Всякий раз, когда к нему прикасалась Джинни, ему казалось, что он упускает нечто важное. Нечто более существенное, чем летние поцелуи на веранде Норы, заразительный смех в ответ на его шутки и искорки в круглых карих глазах.
Гарри не понимал, чем вызвано подобное ощущение. Рядом с Джинни он чувствовал отрешенное спокойствие, умиротворение, долгожданный заслуженный покой. Где-то на кухне хлопотала миссис Уизли, и пряные ароматы жаркого разносились на весь первый этаж. Странно, но Гарри не чувствовал голода.
Ему было пятнадцать, на дворе пролились первые августовские дожди, и это было самое лучшее лето в его жизни. Шрам не болел, лица Дурслей он позабыл, и его много-много обнимали: друзья, возлюбленная, Сириус.
(Сириус летит вниз, на его лице застывает неопределенное выражение, смеётся Беллатриса)
— Гарри, — ласково позвала Джинни на ухо, и промелькнувший было образ растворился перед глазами, не оставляя следов в памяти. Он ненароком опустил взгляд на запястье, которое покалывали засушенные ромашки. Гарри не помнил, откуда у него взялся подобный браслет, но, казалось, Джинни его совсем не замечала, хотя её пальцы мягко оглаживали выпирающие косточки на кисти. — Гарри, всё хорошо?
Солнце катилось большим шаром, цвета смешивались в невероятную палитру из нежного красного, синего, розового. Эти контрасты самую малость резали в глазах, и от них наворачивались слёзы: Гарри словно видел небо, объятое мягкими языками волшебного пламени, как будто Гермиона снова зажгла карманный огонёк в небольшой баночке из-под клубничного варенья.
— Да, всё в порядке, — Гарри приподнял уголки губ, и перевёл на неё внимательный взгляд, решив, что если кто и сравнится красотой с небесным куполом, то точно она. Однако, вместо неё он увидел тёмные, почти чёрные глаза, острый нос и тёмные волосы до плеч. Человек был выше него на полторы головы. Гарри заметил, как его строгие сухие губы приоткрылись, словно пытались что-то до него донести, но морок развеялся, как только зазвучал всё тот же мягкий голос Джинни:
— Я люблю тебя, Гарри.
(Посмотри на меня)
(Посмотри-)
Гарри всего пятнадцать, и на самом деле он юный сорванец. Петунья что-то готовила или убиралась, Гарри никогда не было дела до тётки, но в этот раз он спустился вниз, чтобы предложить ей свою помощь.
— Хорошо, сынок, — она протянула ему ведро и швабру, с предложением помыть пол на кухне. «Сынок?» — удивился Гарри. Ирония заключалась в том, что он не слышал и намёка на издёвку. Где-то был подвох, но Гарри затруднялся сказать, где именно, из-за чего он чувствовал себя неуютно, словно его жизнь где-то перевернулась верх-тормашками и оставила его совершенно дезориентированным. Ему снилась Джинни, красное марево огня над острыми пиками Хогвартских башен, и что-то вроде чёрного пятна, появившимся на мгновение.
В том сне ему было так безмятежно, а сейчас он вновь изводился от беспокойства: в июне вернулся Волан-де-Морт, а новостей всё не было. Сириус писал всё реже и реже, ссылаясь на постоянную занятость, а от Рона и Гермионы не приходило ни единой весточки. Гарри намывал полы, и думал-думал. Ещё ему отчего-то вспомнились засушенные цветы на запястье. Когда-то давным-давно, когда он был маленьким, он прочитал в книжке по садоводству тётушки, что засушенные цветы символизируют какую-то утрату.
Что же он утратил? (Ушастый домовик Добби обмякает ну его руках, его кровь пачкает песок у каёмки моря, он шепчет последнее: «Гарри Поттер…»)
Он полез под стол, чтобы хорошо помыть там, как заметил на своём запястье точно такой же венок как в его сне. Странное ощущение в груди заволокло, словно туман опустился на асфальт, мешая пройти. Чувство потери отозвалось такой щемящей болью между рёбер в районе сердца, что на глазах выступили слёзы, и захотелось беззастенчиво разреветься прямиком на кухне, хотя он не представлял, что объяснил бы тётке.
— Взгляни сюда, Гарри! — прокричала она вдруг из гостиной. — Я нашла фотографии твоей мамы, Лили!
