Иезавель

Рихард небрежно поигрывал новым телефоном, старательно следя, тем не менее, чтобы гладкий корпус ненароком не выскользнул из пальцев. Пальцы эти привлекали взгляд по двум причинам: во-первых, ногти были покрыты лаком, чёрным и красным, а, во-вторых, свезённые костяшки пальцев прекрасно давали понять, что Рихард не полезет в карман ни за словом, ни за чем-то ещё. Пауль с лёгкой завистью посмотрел на этот телефон, о котором высказался сдержанно в стиле «классная штука», но тот, кажется, всё понял, как надо.

У Пауля денег много не водилось. Всё спускалось либо на гитару и приблуды к ней, либо на то, что действительно было нужно — одежду, обувь, выпивку и сигареты. Периодически подворачивалась подработка, но настолько периодически, что и говорить не приходилось. К тому же, впитанное с острым чили дядюшки мнение о том, что счастье не в хламе, не позволяло ему снисходить до погони за веяниями моды. Да и времени особо не было.

Рихард в этом отношении был более стабильным человеком. Ситуацию дома он не обсуждал, но по обрывкам фраз и красноречиво сбитым костяшкам пальцев Пауль давно уже понял, что друг ведёт долгую и кровопролитную войну со своим отчимом. Тем не менее, деньги у него водились чаще, чем у Пауля, хотя и подрабатывал Рихард тоже чаще. Ему хватало.

— Убирай уже, а то Шнайдер заберёт — и получишь только в конце дня. Хорошо, если не от директора, — буркнул Флаке, поправил очки на переносице и первым шмыгнул в класс.

— Бесценные советы от будущего Билла Гейтса.

— Заткнулся бы, — лениво посоветовал Пауль, понимая, что Рихард физически не может оставить за кем-то ещё последнее слово в разговоре. — С такими мозгами у него все шансы, между прочим. Будешь в старости вспоминать, как с ним учился и выть на луну в приступе маразма.

— Во-первых, в старости я собираюсь чилить в районе Гавайев на своей яхте и в окружении роскошных тёлок. Самое то для рок-звезды, — снисходительно отозвался тот.

— А во-вторых?

— А во-вторых, Флаке меня любит… здрасьте, — Рихард кивнул куда-то в район уха Пауля.

— Заходите в класс скорей.

Пауль знал, кто стоит за его спиной раньше, чем услышал голос. Аромат туалетной воды Шнайдера он узнал бы всегда.

К мнению дяди Пауль прислушивался. Алёша, наверно, был последним человеком, к которому стоило прислушиваться, но запретные ароматы свободы, беспечности, травки и дешёвого алкоголя кружили юную голову, в которую родители сперва пытались вбить, что музыкант — это не профессия, а потом сдались. Алёша говорил, что в жизни нужно делать только то, что хочется, чем заслужил молчаливое обожание племянника ещё много лет назад. А ещё Алёша очень специфически смотрел на учёбу.

«Из всего школьного курса, заяц, учи только языки. Всё остальное — херня собачья, но языки тебе действительно пригодятся», — повторял он, сопровождая свои слова хриплым кашлем. Пауль прислушивался, Пауль учил.

Он обожал прокуренную и захламлённую квартиру дяди, где запчасти от старого мотоцикла, название которого выговорить не удавалось с первого раза, соседствовали с хрустальными вазочками времён ГДР. О ГДР дядя вспоминал редко, но с таким чувством, что становилось завидно. Если ему верить, то было великое время, полное братства, дружбы и вдохновения в воздухе. Отец в ответ на это только фыркал и закатывал глаза, явно не одобряя такой взгляд на мир, но Паулю было наплевать: ему нравилось по крупицам и старым фотографиям собирать не ту страну, историю которой они проходили в школе, а мифическую страну Алёши Ромпе, по которой тот тосковал молча, но очень заметно.

Пауль начал играть на гитаре благодаря ему же. Сначала он всё просил у дяди на день рождения барабан, но тот честно пояснил ребёнку, что если придёт к семейству Хирше с барабанами, то больше не придёт никогда — родители Пауля, интеллигентные и спокойные, на порог не пустят. Потому он подарил гитару.

