Примечание
«Прости, но я не могу воспитывать ребенка одна, это совершенно не входит в мои планы, у меня будущее, понимаешь? Наши отношения были ошибкой, но он ведь в этом не виноват. В любом случае, ты будешь ему лучшим родителем, чем я.
Я назвала его в честь тебя, потому что больше ничего не пришло мне на ум.
Прости.
Надеюсь, ты…»
Он сминает письмо в руках, борясь с желанием разорвать его на клочки и сжечь, расправляет, снова перечитывая строчки, которые выжигаются на внутренней стороне век.
Ему двадцать один год, а у него уже есть сын от малознакомой девушки, которая не нашла ничего лучше, чем родить и бросить ему ребенка, словно эстафету. Почему эта дура не додумалась до аборта?! Где были его мозги, когда он решил, что встречаться с этой надутой идиоткой отличная идея?! Кто же мог знать, кто же мог…
Тише.
Спокойнее.
Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох…
Ребенок молчит, словно мертвый, и лучше бы оно так и было. Он не представляет, что с ним делать, как сбежать от внимательного (словно осознанного, но ему сколько, месяц хоть есть?) темного взгляда.
Я назвала его в честь тебя.
Лайт рвет письмо на четыре части, а потом снова соединяет дрожащими руками. Ребенок – он не будет называть его по имени, никогда, - издает звук лишь через два часа, когда подходит время кормежки: так написала эта дура, даже рекомендации врача чем и как кормить не забыла приложить. Этот звук не похож на плач или крик, больше на тихое всхлипывание. У ребенка опухшие красные глаза, темные волосы и уже совершенно не японские черты лица.
Это не его ребенок.
Не может быть его.
У него тоже есть планы на будущее, у него тоже есть право на это будущее, а она обрекла его на настоящую тюрьму!
Всхлипывание становится громче, и Лайт закрывает уши руками, упираясь взглядом в едва заметное пятно на столе.
Когда спина затекает от неподвижного сидения, он сжигает письмо, но оставляет рекомендации. У него в холодильнике есть молоко, а за остальным придется идти в магазин.
Его родители не в восторге до тех пор, пока он не приносит ребенка, тщательно завернутого в одеяльце, домой.
- Какой же он славный! – восклицает мама, но добавляет притихшим голосом: - Правда, совсем не похож на тебя, ты уверен?..
- Ребенок это большая ответственность, но ты справишься, Лайт, - хмыкает в усы папа, но замечает: - Худой он правда, он доношенный?
Лайт не знает, что им отвечать, потому что мать ребенка он помнит и сроки высчитать может, и даже с самой последней встречи времени достаточно. Тест на отцовство придет нескоро, но он почему-то и так знает, что там увидит.
99,9%.
Поздравляем.
- Как его зовут?
Я назвала его в честь тебя.
Никогда.
- Эл, - сухо говорит Лайт, пока мама воркует с внуком на руках.
- Просто Эл? – удивленно спрашивает она. – Как же…
- Его мать так захотела, - отрезает он. – Я не буду искать ее и переспрашивать.
- Она хоть что-то еще оставила? – отец выглядит задумчивым, но даже его суровое лицо разглаживается, когда взгляд падает на ребенка. Лайт почти ненавидит это.
- Кроме этого, - он кивает на сверток, - ничего.
Саю, которая приходит со школы, в полном восторге от новой игрушки.
Ребенок снова начинает хныкать только тогда, когда Лайт берет его на руки.
Что же, в этом они точно похожи – ни один из них не любит другого.
- Вам точно не доставит неудобств? – переспрашивает Лайт в третий раз из чистой вежливости, и родители точно так же машут головами, уверяя, что все в порядке, они позаботятся об Эле, пока он стает на ноги, заканчивает учебу, это важно, он не должен отвлекаться на такую мелочь.
Лайт абсолютно с этим согласен.
Без ребенка на руках становится намного легче. Он снова может дышать полной грудью, улыбаться глупым одногруппницам и спокойно отвечать на занятиях. Никто не преследует его темным взглядом, когда он находится у себя дома, никто не требует его безоговорочного абсолютного внимания, он не чувствует раздражение и вину, отравляющие его изнутри.
Клетка тюрьмы распахивается, и он взлетает, словно птица.
- Знаешь, какое-то время я сомневалась, действительно ли он твой сын, - говорит ему мама, - но теперь я точно уверена, что Эл весь в тебя. У него невероятные способности, Лайт, ему всего год, но он уже может читать. Ты в его возрасте тоже постоянно забирал у папы документы, смотрел так, словно взрослый!
