Примечание
Мо Сюаньюй захлёбывался подступающими слезами.
В покрасневших глазах отражалось непонимание, отчаяние и какое-то новое чувство, которое вот-вот грозило сдавить горло до удушья, опутать сердце холодными щупальцами, раздавить последние остатки света.
— Господин Мо, прошу вас…
— Убери от него свои грязные руки!
Цзинь Гуанъяо вздохнул, прикрыв глаза и позволяя одному из охранников грубо оттащить утратившего рассудок адепта. Не сопротивляясь и, кажется, совершенно потеряв всякую связь с реальностью, юноша рассеянно смотрел вслед спокойно удаляющемуся Верховному заклинателю, и то неприятное чувство комом вставало в горле, распространялось по коже ледяными мурашками и мелкой дрожью.
Страх.
Вот что он теперь чувствовал. Страх такой силы, будто столкнулся лицом к лицу с самим Владыкой преисподней.
В голове звучали последние слова, что он слышал от Цзинь Гуанъяо:
— Господин Мо, прошу вас…
Не «Сюаньюй». Даже не «брат». Всего за один вечер он превратился в «господина Мо» — безликого и чужого, будто не было ни нежных слов, ни долгих ночей в объятиях друг друга. Будто не было целой жизни, проведённой под защитой этого человека с мягкими руками и плавной походкой небожителя.
Он не думал, что Цзинь Гуанъяо может быть… таким. Смотреть так отстранённо, будто сквозь него, говорить невыносимо холодно, с той вежливой полуулыбкой, которую Сюаньюй видел на официальных приёмах и которая всегда была обращена к людям, которые совершенно ничего не значили.
Мо Сюаньюй никогда не думал, что однажды это вызывающее дрожь выражение будет обращено к нему.
Будущий Ляньфан-цзунь, казалось, с их первой встречи был особенно добр к застенчивому юноше, вдруг появившемуся в Башне Золотого Карпа. Он помогал ему с тренировками, никогда не отказывал в просьбах, защищал от злых шисюнов, которым признание высокородного отца не мешало задирать менее одарённого соученика, перебравшегося в их Великий Орден из бедной отдалённой деревушки.
Цзинь Гуанъяо был не таким, как они. Он будто бы совершенно не обращал внимания на ничем не примечательные успехи сводного брата, на его неловкость и посредственность. И мальчик стал верить ему — верить больше, чем самому себе.
Откуда наивному подростку было знать, что скрывалось за кажущейся доброжелательностью?
Он не мог знать, что когда старший брат трепал его по голове, душу того переполняло лишь отвращение от того, что он вынужден был так много времени проводить с этим бездарным никчёмышем. Не мог он знать и того, что через пару лет, глядя на него — подросшего и возмужавшего — он вовсе не чувствовал той нежной симпатии, что, казалось, отражалась в его тёплом взгляде.
На дне тёмных глаз, скрытый ото всех за сотнями печатей, неизменно плескался яд.
Когда он переступал через себя, завоёвывая доверие ублюдка, по какой-то нелепой случайности оказавшегося признанным их снизошедшим до него отцом. Когда продолжал играть роль «доброго брата» после смерти Цзынь Гуаншаня, заботясь не столько об оставшемся в наследство от старика пятнадцатилетнем недоразумении, сколько о репутации милосердного Главы Ордена, в сердце которого всегда найдётся место для щенка, делящего с ним часть такой ненавистной крови.
Когда позже он пригласил молодого адепта выпить вина и попросил не называть его братом.
Сюаньюй растерялся, опустив взгляд в изящную чашу не в силах произнести ни слова.
Он восхищался им, почти боготворил и всегда, с самого детства, был безмерно благодарен. Но никогда, ни разу за более чем два года в Ордене, он не думал о своём брате так. Он даже не был уверен, привлекают ли его мужчины, но не смел сопротивляться, когда уверенная рука приподняла его подбородок, заставляя заглянуть в чуть сощуренные в пристальном взгляде глаза, пока большой палец мягко очерчивал контур приоткрытых в удивлении губ.