Больше всего Паулю нравилось завалиться в одно из разномастных и расхлябанных кресел в квартире Алёши и терзать гитару, создавая аккомпанемент вечерней жизни дяди: бряцание кастрюль, звяканье посуды, глухое покашливание Алёши и сонное бормотание радиоприёмника прекрасно ложились на музыку. Когда Пауль сообщил дяде о том, что они с Рихардом организовали группу, тот похвалил за инициативность, пожелал удачи в творчестве и подарил племяннику пачку презервативов.

«Рок-звёздам пригодится, будь осторожен», — произнёс тогда мужчина. И зачем-то добавил. — «Следи за собой».

К мнению дяди Пауль прислушивался гораздо больше, чем хотелось бы его родителям, но и отношения у него с Алёшей были гораздо лучше, чем с родителями. Официально Пауль жил дома, а на практике давно уже обзавёлся собственным углом у Ромпе, к тихой и отчаянной зависти Рихарда.

Пауль прилежностью не отличался, но, памятуя совет, старательно учил языки. Потому, когда в школе они попали в класс самого лютого преподавателя по английскому языку, не особо беспокоился. Кристоф Шнайдер говорил совершенно свободно, красиво и с настоящим заграничным акцентом, чем очаровал мужскую половину класса. Женская половина была безнадёжно очарована внешностью герра учителя, его аккуратностью и подчёркнутой холодной вежливостью.

— Да ты просто быдло необразованное! — кипятился Рихард, жестикулируя так, что от сигареты, манерно зажатой в пальцах, почти ничего не осталось. — Они отцы электронной музыки!

— Отцы электронной музыки — это Kraftwerk, иди в жопу, спасибо за внимание, — парировал Пауль и с трудом удержался от самодовольной ухмылки, глядя, как неприкрыто и отчаянно бесится Рихард. Тот надулся, как большая лягушка, и разразился гневной проповедью о том, что он срать в одном поле рядом не сядет с Паулем, потому что тот ни хрена в музыке не понимает и почему-то вообразил, что может в группу.

На самом деле, Пауль, конечно же, прекрасно знал, кто такие Depeche Mode и припоминал, что у них должен был выйти новый альбом, но нельзя сказать, что он этого самого альбома ждал. Рихард был серьёзным фанатом, насколько такое можно было сказать о человеке его возраста, и нескромно называл их своими музами, вдохновителями и первыми учителями в мире серьёзной музыки, наравне с группой Kiss. Пауль кивал, соглашался, но про себя. На деле доводить лучшего друга до состояния пророка, вещающего с горы, ему нравилось гораздо больше, а Рихард раз за разом на это вёлся, к его огромному удовольствию. Новая девушка Рихарда, очень фигуристая для своего нежного возраста Анна, слушала его, приоткрыв рот. Пауль то и дело запускал глаза в вырез её футболки, искренне сожалея о том, что не может запустить руку, и подливал масла в огонь негодования Рихарда, отпуская невинные комментарии о том, что после Personal Jesus у группы не было ничего интересного, а также о том, что политики в их текстах, кажется, нет.

Рихард вещал, вещал, вещал — и от него в этот момент невозможно было оторвать взгляда.

— Вечно можно смотреть на три вещи, — подал голос Флаке, буквально озвучивая мысли Пауля. Флаке корпел над домашним заданием по английскому, который ему всегда давался с большим трудом. Каким образом типичный задрот оказался в их компании Пауль уже и не помнил, но без Флаке своей школьной жизни не представлял. — На огонь, на воду и на то, как бомбит Рихарда.

— Когда буду делать себе татуировку, пожалуй, набью именно это, — согласно кивнул Пауль.

Рихард поджал губы, мотнул головой и, покопавшись в рюкзаке, буквально впихнул Паулю диск.

— Это мне? Спасибо, милый, да, да, тысячу раз да! — проворковал тот.

— Хер тебе, — воинственно заметил Рихард. — Вернёшь на выходных. Купил сразу же, как только вышел. Послушай, может, чему-то научишься.