Родители смеются, обсуждая его детство, а Лайт смотрит на Эла, усевшегося ему на руки, сверху вниз, и не чувствует ничего, кроме подступающей к горлу удушающей ненависти. Его родители наперебой хвалят Эла, Саю любит его больше, чем собственного брата. Этот ребенок уже лучше его, кем же он станет, когда вырастет? Лайт не чувствует ни обещанной родительской любви, ни умиления, ни гордости – только зависть, змеей сплетающую кольца в его груди.
Эл, словно чувствуя, поднимает голову и встречается с ним взглядом – таким же, как и в первый раз, только еще темнее, пронзительнее. Эл улыбается, словно видит Лайта насквозь и насмехается над его слабостью.
Тише.
Спокойнее.
Он ведь всего ребенок.
Ему никогда не стать лучше.
Ему всего лишь год, что он может сделать, это глупо – соревноваться с собственным сыном, это иррационально, это…
- Должен идти, у меня дела, - сухо говорит он, резко поднимаясь и едва не сбрасывая Эла на пол, только в последний момент подхватывая. Если родители и замечают перемену в его настроении, то не подают виду, и Лайт им за это благодарен. Темный взгляд упирается в спину и следует за ним всюду, куда бы он ни пошел.
Десяток фото Эла, что сбрасывает ему мама по мессенджерам, он удаляет не глядя.
- Я прислала тебе видео его первых шагов, ты…
- Я видел, очень мило. Прости, нужно бежать, потом созвонимся.
Эл говорит свои первые слова – не слово, и здесь он выделился, словно бы не мог иначе! – в тот самый неудачный момент, когда Лайт заходит в гости (он должен это делать, это его обязанность, как послушного сына и хорошего отца, каким он пытается притворяться, но, кажется, его маска трещит по швам).
- Ты не виноват.
Лайт замирает, когда маленькая ладонь вцепляется в рукав его свитера. Он поворачивает голову и видит темные глаза – но в них ему чудится все та же насмешка, все то же превосходство. Как это возможно, сколько ему лет, неужели все дети такие умные? Саю никогда не была такой, беспечная милая дурочка – вот его сестра, нормальный обычный ребенок, а не это чудовище со взрослыми глазами.
Эл смотрит так, словно они оба знают правду.
Лайт виноват.
Лайт отвратительный отец и станет только хуже.
Сколько пройдет времени прежде чем Эл спросит, зачем его родили? Как объяснить, что просто его мамаша была впечатлительной и слабовольной дурочкой, которой не хватило смелости убить его в зародыше, но хватило наглости бросить его под дверью и смыться в свою далекую страну?
«Лучше бы тебя не было» – вот, что скажет ему Лайт. «Ты испортил мне всю жизнь.»
Он слышит щелчок камеры слишком поздно. Мама вовсю умиляется и восхищается умным и способным внуком – еще бы, они так переживали, что мальчик еще не говорит, хотя пора бы. Вот Лайт в его возрасте… Но Лайт знает, что дело в другом. Эл мог говорить, просто не хотел (Лайт его понимает), а сейчас решил, что нужно… что? Что он хотел этим сказать?
Лайт виноват, и за это ненавидит Эла еще больше.
- Ты приедешь?
- Прости, мама, много дел. Новая работа, сама понимаешь…
- Но это ведь его день рождения, он будет ждать тебя.
Лайт крепче сжимает руль и едва не пролетает на красный.
Вдох, выдох, вдох, выдох.
Лучше бы тебя не было.
- Извини. Я приеду, когда смогу. Передай ему мои поздравления.
Эл цепляется за него каждый раз, когда он приходит, пытается быть рядом – по-детски наивно, по-детски глупо, и это немного успокаивает. Не умнее. Он не умнее. Он не станет лучше, даже когда вырастет, нет, пойдет мозгами в свою идиотку-мать. В конце концов, Эл – всего лишь досадная ошибка, которую он даже не помнит, лишний повод подать в суд на производителей контрацептивов, только и всего.
Каждый раз, приезжая в квартиру родителей, он чувствует себя, как на каторге. Каждый шаг по коридору до лифта чувствуется дорогой к стене, возле которой его расстреляют. Он ненавидит Эла за то, что тот отравляет единственное светлое, что есть в его жизни, - семью.