Цзинь Гуанъяо усмехнулся, надавливая чуть сильнее. Останься сейчас у Сюаньюя хоть какая-то часть рассудка, растворившегося не столько в вине, сколько в ступоре растерянности — он увидел бы, что тщательно скрываемый во взгляде яд стал медленно просачиваться сквозь выстроенные барьеры.
Да, Сюаньюй был очень хорош собой. Но в Ланьлин Цзинь всегда было множество прекрасных заклинателей и заклинательниц, и ни на кого из них, кроме прелестной красавицы Цинь Су, Верховный заклинатель, казалось, даже не смотрел. А за закрытыми дверьми Благоуханного Дворца не мог он видеть и свою некогда любимую супругу.
Глядя на Мо Сюаньюя, глава Великого Ордена чувствовал раздражение и зависть. Зависть к тому, кого отец соблаговолил приютить, с кем он прожил четыре года, а после — забрал на воспитание. Зависть к тому, кто почему-то оказался важным. Кто был совершенно бездарен, но всё же — отчего-то лучше него.
Он называл его старшим братом, и великого Ляньфан-цзуня раздражало это, будто дерзкий мальчишка каждый раз, говоря это, заявлял о своём праве стоять с ним наравне — праве, которое у него действительно было.
Цзинь Гуанъяо хотел сделать его своим, подчинить своей власти, почувствовать, что весь он — никчёмный, но превосходящий его — принадлежит ему полностью, без остатка. Он хотел, чтобы Сюаньюй, сам того не понимая, растворился в своём величественном покровителе, исчезнув как молодой господин Мо, один из ублюдков Цзинь Гуаншаня, и став мальчишкой при нём, главе Великого Ордена.
И Сюаньюй не смел сопротивляться, не понимая, как и почему это происходит, но искренне веря, что брат желает ему только добра. Братом он называл его теперь только в своих мыслях, строго выполняя мягкую просьбу. Правда, попросив об этом, Гуанъяо не сказал также называть его по имени или как-то иначе, что подходило бы их новым, гораздо более близким, чем раньше, отношениям, потому Сюаньюю приходилось либо вовсе обходиться без обращений, либо глядя куда-то в сторону шептать почтительное «глава Ордена». И Цзинь Гуанъяо это вполне устраивало.
Но несмотря на сложный клубок не самых добрых чувств, которые он испытывал к возмужавшему юноше, смотревшему теперь на него сверху вниз, он всё же не мог сказать, что ненавидит его. Сюаньюй всегда был мил и почтителен и совершенно точно не был виноват в том, что судьба была к нему более благосклонна. И часто, убедившись в его надёжности, он позволял ему сидеть в потайной комнате по ту сторону золотого зеркала, разглядывая дорогие трофеи и ветхие рукописи, которыми были уставлены уходящие под высокие своды комнаты полки. Сюаньюй никогда не брал ничего без спроса, но, спрашивая, неизменно получал разрешение. Часто он не мог понять и половины написанного, но ему нравилось просто тихо сидеть в одном из тёмных углов зловещего на первый взгляд помещения, и незаметно поднимать взгляд от очередной редчайшей рукописи, наблюдая, как сосредоточенно его брат перебирает слишком ценные для работы в простом кабинете бумаги. Он уже и забыл, что когда-то согласился на всё это просто потому, что не мог отказать.
Когда Гуанъяо ловил его взгляд, то часто уголки его губ чуть дёргались в быстрой неосознанной улыбке, замирающей на лице лишь на мгновение, прежде чем оно вновь приобретало сосредоточенное выражение. И иногда он ненавидел себя за это, потому что не мог не чувствовать, как радость обладания сменилась каким-то новым, почти забытым чувством, которое заставляло его вновь и вновь приводить Сюаньюя в это место, не отпускать от себя ни в рабочем кабинете, ни на пышных приёмах, потому что когда он был рядом, всё казалось правильным, казалось настоящим.
Под взглядом Сюаньюя было приятно работать, а когда он закрывал глаза, тонкую кожу век над длинными ресницами хотелось покрыть золотом, чтобы потом провести губами по ним — и ниже, разнося блеск по аккуратным скулам. Его руки больше не хотелось жёстко удерживать за спиной — теперь он всегда просил обвивать ими его шею, чтобы чувствовать, как кожа прикасается к коже. Мо Сюаньюй вновь победил его, вновь оказался лучше, не делая совершенно ничего. Но это почему-то больше не раздражало так сильно.
