Она носила крестик — простой почти плоский на тонкой цепочке. Если сжимать его достаточно крепко, то можно разрезать ладони до крови. Кровь делала крест таким скользким, что однажды позволила ему с легкостью выпасть из на миг ослабшей руки.
Сейчас его разбирает тихое сдавленное хихиканье от воспоминаний как жалко он, слепой от слез, ползал по земле среди цветов, в попытках найти безделицу — последнее воспоминание о той, чьё имя никто не произносил в Мадженте вслух.
Вообще-то кроме этого он помнит только фрагменты. Они такие смазанные и пустые, что наверное он сам их придумал. Ведь если бы что-то из этой памяти было настоящим, то он бы помнил тепло рук? помнил бы звучание ее голоса? собственное частое сердцебиение?
Вместо этого — дурацкий крестик, то, что глаза у неё зеленые, и пузырёк, так хорошо лёгший в маленькую ладонь.
Нет-нет-нет-нет-нет.
Больная улыбка расчерчивает губы.
Все было не так. Спаситель все рассказала — когда он оправился после приступа. Он был так слаб и жалок, так раздавлен предательством той, кого хотел сделать частью их Рая, что Спасителю пришлось делать очень много элексира. Он пил его снова и снова, до беспамятства от боли, выворачивающей внутренности, чтобы стать сильнее и лучше. Чтобы больше никого не подвести.
Она рассказала правду — и отвращение к себе и тому, как он мог так переживать из-за кого-то, кто отвернулся от него и бросил, посмеялся над искренним желанием быть счастливыми вместе в Раю накатывает холодными волнами.
Больше он не пьёт элексир и не спрашивает Спасителя о том, не находил ли кто-нибудь из Верящих крестик. Не заходит в комнату нежно-пастельных цветов на втором этаже. Почти не бывает в саду.
Больше нет Рэя.