- Он такой славный, - Саю трещит без умолку; Лайт рад, что она хорошо учится, нашла себе компанию в школе и увлекается танцами. – А когда хмурится из-за чего-то, так на тебя похож!
Рот натягивается в улыбке почти болезненно.
Это отравляет.
Эл вцепляется в его штанину и держится, а потом тянет за собой – хочет, чтобы с ним поиграли. Он не сильно разговорчивый, тихий и спокойный, и в этом не похож ни на Лайта, ни на свою мать; если ему что-то нужно, он или просит почти полноценными предложениями, или просто ведет и тычет пальцем; он не требовательный, не капризный, но обожает сладкое и порой может накукситься, если ему запретить торт или не дать печенье. Все от него в восторге, только Лайт никак не может…
- Я занят, - отрезает он, не глядя, - иди сам поиграй.
- Лайт, удели ему хоть пару минут, - укоризненно говорит мама, моющая посуду. – Он тебя так ждет.
Угол рта дергается.
- У меня нет времени на детскую ерунду.
- Лайт, – восклицает Саю, – как ты можешь! Со мной же ты играл, я помню.
Саю совсем другое дело, обыкновенный ребенок.
- Пап.
Маска трескается и острыми осколками осыпается под ноги.
- Отстань от меня, - говорит он, едва сдерживая злость в голосе, и темные глаза смотрят на него без всякого выражения, - уйди! Я не хочу с тобой играть, и я тебе не…
- Лайт!
Саю смотрит на него с ужасом, на лице мамы – страх и удивление, а на Эла он смотреть не хочет. Поднимается и быстро уходит, коротко прощаясь, старательно не замечая ни осуждения, ни беспокойства, ни попыток обсудить.
Эл больше не пытается к нему подходить.
Верно.
Он ему не отец и никогда не будет.
Лучше бы его не было.
Стены в больнице противно белые и слепят уставшие глаза. Лайт безучастно смотрит на третий стакан дерьмового кофе из автомата, а потом выбрасывает, недопитый, в мусорку. Его ладонь накрывает чужая, чуть загоревшая и немолодая.
- С ним все будет в порядке. Врач сказала, это просто отравление, но они уже промыли ему желудок и все будет хорошо.
Лайт закрывает глаза и упирается затылком в стену, мамин голос мягко обволакивает его со всех сторон.
- Спасибо, что пришел и остался.
- Не за что.
- Я знаю, для тебя это нелегко.
Слабо сказано.
- Ты очень занят…
Эти три часа он должен был быть на учебе, но Эл не мог выбрать другое время, конечно.
Но он не мог не приехать. Не тогда, когда мамин голос срывался в трубке, а воображение рисовало картины страшнее другой, и Лайт сам не мог понять, откуда тот страх вообще взялся. Если бы Эл умер, всем было бы легче, разве нет? Сколько раз он гнал от себя эту мысль, сколько раз она возвращалась, ужасная и заманчивая, а от этого тошнотворная?
Желать смерти ребенку – и в этом тоже виноват Эл. Одним своим существованием он делает из Лайта чудовище.
- Я не мог иначе, - с трудом говорит он, и слова выходят натужно, словно он наелся песка, - ведь он…
Мама молчит, только сильнее сжимает пальцы.
- Дорог тебе. И папе, и Саю. Вы переживаете, я должен вас поддержать.
- Лайт, - только и говорит она. Тепло ладони пропадает, а в ее голосе он впервые за всю жизнь слышит столько разочарования, что от боли поджимает губы и не решается открыть глаза. Он уходит из больницы, как только врач сообщает, что можно зайти в палату.
Он не хочет видеть ни Эла, ни свою семью, которой, кажется, больше не особо нужен.
Они выглядели такими счастливыми без него.
Лучше бы его не было.
- Мы думали, что поступаем правильно, когда предложили свою помощь в его воспитании, но теперь я понимаю, что мы сделали только хуже. Он твой сын, Лайт, а ты не можешь даже смотреть на него.
- Ты же знаешь всю историю.
- Знаю. И зря не поговорил с тобой тогда, понадеявшись на твою сознательность. Думал, ты понимаешь, что мы поддерживаем тебя, но не снимаем ответственность. Он – твоя ответственность, Лайт, он твой, даже если ты считаешь его ошибкой. У всего есть свои последствия, и всем предстоит жить с ними, а чего ты добьешься, если будешь вечно бежать от них и закрывать на них глаза?
Лайт молча поджимает губы. Не его время говорить.