Сюаньюй нравился всем, кто давал ему шанс и не отталкивал сразу же. Он был любим и госпожой Цзинь, с которой, как и с маленьким Жусуном, был близок ещё до того, как стал вхож в личные покои Благоуханного Дворца.
Именно это и сыграло с ним злую шутку.
Будь он меньше знаком с бедняжкой Цинь Су, проводи меньше времени с ребёнком, который приходился ему племянником и который не был избалован вниманием отца, не заглядывавшего к нему порой неделями и месяцами — кто знает, обернулось ли бы всё для него таким потрясением?
Услышанные краем уха обрывки фраз. Случайно увиденные записки, дожидавшиеся, чтобы быть сожжёнными без посторонних глаз. Долетающий из-за плотно закрытых дверей тихий плач слишком маленького для своего возраста ребёнка.
Мо Сюаньюй никогда не был глуп. Стоило сложить два и два, как холод осознания пробежал по позвоночнику, проникая в каждую клетку, каждую пору кожи, покрывая коркой инея сосуды и меридианы, кажется, достигая так и не сформировавшегося до конца Золотого ядра.
Он не мог ни думать, ни действовать, и лишь одна мысль повторялась снова и снова, гонгом раздаваясь во вмиг опустевшей голове:
«Нет».
Нет!
Разве мог он? Разве мог такой добрый, такой понимающий человек, величественный глава Ордена, герой Аннигиляции Солнца — разве мог он оказаться… чудовищем? Демоном, натянувшим человеческую кожу? Разве мог он…
Сюаньюй никогда не считал Цзинь Гуанъяо мягким и нежным, он восхищался не только его добросердечием, но и его силой, способностью жертвовать всем, чем должно, ради высшего блага.
В конце концов, не древние тексты он увидел сначала, когда впервые оказался в потайной комнате Благоуханного Дворца.
Но это было… Не то. Другое. Совершенно другое. Сюаньюй даже в мыслях не решался произнести, к какому выводу пришёл неожиданно для самого себя, всё ещё надеясь, что ошибся, что неверно истолковал туманные намёки, что неправильно прочитал бледные символы на измятом листе — слишком страшные выводы о слишком страшных планах напрашивались иначе.
Гадая о возможных причинах, он не мог придумать ничего, что хоть немного оправдывало бы отца, планировавшего месть за убийство ещё живого сына.
Он долго не верил. Потом — убеждал себя, что не верит. А набравшись смелости, чтобы начать наконец разговор с Верховным заклинателем, не смог произнести ни слова, и лишь по потерянному виду и застывшему в глазах отчаянию тот понял, что его маленький братец оказался сообразительнее, чем он когда-то считал.
На секунду задержав взгляд на побледневшем лице Сюаньюя, он взмахнул рукавом и вышел из покоев. Размеренным шагом идя вдоль длинного коридора, он прокручивал в голове варианты, которые были гораздо скуднее, чем хотелось бы.
То, что Мо Сюаньюй пришёл к нему за ответами, значило лишь одно — он больше ему не верил. Его образ разбился в глазах юноши, божество рухнуло с постамента. И ничего больше не мешало ему увидеть всё в истинном свете.
Он мог бы развернуться прямо сейчас и пойти навстречу пока не пытающемуся догнать его Сюаньюю, пригласить разделить с ним трапезу, выпить, как обычно, лучшего вина Ланьлина, вкус которого совершенно не изменился бы от пары капель одного из тех ядов, смерть от которых так легко спутать с естественной и которая была уготована остальным, вовлечённым в это дело. Ему ничего не стоило бы заставить брата выпить отравленную чашу до дна, даже сейчас, когда тот, поверив наконец своим измышлениям, всё ещё отчаянно желал доверять.
Но… делать этого не хотелось. И ему почти удалось убедить себя, что это лишь потому, что смерть в одно время сына и брата была бы слишком подозрительной и не могла не вызывать вопросы.
