то нормальное, — сев рядом, Ярослав подмял под себя тот самый длинный серый плащ-пальто и поправил чёрную отцовскую кепку восьмиклинку.
— Меня штырит с классического рока, — Семён отвечал совершенно без эмоций. Они все были внутри: бушевали под старые рокерские песни, играющие из треснувшего плеера с гарнитурой, или тоскливо разливались приятным ощущением одиночества. Но сейчас пришлось снять любимые наушники и оборвать очередной уносящий вдаль фильм в своей голове. Сразу в уши задул и зашумел ледяной ветер.
— Слушал бы что прикольное, современное, безликий, — свесил ногу Ярослав. Край бетонной крыши оказался неприятно, но терпимо холодный. — А то тупое занудство, фе. Жить надо!
— Не неси чепухи. В этих песнях смысла больше, чем любой пустой читке без чувств, — произнёс глухо Сёма. — Не люблю я твой рэп, Яр, говорил ведь. А под гитару его не читают. Сухо и без жизни.
— Ты на себя бы глянул, ну ладно. Кстати, это ты написал «рэп — говно, попса — параша» в падике и на гаражах вон там? — указал пальцем Ярослав на грязную улицу прямо под ногами. Зелёные гаражи рядом с мусорными ржавыми баками были изрисованы этой надписью разными шрифтами и красивым дерзким граффити на всю стенку.
Огромная высота в обрыв, но им двоим было давно не страшно.
Сёма промолчал, выдохнув через нос пар. Уныние вернулось, едва он оторвался от музыки. Заходило солнце на горизонте — его лучи отражались в необычного цвета глазах Семёна, — а вдалеке стояла одинокая церковь, со стороны которой слышался звон колоколов — значит, время шесть вечера.
— Карпов, чего заткнулся?
— Да это Донской бегал, дурной, — послышался лёгкий смешок. — Вон, видишь баллончики у помойки? Это его.
Глянув снова вниз и сощурившись, Ярослав фыркнул, но без сердитости в голосе:
— Точно. До сих пор валяются, ну надо же.
— Он тебе не рассказывал разве? Как его соседка с первого потом загнала отмывать весь подъезд.
— Это ты про Гнилову? — уточнял Яр.
— Да-а, — протянул Сёма и тут же замолчал. Засмотрелся на бегающих вокруг старого Москвича детей.
Раздался гудок с самой земли. Дворовые дети с разных домов мигом разбежались, чтобы пропустить Газель. Опять кто-то переезжал.
— Он сегодня придёт?
— Не-а, — мотнул головой Яр.
— Жаль.
— Ай, а мы хотели достроить домик на каштане вон там, слышишь? — Ярослав махнул рукой на дерево с жёлто-красной кроной. — Безликий, давай с нами в следующий раз тогда, а то сидишь на этой крыше уже сколько лет, слушаешь свою попсу!
— Это рок.
— А какая разница? Ты себя вообще видел? — вздохнул Яр и нахмурился с фырканьем. — Ходишь в этой старой шапке, а штаны — будто возле той же помойки нашёл выброшенные треники! И тощий весь, бледный, волосы совсем поседели, а тебе всего шестнадцать.
— Пф, — Сёма коснулся рукой своей щеки и тут же ощутил приятный холод от кожи, натянутой на костлявые пальцы, — сам похож на пьяницу. Прямо как дядя Гоша. Странный он всё же был тип, ещё и жирный такой, не то, что ты, да только потом его милиция упекла в местную ментовку.
— А что с ним?
— Барыга. Ангельская пыль.
— Ох, вот те на…
Верхушки тополей сильно зашатались на поднявшемся ветру.
— Свалиться не трусишь? На кортах ведь сидишь, — раздался голос Ярослава. Тот задрыгал ногами и сел подальше от края крыши, а Сёма внутренне усмехнулся.
— Мне уже ничего не страшно.
И всё же Семён зацепился пальцами за свой плеер, чтобы тот не упал с крыши девятиэтажного кирпичного дома. Высоко было: люди внизу похожи на муравьёв, бегающих из единственного подъезда на улицу. Просигналил возле обочины Жигули — какой-то ребёнок случайно зарядил упавшим каштаном прямо по капоту.
— О-о-о, сейчас выйдут, — усмехнулся Яр, наблюдая вниз.