- Я думал, что воспитал из тебя настоящего мужчину, но ты разочаровываешь меня. Разве я так с тобой обращался?
- Это другое.
- Это ровно то же самое, - голос папы твердеет. – Ты родитель, а он твой ребенок. Это просто.
- Это непросто! Я не просил его, не просил этого груза, этой ответственности!
- Но она есть. Это был твой выбор, а Эл – его последствие.
- Я не просил, - голос болезненно ломается, - не просил. Я не просил этого, папа, я не просил, я не знаю, что делать, что мне с ним делать, папа, я не знаю, не знаю, не…
Закрывая лицо ладонями, он задыхается сухими рыданиями, а слова все идут и идут, и он не может их остановить.
- Я не просил его, но он есть, и я не знаю, я не могу, я не смогу, я… Он понимает это, поэтому смотрит так. Он знает, папа, я никогда не смогу быть, как ты, я не… Я никогда не дам ему то, чего он хочет, я не стану ему хорошим отцом, у него не будет матери, лучше бы его не было…
Ладони становятся мокрыми, когда папины руки обнимают его.
- Не повезло, ему не повезло. Лучше бы он был у кого-то другого.
Жалость топит его с головой.
- Лучше бы…
- Дай себе шанс, - говорит папа. – Дай шанс вам двоим.
Он отменяет все встречи с друзьями и подругами, делает задания впопыхах на всю неделю вперед, особо не задумываясь. Читает несколько книг, подсунутых понятливой мамой, а потом лежит и пялится в потолок, пытаясь рассовать всколыхнувшиеся эмоции по полочкам.
Ребенок – не враг. Ребенок не виноват. Ребенок не ломал ему жизнь – только он сам.
С этим можно жить.
Вдох. Выдох.
Дать шанс им двоим.
- Извини меня, - говорит Лайт, опускаясь на пол рядом с Элом, впервые – сам, а не потому что так надо. Волосы у Эла снова сильно отросли и теперь он больше напоминает серьезный лохматый черноволосый гриб с глазами, чем настоящего ребенка. Лайт помнит тот раз, когда заставил его подстричься, хотя Эл сильно протестовал, и снова чувствует вину – Эл плакал, тоже молча, как и почти все, что делал, а он этим наслаждался. Мучениями собственного…
- Прости.
Эл не смотрит на него, специально отворачивается, делая вид, что ужасно занят своими игрушками. А может, и вправду занят. Лайт не решается тронуть его за плечо, остается только говорить и повторять:
- Прости меня. Прости. Я так виноват, но я постараюсь исправиться. Я начал читать книги, которые едва ли понимаю, но я на пути к этому. Я стараюсь, прости меня, прости, если сможешь.
- Что за книги?
Он все еще не оборачивается, и сам вопрос такой тихий, что Лайту кажется, будто он ослышался. Он обрывает бессвязное бормотание и отвечает – как отвечал бы взрослому, как отвечал бы равному – хотя это все еще дергает и неприятно тянет в груди. Он пересиливает себя.
- О воспитании. Об отношениях родителей и детей.
- Зачем?
Лайт теряется. Да, он сам заявлял, что не отец, он сам, но… Разве Эл не считает его…
- Зачем что?
- Читаешь.
Лайт прикрывает глаза и собирается. Губы дрожат, а горло сжимает, но он скажет это. Скажет, не потому что так написано в книгах, а потому что он хочет это сказать. Хочет так думать. Хочет принять это и не бежать от ответственности. Исправить хоть что-то, раз повернуть вспять невозможно.
- Потому что ты мой сын. Моя ответственность.
Эл смотрит на него из-под челки, словно сердитый зверек, но молчит. Ждет.
- Прости меня за те слова.
Эл отворачивается, а потом требовательно выставляет руку.
- Подай динозавра.
Лайт улыбается.
Лайт покупает самый большой торт, который может найти, но Элу все еще нельзя есть больше одного куска за раз.
Ревность не уходит, но понемногу растворяется, когда Лайт украдкой дает ему еще один, а потом получает за это нагоняй от родителей.
Лайт не лучший отец и никогда им не будет, но когда через полгода он сам протягивает Элу ладонь, тот, все еще лохматый и немного несуразный, придирчиво смотрит в ответ, но крепко сжимает пальцы.
Дышать становится чуть труднее, но это больше не тюрьма – это лишь груз, который он способен выдержать. Его ответственность.
Он справится. Они справятся.