Пауль закатил глаза, но диск взял. Отвертеться от прослушивания нового альбома Depeche Mode у него бы не получилось в любом случае.

В старом доме лифт хоть и присутствовал, но им Пауль никогда не пользовался, предпочитая подниматься по лестнице. За домом следили и, в отличие от того же подъезда Алёши, где стены были расписаны самыми разными предложениями и мнениями, всё здесь если не сияло чистотой, то хотя бы благоухало. На площадках никто не курил, на подоконниках нашли пристанище не переполненные банки-пепельницы, а цветы в горшках. Но больше всего Паулю нравились перила: старые, массивные, гладкие — то ли от тысячи ладоней, наполировавших их за многие годы, то ли потому, что за ними кто-нибудь любовно ухаживал.

Он взбежал по ступенькам до четвёртого этажа и остановился передохнуть. В боку закололо, а вваливаться красным и запыхавшимся к Шнайдеру не хотелось. Тот, конечно, ни слова не скажет, только бровь вскинет, но этого достаточно. Тем более что Пауль решил наведаться в гости без предупреждения.

«В гости» — это, конечно, сильно сказано. Ему вообще очень хотелось бы посмотреть на человека, который мог прийти к Кристофу Шнайдеру в гости. Не потому, что Шнайдер был каким-то злобным или замкнутым, эдакой пародией на книжных злодеев. Он, конечно, был известен своей строгостью и сдержанностью, но никогда не опускался до того, чтобы пользоваться собственным положением в школьной иерархии. Физик, предположим, любил выпить — и это знали все. Историчка с придыханием рассуждала о вилянии Достоевского на мировое сообщество. Информатик не скрывал, что в свободное время гоняет в компьютерные игры. Каждого из этих, довольно колоритных персонажей собственного учебного заведения, Пауль без проблем мог вообразить вне рабочего времени. А вот Шнайдера — не мог. Хотя именно у него дома бывал периодически.

Оставшиеся ступени Пауль решил преодолеть без спешки. Неторопливо скользя ладонью по перилам, он прислушивался к звукам собственных шагов — высокие потолки создавали неплохую акустику. Вот бы где с гитарой устроиться, а не у Алёши, где ко всему готовые и уставшие соседи начинали колотить по батарее только в районе трёх часов ночи. Батарея гудела так тоскливо, что становилось даже стыдно.

Причиной, по которой Пауль вообще в принципе знал, где живёт Шнайдер, была его, Пауля, ослиная упёртость. Он хорошо говорил на английском, писал сочинения, эссе и мотивационные письма, не сильно, правда, веря, что это ему в будущем поможет, читал разнообразную литературу — в основном, конечно, зависал на американских форумах, посвящённых музыке и гитарам, но…

Но петь он не мог.

Как только Пауль пытался спеть на таком понятном, «родном» и хорошо изученном английском, как язык во рту словно превращался в бревно. Вместо необходимой чуть картавой «r» у него получалось нечто среднее между рычанием и раскатами грома, речь теряла мелодику, а вся беглость испарялась быстрей, чем терпение Рихарда, когда его начинали подкалывать. Не то, чтобы лавры певцов не давали ему покоя, но Пауль вдруг чётко прочувствовал разницу между «не хочу» и «не могу», и его деятельная и упрямая натура восстала. После бесплодных самостоятельных попыток, он задержался в классе и поведал носкам собственных ботинок о том, что у него проблемы. Ботинки восприняли исповедь благосклонно, а вот Шнайдер всё молчал и молчал, и когда Пауль всё-таки рискнул поднять взгляд, то понял, что учитель серьёзно размышляет над его проблемой. По крайней мере, выражение лица у него было очень задумчивое.

— Хорошо, я понял, — кивнул Шнайдер. — Не расстраивайся раньше времени.

— Легко говорить — не расстраивайся, — уныло отозвался Пауль. — На фиг мне вообще этот английский, если я его использовать не могу…

Как обычно, он сперва ляпнул, а потом уже подумал. Но Шнайдер не рассердился. Только хмыкнул понимающе и произнёс:

— На будущее, Пауль, чтобы ты знал — многие берут специальный курс для тех, кто хочет петь на иностранном языке. Потому что даже акцент красивый сделать можно во время речи, но когда ты поёшь — тут и мозг иначе работает, и…

— Рот?