Цзинь Жусуну оставалось жить всего несколько дней. Сразу после этого начались бы уже тщательно спланированные походы на «виновников» этого страшного преступления. Нельзя было сказать наверняка, живой или мёртвый Мо Сюаньюй, которого последний год практически не видели вне общества Цзинь Гуанъяо, доставил бы больше проблем.
К тому же, собственноручно подсыпать яд в его чашу… было бы очень неприятно.
Прикрыв глаза и собравшись с мыслями, Верховный заклинатель легко кивнул сам себе, принимая единственно возможный вариант решения. Мо Сюаньюй должен жить. Лишённый возможности говорить.
Гуанъяо не спеша вышел из Дворца и остановился у входа в небольшой садик, наполненный отдыхающими после вечерних тренировок адептами. Только увидев, что вышедший наконец из ступора Сюаньюй выбегает из здания, нетерпеливо распахивая тяжёлые двери, он пошёл в сторону толпящихся людей, которые тут же умолкли, почтительно приветствуя главу Ордена.
— Прошу, скажи, что ты не..! — крик Сюаньюя привлёк внимание адептов, и те устремили на него удивлённые взгляды, наблюдая, как юноша задыхается в подступающей истерике.
— Я думал, вы достаточно уважаете мою супругу, чтобы воздержаться от подобных высказываний.
Вежливый ответ невпопад заставил юношу замереть на месте в попытке понять, что Гуанъяо имел в виду. Окружающие же их адепты, вмиг почувствовав себя неловко, опустили глаза. В Ордене уже давно распространялся слух о том, что молодой господин Мо тайком бросает на главу Ордена непочтительные взгляды, тогда как тот не просто является мужчиной и имеет жену и ребёнка, но ещё и приходится ему сводным братом. Помня о том, что везде окружён глазами и ушами, сам Ляньфан-цзунь позволял себе снять маску формальной вежливости только за запертыми дверями личных покоев. И, конечно, прекрасно знал о всех шепотках, раздающихся за спиной Мо Сюаньюя.
Но сам Сюаньюй так ничего и не понял. Не в силах больше держать почтительную дистанцию и будто вовсе не замечая окружающих их людей, он в отчаянной мольбе протянул руку к человеку, которого так недавно боготворил, и который оказался вдруг самым страшным созданием, которого ему приходилось видеть за три года обучения в Великом Ордене заклинателей.
— Пожалуйста… — слёзы ещё не потекли из глаз, но уже были слышны в дрожащем голосе. Цзинь Гуанъяо отстранился, не дав Сюаньюю его коснуться.
— Господи Мо, прошу вас…
Никто не поверит сумасшедшему.
Его репутация будет разрушена навсегда, он покинет Орден с позором, и все его слова отныне будут восприниматься как жалкая попытка отомстить за отказ.
Он бросил взгляд на схваченного соучениками юношу и ушёл, изо всех сил стараясь не оглядываться. И это было сложнее, чем он думал. Он знал, что его неразумный — и слишком сообразительный — брат в душе оставался всё тем же наивным ребёнком. Если он и переживёт это свалившееся на него вдруг потрясение, то никогда уже не будет прежним. Отвернувшись от него передо всеми, но отравил его так же, как если бы яд всё же оказался в чаше. Отравил не тело, а душу.
Сегодня молодой адепт окончательно разочаруется в мире. И он точно никогда не узнает то, в чём Цзинь Гуанъяо долго не мог признаться даже самому себе — что не всегда и не всё в их связи было холодным рассчётом. И — кто знает? — может, его желание сделать этого юношу своим с самого начала было не так уж сильно продиктовано слепым раздражением, граничащим с ненавистью? То, что было понято Гуанъяо так поздно, его брат и вовсе никогда не посмеет предположить. Теперь, убедившись, что на этом свете не существует добра и любви, он наверняка будет уверен, что все эти годы, от начала до конца, его просто использовали, а затем выбросили за порог, как выросшего щенка, который перестал быть забавным, научившись рычать.
Гуанъяо подавил вздох. Мо Сюаньюй никогда не был сильным. Он непременно сломается, он будет страдать. Но, по крайней мере — будет жить.
Возможно, за эти страдания ему воздастся в будущей жизни.