День становится всё больше странным, венок кололся, что помогло вернуться в реальность. Мир пытался дрогнуть, распасться на миллиарды маленьких осколков, но устоял под неясным натиском. Гарри, будто завороженный, отложил швабру и неуверенно скользнул из кухни в прихожую, а оттуда — в гостиную, где на диване сидела Петунья и утирала украдкой влагу под веками, откладывая рядом фотографии с рыжеволосой девочкой.
— А здесь она с тем дрянным мальчишкой, — с неудовольствием произнесла женщина. Мурашки пробежались по рукам Гарри, когда он увидел лицо человека из сна — молодое и слишком угрюмое. Он смотрел, и не мог оторваться, венок на его запястье нестерпимо чесался. — Он жил с нами по соседству, не самый лучший район Коукворта. Вернее, самый ужасный. У него отец алкоголиком был, а мать — забитая барышня. Мне её даже немного жаль было.
Через старую выцветшую фотографию Гарри чувствовал всё отчаяние мальчика, и всю ту любовь, которую он излучал к рыжеволосой девочке. Они держались за руки на фоне желтого неба и ряда домиков вдалеке: тонкая кисть легко сжимала её ладонь, осторожно гладила пальцы, и от этой фотографии хотелось плакать.
— Как его зовут? — спросил Гарри, не отрывая взгляда от снимка.
Чулан всегда был его домом. Что в одиннадцать, когда ему приснился дивный сон о приключениях в волшебной школе, что в пятнадцать, когда он учился в школе святого Брутуса для трудных подростков, и неизменно каждое лето возвращался домой, к Дурслям. С каждым днём, с того знаменательного вечера, когда ему исполнилось ровно одиннадцать, его сны становились всё страннее и страннее. Ему снилась удивительная рыжеволосая девушка, и Гарри каждый раз путал: была ли его это мать или же младшая сестра его выдуманного друга, которую хотелось поцеловать.
Тёмный скошенный потолок, с которого осыпалась вся штукатурка несколько шурупов от снятых полок, потому что они сильно теснили так сильно необходимое ему пространство. За что Гарри любил интернат — там, несмотря на регулярные порки за любую провинность и для профилактики, было больше свободного места, где он не чувствовал себя мебелью.
Дадли уехал на каникулы к Пирсу, они взяли новёхонький мотоцикл и отправились колесить по Англии. Гарри провожал их завистливым взглядом: вот бы оказаться в любой точке мира, лишь бы только представить себе место, куда он хочет попасть! Он бы отправился в Шотландию, к горам, где в его снах живут великаны, где есть старый замок и Астрономическая башня — прекрасное место. Там можно смотреть на звёзды и считать их координаты, гадая, как же они повлияют на твою судьбу.
(Дамблдор падает так долго, словно в миг растягивается в вечность. Его безжизненный взгляд заставляет в жилах стынуть кровь. Гарри срывается на бег — трус! трус!)
Он отогнал старый кошмар, не желая принимать его за действительность. Если бы ему удалось замечтаться, вспомнить свои сны в деталях, дядя Вернон не оставил бы подобное незамеченным и влепил бы пощёчину. Гарри обвинялся во всём: в неровно постриженном газоне, в плохо вымытой машине, в том, что цены на бензин поднимаются, а двадцать пенсов не хватает на плитку шоколада, которая могла бы отогнать хоть какую-то часть страха и тоски.
— Мальчишка! — раздалось рычание из дома, и Гарри ничего не осталось, кроме как отправиться на зов, пока ему действительно не досталось.
— Да, дядя Вернон?
— Тебе через год выселяться. Подумай над колледжом, где ты мог бы получить общежитие. Тебе пора убраться подальше от моей семьи.
Вернон всегда говорил рвано, пыша красным цветом лица, даже если ярость его не касалась. Новость выбила дух и испортила только-только неплохо начавшийся день без тычков от двоюродного брата.
— Ты понял, щенок? — Гарри не успел обдумать сказанное, как Вернон снова к нему обратился. Парень кивнул и на негнущихся ногах отправился в свой чулан. Лучше бы он навсегда остался в своих снах, чем жил бы вот так, хотя, в его снах ему совсем не лучше. Там ему очень часто снилась Смерть, от которой он без конца убегал.
Руку больно защипало. Гарри включил доживающую свой век ещё советскую лампочку за веревочку и поднёс руку к лицу, силясь разглядеть её в полутьме. На его запястье красовался браслет из засушенных ромашек, совсем как придуманный и нарисованный в одолженном без спросу альбоме для рисования.