— … артикуляционный аппарат, — он, кажется, был очень близок к тому, чтобы рассмеяться, но сдержался.

— И что мне делать?

— Брать специальные курсы по постановке произношения и дикции для певцов.

Пауль прикинул, сколько это всё может стоить, потом свои финансы и загрустил ещё больше.

— Ясно. Спасибо, я понял, — он навесил сумку на плечо и уже собрался уходить, когда Шнайдер окликнул его:

— Пауль. По вторникам у меня есть свободное время, но только после восьми вечера.

Пауль развернулся так круто, что едва не уронил с плеча сумку.

— Да?

— Да. Я могу выделить для тебя час, но только тебе придётся ко мне ездить. Разумеется, в школе до вечера я сидеть не хочу. Думаю, ты тоже.

— Ещё бы, — Пауль помедлил, почесал в затылке и, вспомнив, что Алёша всегда советовал говорить прямо, если кто-то предлагает помощь, честно сказал. — Только платить мне нечем.

— Меня интересует проект, а не деньги, — пожал плечами Шнайдер и, уже не сдерживая улыбки, добавил. — Когда вы с Рихардом станете знаменитыми музыкантами, упомянешь меня в интервью.

Уже потом Пауль понял, что со стороны Шнайдера это была, своего рода, благотворительность. Эта мысль терзала его несколько дней, потом он, не выдержав, поделился с дядей. Алёша подумал-подумал и, пожав плечами, резонно заметил, что даже если это и благотворительность, то совсем не обидная. И что только дурак не воспользуется шансом.

Шнайдер жил на последнем этаже. Его соседей Пауль никогда не видел и, честно сказать, даже не был уверен в их существовании. Он, наконец, преодолел последний подъём, поправил сумку и уже протянул руку, чтобы позвонить — ему очень нравился старомодный звонок, мелодично звякающий колокольчиками — когда вдруг понял, что слышит музыку. Дверь была приоткрыта.

Пауль замер, недоумённо прислушиваясь. Его удивила не музыка, конечно же, а то, что массивная дверь, скорей всего изготовленная на заказ из дорогих сортов дерева, приоткрыта — вечно собранный и аккуратный Кристоф Шнайдер ну никак не производил впечатление человека, который мог бы забыть закрыть за собой дверь.

Пожав плечами, Пауль подошёл ближе, потянул за ручку и уже набрал в грудь воздуха, чтобы окликнуть хозяина, как снова замолчал… и на этот раз настороженно всмотрелся в тёмный дверной проём.

Его остановил специфический запах, который Пауль вдохнул вместе с воздухом, а уж как пахнет марихуана он, благодаря Алёше, прекрасно знал. Раз в несколько месяцев от кожаной куртки дяди тянуло косячком, потому Пауль точно знал, что не ошибся… впрочем, с таким специфическим запахом сложно было ошибиться.

И вот тут он по-настоящему встревожился.

Если незапертую дверь можно было списать на забывчивость учителя, то запашок дури явно не укладывался в картину.

«Может быть, к нему вломились в квартиру? А что, если они ещё там?», — мысли лихорадочно сменяли друг друга. — «А если Шнайдеру нужна помощь?»

Фантазия услужливо нарисовала достаточно правдоподобную картину произошедшего: взломщики проникли в квартиру герра Шнайдера, наткнулись на её интеллигентного обитателя и дали ему по интеллигентному затылку, по ходу покуривая марихуану.

«И сейчас он, возможно, лежит и истекает кровью», — картина эта настолько ужаснула Пауля, что он совершил самый глупый поступок, который только мог совершить в этой ситуации.

Он зашёл внутрь.

В прихожей музыка была слышней, впрочем, как и запах. Пауль замер, пытаясь определить, есть ли дома хоть кто-то, но у него ничего не получалось. Смелости племяннику Алёши было не занимать, но и безрассудства тоже, потому он двинулся дальше, тихо ступая в своих разношенных кроссовках и совершенно не представляя, что будет делать, если на него вдруг набросятся взломщики.

