Солнце выглянуло из-за облаков. Тихо опустился на землю сорванный ветром дубовый листок. Лениво гавкнул старый пёс Сарыч, позвякивая ржавой цепью. В оставленном на окне свежеиспеченном каравае зародился разум.
Или правильнее сказать "сознание"? А может, и вовсе "жизнь"? Да, наверное, жизнь, и эта новая жизнь не была плесенью или вылупившимися личинками мух. Хлеб ощутил мир и себя в нём, на какое-то мгновение познал всю необъятную величину Вселенной и все самые крохотные её частицы, впитал в себя тепло солнечных лучей и влагу летнего утра, стал новой Землей для заблудившегося муравья и улетел невесомой пылинкой вместе с порывом ветра; потом каравай вернулся в рамки своего тела, блаженно потянулся до хруста в корочке и окончательно осознал себя как Колобка. С этим новым знанием он лежал бы себе на окне и дальше, изумляясь многообразию жизни, кипящей вокруг, но неясное томление в хлебобулочной душе гнало Колобка вперед, манило в неведомые края, звало — и этому зову невозможно было сопротивляться. Он точно знал, что судьба его где-то там, далеко, что его ждут с отчаянием ребёнка, упавшего в колодец, что он не имеет права просто лежать здесь и нежиться на солнышке. Колобок тяжело повернулся, качнулся и рухнул вниз, в колючие кусты малины (впрочем, не причинившие ему никакого вреда), оттуда — через клубнику в морковную грядку, и мимо ошалелого Сарыча — на свободу, туда, куда звало Колобка его мякинное сердце.
Свобода пахла сыростью, травой и грибами, но этого Колобок, увы, не мог узнать. У него вообще как-то не сложилось с органами чувств, и Колобок мог лишь осязать мир да постигать его ощущением, схожим с тем, что указывает людям на положение их тела в пространстве, но вышедшим за рамки тела Колобка. Так, он знал, что под пригорком растет полынь, что огромный камень у дороги весь покрыт грязью и мхом, что деревья на опушке высоки и крепки, а прямо перед ним появился заяц, облизывающийся так жадно, как могут облизываться только голодные не-зайцы, оказавшиеся в заячьей шкуре.
— Едааа... — радостно сказал заяц, протягивая лапу к Колобку. Колобок резво отпрыгнул в сторону:
— Я тебе не доставка пиццы, террорист ушастый! Брысь морковку воровать!
Было в речи Колобка что-то хрустящее, навевающее воспоминания о том сладостном моменте, когда нож встречается с выпечкой, и это что-то явно мешало зайцу соображать. А, может, он просто туповатый был. Колобок же задумался о сакраментальном: как ему удается разговаривать и что он, собственно, сказал?
— Ааа... — протянул заяц.
— Бээ, — передразнил Колобок.
— Чёт я не понял... — пробормотал заяц.
— Это потому что ты тормоз, — не преминул съехидничать Колобок. Заяц как-то потемнел, надулся... и вдруг Колобок обнаружил, что зажат в кольце злющих чёрных зайцев, сверкающих загнутыми клыками на зависть матерым кабанам. О том, что гнаться за двумя зайцами — дело бессмысленное, Колобок откуда-то знал, но про убегание от сотни ненормальных зайцев никто из мудрецов пока ничего не говорил. Поэтому Колобок заорал что-то вроде "Моё кунг-фу сильнее твоего!" и смело ломанулся в самую гущу ушастых, метя в нос самому крупному. Зайцы хором взвыли совершенно не по-заячьи и растворились туманной дымкой, а первый и единственный заяц прижал лапки к пострадавшему носу и больше к Колобку не приставал.
Если бы Колобок умел гордиться собой, он бы обязательно гордился.
Дальнейший путь Колобка пролегал через лес. Дремучий, тёмный лес, вход в который всячески противопоказан всяческим козликам и девочкам в любых головных уборах, кроме разве что амигасы. Потому что в таких дремучих, тёмных лесах водятся большие серые волки, а то и вовсе какая-нибудь опасная гадость.
Волк, встретившийся Колобку, выглядел очень несчастным. Из пасти его торчала ромашка — создавалось впечатление, что бедное растение долго и упорно пытались жевать, а на Колобка волк воззрился с неподдельным интересом, и что-то подсказывало Колобку, что интерес этот близок к гастрономическому.
— Собрались, эмм, на свидание? — осторожно начал Колобок, перекатываясь повыше, на поваленное дерево. Волк сморщился, проглотил цветочек и пробормотал, что аптечная ромашка очень полезна для здоровья.
— Ты ж хищник, — растерялся Колобок.
— Я веган, — грустно признался волк. Колобок охнул и свалился с дерева.
— Слушай, а тут же яйца в тесте...
— Правда? — убито спросил волк.
— И молоко... — не менее убито кивнул, подпрыгнув, Колобок. Волк вздохнул; потом они помолчали вместе. Колобок рассказал волку, где расположены морковные грядки, и посоветовал поторопиться, а то мало ли какие зайцы раньше успеют, — и расстались они почти друзьями.
Колобок спешил. Он чувствовал, что его конец его пути близок, что цель вот-вот покажется из-за деревьев, мелькнет, как закатное солнце последним лучом. Колобок торопился изо всех сил, роняя крошки на еле заметную тропинку, где потом их склюют птицы, не заметив других хлебных крошек на другой тропинке. Колобок почти летел, и встретившийся медведь не успел даже ничего сказать — Колобок только крикнул: "Мишка, малинник левее!" и промелькнувшим метеором скрылся в кустах. Наконец он вывалился на залитую светом полянку, не омраченную буреломом и зарослями ежевики. Там, рядом с заброшенной, но неплохо сохранившейся охотничьей избушкой, в центре тщательно вычерченной сложной фигуры, отдалённо напоминающей гексаграмму, в странной позе сидела зажмурившаяся лиса.
Колобок понял, что путь его пришел к концу, что цель достигнута, что жизнь прожита не зря, а смысл её полностью постигнут. Умиротворенное сознание воспарило и растворилось в пении птиц и движении облаков, и на поляне осталось лишь безжизненное хлебное тело: с сильно потрескавшейся корочкой, с прилипшими кусочками мха и раздавленными ягодами, с разводами песочной грязи, со вмятиной от встречи с заячьим носом, — но всё ещё выглядящее вполне съедобно и даже вкусно пахнущее.
— Ну наконец-то я поем... — простонала лиса, вываливаясь из как-будто-гексаграммы и растирая затекшие лапы. — А ведь славный голем получился! А то — мышковать будешь, мышковать будешь... щазз! Ненавижу эти зачёты по аниморфному выживанию.