— Гарри, посмотри на… — определенно почудилось ему, и он с силой сорвал браслет с запястья.
Он кого-то любил. Так страстно и горько, что это выедало ему душу, оставляя смертельную пустоту внутри. Она разрасталась и поглощала всё как чёрная дыра. Джинни пыталась обнять его, скрасить, залатать эту дыру своими поцелуями ниже пупка, своими руками, гладкими и невинными, но Гарри видел, как её свет исчезал внутри его почерневшей души. Она целовала его, а он смотрел, как её лицо становилось белее и острее, как чёрный человек тоже целовал его, в губы, как что-то старался прошептать.
Сиплый надрывный шепот, словно когда-то ему разодрали горло вплоть до связок, обволакивал уши и ранил сильнее, что-то тянулось вниз, разбивалось об асфальт и до крови впивалось в кожу. Ромашки пытались перебить запах мармелада, кофе с корицей, соблазнительный аромат костлявой, что уводил его с намеченного пути всё дальше и дальше.
Лепестков на засушенном браслете становилось всё меньше, а человек — всё чётче. Взрослый мужчина с мелкой проседью в волосах, незаметной под чёрными прядями, глубокими морщинами на лбу и гладкими углами губ и скул, будто он никогда прежде не улыбался. С изящными руками, не такими округлыми, как у Джинни, с болезненной желтизной под серыми веками. Создавалось впечатление, что он забыл о сне, о своих потребностях и дышал прикосновениями к Гарри, которого, медленно но верно, поглощала внутренняя чёрная дыра.
(Удар и ещё удар, он падает оземь, Гарри едва ли видит его за ящиками. Слышится щелчок аппарации, и парень бежит внутрь, оставляя друзей позади. Это странно — не испытывать к нему больше ненависти, а только необъяснимую потерю. Предатель получил по заслугам, но его умоляющий взгляд, последняя просьба, последнее дыхание заставляют сглотнуть тугой комок из сожаления)
Сухие лепестки продолжали опадать.
Он видел веранду в норе, видел фотографии мамы, видел злого дядю, видел сны, которые то повторялись, то различались в мелочах. И в каждых присутствовал он — человек, от чьего взгляда сжималось нутро, а дышать становилось невыносимо. А потом были натужные рыдания, царапанье рук, и люди умирали из-за него — за него. Гарри ходил по кругу, и он начинал это понимать, только от знания не становилось легче.
В этот раз он открыл глаза на мокрой ночной весенней поляне Запретного леса, и всё мёртвые, лежавшие грузом на его плечах, из-за чего он был Атлантом, держащим небосвод, стояло вокруг. Они взирали на него с опыта прожитых жизней. Предки, которых Гарри не знал, друзья, которых любил, и все те, кто были для него чужими, но верили в Мальчика-который-выжил-назло всему.
Ладонь холодил гранёный чёрный камешек с вырезанным узором на самой большой грани. В другой руке он сжимал трепыхающийся золотой снитч с надписью: «Я открываюсь под конец». Сзади, Гарри не было нужды оглядываться, стоял Волан-де-Морт и тоже молча смотрел. Быть может, о чём-то думал без доли безумства, искал, где ошибся и почему проиграл какому-то мальчишке.
— Вы не виноваты, мистер Поттер, — отчётливый низкий голос пронизал его насквозь. — Это был наш выбор, мистер Поттер. Ничей больше. Мир не вертится вокруг вас. Мы сражались каждый сам за себя, только враг был общий.
Гарри не успел его позвать, как картинка переменилась, а пелена из слёз не давала смотреть вперед. Он сорвался на бег в черноте туда, где сияло что-то белое и виднелся силуэт. Это белое походило на Кингс-Кросс. Воспоминания выстроились в ровную цепочку, медовый дурман развеялся под лёгкой моросью дождя, и он бежал быстрее, быстрее, чтобы поймать за руку ускользающую узкую ладонь с чётким узором из синих вен и такую же с браслетом из засушенных ромашек. Он тонул в себе, в своих страхах, и у него был всего один шанс, один человек, один спасительный прутик, что помог бы ему выплыть.
Только бы добежать.
Синие вены, цирковые уроды, монстры под кроватями. Детские ужасы превратились во взрослую явь, где была Смерть, где была горечь и синий цвет человеческой боли.
Гарри поднял тяжелые веки. Кто-то долго спал рядом и держал его запястье вместо засушенных цветов.