Пауль отважно прокрался через гостиную, обставленную строго и очень изящно. В этой гостиной они со Шнайдером обычно и занимались. Раньше он чувствовал себя неловко среди дорогой и явно антикварной мебели, но потом расслабился — Пауль вообще обладал свойством везде чувствовать себя как дома.

На низком кофейном столике в вазе стоял свежий букет роз, казавшихся почти чёрными в полутьме — горел только торшер в дальнем углу. На спинке дивана неаккуратной кляксой лежал пиджак.

Пауль тихо двинулся дальше, уже не ожидая увидеть Шнайдера на полу и без сознания. По логике нужно было развернуться и уходить, но в полутёмной квартире, где на повторе играла одна и та же песня — незнакомая, разобрать слов всё не получалось — принять такое решение казалось невозможным. Может быть, дело было в сильном запахе марихуаны, может в чём-то ещё, но он чувствовал себя так, словно очутился во сне, а всё вокруг — не совсем реально.

Как нереальным казался и трепещущий мягкий свет, который шёл из обычно закрытой комнаты или комнат, он не знал точно, потому что ни разу там не бывал. Пауль прошёл к двери, напряжённый, словно зверёк, готовый удрать при малейшем шорохе, и так и замер.

Вечно закрытая дверь вела в спальню Кристофа Шнайдера, сейчас наполненную музыкой, льющейся из стереосистемы, и мерцанием множества разномастных свечей, отражавшихся в трёх секциях зеркал резного туалетного столика из тёмного дерева — такие он видел только в музеях и фильмах. Перед другим, ростовым зеркалом неторопливо покачивала бёдрами под музыку женщина.

— … for what you like to wear… — голос разрушил иллюзию и Пауль вдруг понял, что это совсем не женщина.

Кристоф Шнайдер поднёс удлинённый дамский мундштук к губам, затянулся и, запрокинув голову, выпустил тонкую струйку дыма в потолок. Он покачивался в такт музыке, удивительно грациозный и очень высокий на каблуках-шпильках. Чёрный шёлк короткой ночной сорочки переливался в неярком и тёплом свете. Шнайдер выставил ногу чуть вперёд, согнул её, игриво покачивая туфлёй в воздухе и удерживая, кажется, пальцами, и Пауль почувствовал головокружение — из-под сорочки к кромке чулка шли подвязки-ленточки пояса, которого Пауль не видел, но знал, чувствовал его там, под гладкой тканью.

«Jezebel» — пропела стереосистема, и Шнайдер тихо рассмеялся, отводя руку с сигаретой. Левая свободная ладонь неторопливо прошлась по бедру, пальцы ловко поправили ленточку и скользнули выше. Он словно приглаживал идеально сидящую сорочку, в чём не было никакой нужды, и эти мимолётные, почти невесомые прикосновения завораживали.

Пауль замер, окаменел, врос в пол, но Шнайдер явно почувствовал тяжёлый взгляд, потому что расслабленно поинтересовался:

— Ты уже готов?

Хрипло выдохнув, Пауль почему-то закивал, и мужчина обернулся.

«И губы накрашены…», — восхитился Пауль, глядя на чётко очерченные кроваво-красные губы учителя. Тот словно превратился в статую — такая невероятная неподвижность овладела каждой его чертой, что, казалось, даже если прикоснуться, то пальцами ощутишь не тёплую кожу, а холодный мрамор.

Сзади послышались шаги, Пауль вдруг отмер и, развернувшись так, что кроссовки противно скрипнули, рванул со всех ног через полутёмную гостиную к двери, краем глаза заметив высокую широкоплечую фигуру, направляющуюся из условно обозначенного проёма, ведущего на кухню.

Уже на первом этаже он споткнулся, пролетел по лестнице и рухнул на ступеньки, потом подскочил, словно мячик, и уже через несколько мгновений мчался по улице с такой скоростью, будто ему на пятки наступала свора бешеных собак.

