У мальчишки перед ним была самая дерзкая улыбка, которую он видел за последнее десятилетие, голубые глаза, напоминающее о небе над тремя чашками с саке, эхо грубого-звонкого смеха и чужое имя. У мальчишки перед ним были светлые волосы, ямочки на щеках и шрам — не портящий, ни разу не портивший внешность — придающий запоминающего шарма. У мальчишки перед ним был на голове тёмный цилиндр, неугомонный аппетит с отсутствующими манерами за столом и острые шутливые комментарии для любого своего собеседника.

Эйс не знал, о чём думал, на что надеялся, когда спрашивал:

— Как тебя зовут?

Ему улыбнулись светло, знакомо, раздражающе приветливо; тонкие пальцы в чёрной перчатке дружелюбно двигаются, машут ему.

— Джию, — отвечают ему, и что-то тонкое, хрупкое, надеющееся трескается от плавного ритма голоса, ярких-живых-небесных глаз, шрама-ни-разу-портящего-доказывающего-что-живой, и разбивается в дребезги. Эйс чувствует что-то скользкое и тяжёлое, застрявшее в горле, но давит это, замечая спустя одно моргание светлых ресниц беспокойство.

— Прекрасное имя, — отвечает Эйс, растягивая губы в улыбке. Имя замечательное, великолепное, по-настоящему красивое.

Свобода.

Джию улыбается вновь, ещё ярче, ещё заразительнее, ещё больнее для чужого сердца.

— О, спасибо.

Джию — дружелюбный, отзывчий и в меру болтливый. Он говорит много — не так много, как Луффи, конечно, потому что Луффи переговорить не мог никто — крутит кистью с вилкой в расслабленных пальцах, переходит от разговоров о еде к погоде, навигации и мировым новостям. Девушка справа от него толкает Джию в плечо, тот фыркает, щурит глаза — девушка свои закатывает и злится, пока их в разговор вновь не утягивает Дьюс. Храни господь Дьюса, потому что Эйс не думает, что сможет выронить хоть одно связное предложения без боли в груди и слабого голоса, на грани с шёпотом.

Эйс смотрит, впитывает, моргает — и видит Сабо. Живого, смеющегося, с волнистыми волосами, вместе коротких, счастливого и яркого, заменяющего солнце на этом снежном острове. Эйсу семнадцать и он ловит себя на мысли, как бы выглядел сейчас Сабо: вырос бы у него тот сломанный зуб или тогда всё же выбили коренной; сменился бы чопорный стиль одежды или цилиндр с длинными пальто посреди жарящего лета остались с ним навсегда; изменился бы подбородок, форма лица, цвет глаз или, может, исчезли бы ямочки; стал ли бы он более сильным, более счастливым, более свободным? Эйс думает об этом и вместо воображения запоминает лицо напротив, от ранних морщин между бровями до спутанных прядей чёлки.

Джию ловит его тысяча и один взгляд, улыбается, может, чуть более кокетливо, чуть более игриво, и подмигивает — тогда Эйс снова напоминает, что это не Сабо, давя из себя вежливую улыбку. Джию шутит и придвигается ближе, пьёт что-то крепче положенного для их возраста и мало думает над словами с комплиментами. У Джию краснеют щёки и нос, Эйс находит это милым, чувствуя себя опьянённым без капли алкоголя в крови.

— Хэй, красавчик, хочешь уединиться? — слова хорошие, чёткие для кого-то напившегося и Эйс кивает то ли сам себе, то ли на вопросительный взгляд Дьюса и удивлённый рыжеволосой девушки.

Эйс ловит себя на полумысли между дверью чужого номера и дешёвой кроватью с упирающимися в спину пружинами. Эйс не соображает, забираясь пальцами под плащ, жилет, рубашку, бинты; чёрный, синий, голубой, бело-красный — цвета его детства, мусорного города и первого человека, которому он был нужен. Эйс дышит чужими вздохами, стонами и шрамами-шрамами-шрамами; запоминает их, выстраивает линии и истории, пряча осколки мечтаний и надежды — потому что в его жизни чудес не бывает.

В его жизни мёртвые братья не восстают из могил прошлого и несбыточного Рая.

Эйс думает, что Джию замечательный, настолько, что он забыл ради чего и кого прибыл на заснеженный зимний остров.

И имя у него было самое лучшее, и запах соли и пороха пропитал собою каждую сине-чёрную нить, и волосы приятные, мягкие — совсем, как он помнит; совсем, как у Сабо — и руки тонкие, холодные, но сильные и уверенные. И Эйсу кажется, что он под чьим-то наваждением, и Эйс борется с желанием сорваться чужому имени с языка, и Эйс даёт вести себя по крышам и улочкам, не отставая ни на шаг от очень-и-очень юркого мальчишки, когда кто-то настучал дозорным, а их команды ждут по разным краям острова.

Джию сказал, что ему пятнадцать, два или полтора года младше Эйса — он ненавидит себя за очередной болезненный укол разбитой надежды. Джию смеётся без злобы или издевательства, когда Эйс схватил его, догнал, и между тяжёлыми вздохами позвал в свою пиратскую команду. Джию сказал, что он не-совсем-пират и «нет, я не могу тебе сказать, кто я, красавчик», но сказал главное, с мягкой нежностью в голосе:

— Я свободен, — и в действительности, это всё, что когда-либо за семь лет мечтал услышать Эйс.

Эйс смотрит как не-Сабо уходит, как сердце сжимает дольше положенного, как самый свободный человек поворачивает к нему, улыбается и смеётся, прежде чем исчезнуть среди улиц, толпы и снега — и он борется с счастьем напополам с горем.

Да, Сабо мог быть по-настоящему свободным.