До высокой крыши девятиэтажки, где сидели парни, доносились лишь отголоски ругательств вышедших на сумеречную улицу взрослых. С эхом слышалась громкая сигнализация пострадавшей от безобидной шалости машины. В окнах на первых этажах соседних домов-хрущёвок стал поочерёдно зажигаться и выключаться свет: любопытным жителям хотелось глянуть на происходящее на улице.
— Каждый раз так, — вздыхал без особого интереса Сёма и всё же уселся безопаснее, — Сергеев поставит свою тачку прямо у двора, а потом она орёт. И бутылками закидают.
— Донской бы так и сделал, ещё и с крыши кинул, пацан! — улыбнулся Яр. — Я бы даже поглядел.
— А было уже.
— Правда?
— Ага, — кивнул Сёма и махнул на кроссовок, висящий на проводе где-то на уровне четвёртого этажа девятиэтажки, — глянь. Это он промахнулся.
— Во дурак!
На его возмущение Семён всё же не сдержался от лёгкой улыбки, длившейся секунду.
А небо становилось с каждой минутой темнее, зажигался свет уличных фонарей. Только не доходил он до крыши девятиэтажки, поэтому там было темно, лишь оранжевые рефлексы с последних этажей давали возможность хоть как-то различить силуэты. Холод пробирался под чёрную куртку Сёмы через растянутый воротник, из-за чего табуном бегали мурашки по бледной коже и постукивали зубы. Пальцы сжимали плеер с наушниками: играла тихая музыка из гарнитуры, но Семён не надевал её на голову. Улавливал краем уха знакомые нотки, а под нос тихо пел заученные тоскливые и одинокие песни.
— Папка Донского так и не вернулся, — вспомнил он.
— Да, слыхал, что пропал ещё давно. Чую, грохнули его в девяностых где-нибудь, — Яр пинал пяткой бетонную стену и смотрел на быстро темнеющее небо. — Сам знаешь, какие лихие времена. Бандиты.
— Москвич дяди Димы до сих пор стоит вон, — кивнул Семён на освещённую улицу внизу. — Донской мелким всё бегал вокруг и говорил, что не отдаст. Москвич уже с асфальтом сросся, кажись.
— А что мама?
— Мама? Тётя Лиза дворником работает. После того случая два года назад совсем ушла в рутину, лишь бы забыть.
Никаких ответов не последовало.
— Ты глянь, — отозвался с усмешкой Яр, — до сих пор орут внизу! Народу вон как собралось. Э, безликий!
Сёма только посмотрел на Ярослава усталым взглядом.
— Ностальгия, прямо себя вспомнил тем пятном возле подъезда, — с той же счастливой улыбкой продолжил Яр и поправил отцовскую кепку на голове.
Подул ледяной ветер, давно унёсший все мысли из головы Семёна. Он сам не знал, зачем вспоминал те жуткие и резкие события его жизни. Как-то сами лезли в голову последние пару лет, совершенно не желая отпускать. Наушники снова оказались на макушке, и музыка из них играла по-прежнему хорошо, да только всё равно всё видел Сёма. И Ярослава пока что видел, и слышал его, о чём теперь жалел. Слабо, конечно, недосягаемо до болеющего сознания.
— Дурной ты, Яр. И Донской — вы оба дурные. Не сказали мне ничего. Я бы с вами был, а теперь что? — обратился Сёма к Ярославу. — Сижу и слушаю Цоя. И борьбы никакой не хочется.
В небе, наконец, зажглись первые две звезды.
— Безликий, ты не сердись, мы по-доброму всё сделали.
— Эгоисты. Остались бы тут, тихие. И где теперь Лазарь? Не воскреснет же, — стал сердиться Семён. Впервые за этот день он показывал эмоцию внешне и так открыто.
Сил не осталось находиться на крыше этой старой девятиэтажки. Столько всего произошло в жизни троих ребят, а воспоминанием в этом месте служила лишь надпись, нарисованная в виде граффити у выхода на чердак. И гласила она: «Сёма, не ходи за нами. Ты наш телеграф».
Семён не глупый, хоть ему было больно, одиноко и тоскливо, прямо как в этих песнях на плеере. Ярослава уже не оказалось на крыше, как только Сёма дошёл до выхода. Лишь звёзды освещали это место.
«Мечтать, конечно, не вредно, но я скучаю. И мамы ваши тоже. Вы хоть моей тогда привет передавайте иногда, иначе зря всё это». Холодные тонкие пальцы прошлись по бетонной поверхности с граффити. А рядом лежала отцовская кепка Ярослава.
— Покойной ночи, — прозвучал хриплый голос в темноте.