— Что-то случилось? — Алёша появился в дверях около трёх часов ночи и, судя по его лицу, совершенно не собирался ругать племянника за курение в неположенном месте. Пауль, сидевший на кривоногом стуле перед раскрытым окном, вздрогнул и виновато замахал рукой, разгоняя дым, но нотации ему явно читать не собирались. Он помотал головой, завернулся в куртку, словно улитка, уползающая в ракушку, и затушил сигарету, честно скуренную почти до фильтра, едва гнущимися от холода пальцами. Ночь выдалась морозной.

Мужчина почесал в затылке, пригладил начавшие редеть волосы и посоветовал:

— Выпил бы ты чая, заяц. Замёрзнешь, заболеешь… а у меня из лекарств только водка и горчичники.

— Ага, — некстати отозвался Пауль. Алёша пожал плечами, но надоедать парню не стал и направился уже к себе, когда тот окликнул:

— Слушай, а…

— М?

— Что такое Джезебэл?

Мужчина остановился, наморщил лоб, припоминая, а потом неуверенно произнёс:

— А это не из Библии разве? Царица Иезавель, блудница и совратительница… а откуда ты взял?

— Из песни.

— Что за песня?

Пауль многозначительно пожал плечами и закрыл окно. Алёша кивнул и посоветовал напоследок:

— Ты смотри мне, не увлекайся религией и Библией… там только инцест и вечно кто-то кого-то во славу вырезает.

— Точно.

Библией Пауль не увлёкся, но историю царицы Иезавель прочитал во всех вариантах. Он действительно простудился, как и предсказывал дядя, и, пока валялся дома, от нечего делать послушал-таки альбом Depeche Mode, который ему так великодушно одолжил Рихард.

Когда заиграл трек Jezebel, Пауль подавился, чувствуя себя так, словно ему кто-то упёрся коленом в грудь… потом поставил на повтор и представил кроваво-красные губы.

«Ты уже готов?»

Он был готов. Стоило только вспомнить.

— И года не прошло, — Рихард смерил его недовольным взглядом, выхватил из пальцев диск и тут же упрятал в сумку, будто боялся, что Пауль не вернёт.

— Я болел, — вяло возразил тот.

— Болел он, — буркнул Круспе, но потом, видимо пожалев друга, со вздохом бросил. — Пошли уже, на английский опоздаем.

Пауль шёл на урок, как люди идут на казнь после долгих лет заточения — готовый принимать судьбу и даже немного радостный, что сейчас пытка ожиданием закончится. И споткнулся на входе в класс.

— Это кто?

— А… фрау Кёлер.

— А где Шнайдер?

— Точно, ты же не знаешь… уволился Шнайдер.

— Как уволился?

— Вот так. Хоба — и нет его! — Рихард расплылся в улыбке, но, не получив ответной, вскинул бровь. — Ты чего?

— Я не знал, — тупо произнёс Пауль.

— Ну извини, не знал, что тебя так волнует… эй, ты куда? Пауль?

Но Пауль даже не обернулся, он почти бежал по коридорам, не особо, правда, понимая, куда.

Колокольчики мелодично перекликались в дверном звонке уже несколько минут, когда дверь соседней квартиры открылась.

— Молодой человек, сколько можно! — на лестничную клетку выглянула старушенция, всё лицо которой выражало крайнюю степень возмущения.

— Здрасьте, извините, — Пауль убрал палец от кнопки и, собравшись с духом, поинтересовался. — А вы не знаете…

— Уехал, — отрезала она и собралась уже закрывать дверь.

— Куда уехал? Когда вернётся?

— А Вы, юноша, собственно, кто? — подозрительно посмотрела на него женщина.

— Я… — Пауль помедлил с ответом. А, собственно, кто? Уж точно Шнайдеру он абсолютно никто… — Я ученик герра Шнайдера.

— О, я понимаю, — бабка, кажется, смягчилась. — Герр Шнайдер уехал. Насколько — я не знаю, но, скорей всего, надолго. Оставил ключи, я вот поливаю хожу его фикусы…

— А куда уехал?

— Тоже не знаю, — и, подумав, она добавила с чувством собственного достоинства. — А если бы и знала, то всё равно не сказала бы. Тайна частной жизни, Вы понимаете, наверно.

— Наверно, — кивнул Пауль и сказал. — Спасибо.

Дверь закрылась. Он ещё некоторое время постоял на площадке, потом зачем-то подёргал дверную ручку… но никаких чудес не произошло.

Собственные шаги гулко отдавались в чистом и аккуратном подъезде.

— Ничего себе ты вырос!

— Очень смешно, Алёша, — бросил на него полный негодования взгляд Пауль, но дядя только рассмеялся. Здесь, в захламлённой квартире, где в хрустальной вазочке со сколотым краем пылились старые шарикоподшипники, казалось, время остановилось. — У тебя есть что-нибудь пожрать? Я с утра голодный.

— Что, не кормят артистов? — беззлобно ковырнул его дядя и направился в сторону кухни. — Пойдём, соображу сейчас.

Пауль поставил чехол с гитарой, стянул куртку и отправился мыть руки.

Наверно, нужно было бы приехать к родителям, но те всё ещё не могли смириться с его выбором профессии. Музыкант — это несерьёзно. Хотя, казалось бы, четыре года — уже вполне достаточно, чтобы прекратить капать на мозги чаду и просто порадоваться тому, что их с Рихардом приглашают выступать. Рихард, конечно, утверждал, что это только начало, и Пауль ему верил. В такой бешеный энтузиазм сложно не поверить.

— Ну как, заяц, есть планы на вечер? — поинтересовался Алёша, когда они не просто наелись, а так обожрались жареной картошкой с многоглазой глазуньей, что хотелось умереть прямо за столом. — А то ведь…

— Не, сегодня я занят, — тут же отозвался Пауль. Подумал и уточнил. — Но присоединиться можно будет потом?

— Зачем спрашиваешь, — укоризненно произнёс Алёша и тут же добавил. — Но чтоб вечером был не с пустыми руками. И гитара не считается!

— Да понял я, понял, — расплылся в улыбке Пауль и только в этот момент понял, что он дома.

Он, конечно, убеждал себя, что забрёл сюда совершенно случайно, но даже в мыслях звучало глупо. Совершенно случайно, видимо, он и букет купил.

Розы пахли сладко даже сквозь обёрточную бумагу и здорово искололи стеблями пальцы, и Пауль чувствовал себя тем ещё идиотом, гуляя по улицам с цветами.

Подъезд так и остался чистым, на стенах не появилось никаких надписей. Поднимаясь по лестнице, он не смог отказать себе в удовольствии и провёл ладонью по гладким перилам.

«Цветы отдам той бабке, если она ещё жива», — эта идея показалась ему забавной, хотя отдавала горчинкой. Рихард любил повторять, что им можно быть импульсивными и нелогичными, потому что только такими и должны быть настоящие музыканты. Пауль не сформировал на этот счёт чёткого мнения пока что, но идиотом себя чувствовать тоже не хотел.

А чувствовал. Особенно, когда вдавил палец в кнопку звонка, послушно отозвавшегося колокольчиками.

Колокольчики бренчали, розы пахли остро и сладко, но с каждым мгновением этот запах оборачивался горечью на языке. К горлу вдруг ни с того ни с сего подступил колючий ком. Пауль откашлялся, перехватил букет и решил, что просто выбросит его в ближайший мусорник.

«Пускай какой-нибудь бомж устроит подружке романтику», — подумал он, чувствуя, как горечь мешается с обидой. Не должно было быть так! Да, он сбежал. Но кто бы не сбежал, а? А вот то, что сбежал Шнайдер — это было…

Дверь открылась.

Пауль, не ожидавший этого, растерянно переступил с ноги на ногу.

— Могу я Вам чем-то… — начал, было, Шнайдер и тут же запнулся. — Пауль?

— Здрасьте, — Пауль ожидал, что смутится… не смутился. Повисшую паузу прервать оказалось на удивление просто. Он протянул своему бывшему учителю букет и сказал. — Это Вам.

Шнайдер принял букет с такой осторожностью, будто это была тикающая бомба, посмотрел на бывшего ученика и серьёзно произнёс:

— Спасибо… — а потом сделал шаг назад и сказал невыносимо просто. — Проходи.