Примечание
— Агацума, ты? Проходи давай, ща подойду!
Зеницу прикрыл за собой калитку и прислушался. Девушки в доме громко ругались, аж со звоном посуды, Тенген, кажется, пытался их успокоить. Ранняя осень шуршала в багряных кленах, заволакивала небо низкими облаками.
Зеницу присел на открытую веранду.
— Черт бы побрал этих столпов, а… Все никак к пенсии привыкнуть не могут, вот и ходят ко мне, якобы за уроками, а на деле — уничтожают запасы саке. Еле выгнал их… Чай будешь? Хинацуру! — появившийся в дверях Тенген заорал обратно вглубь дома. Не дождавшись ответа, махнул рукой: — Лан, сам принесу.
И снова вышел.
В последнее время Зеницу зачастил в поместье Тенгена, якобы для тренировок. Тот сидел на дереве и орал на него, а сам Зеницу плакал и проклинал все на свете. Но такое случалось довольно редко. Чаще всего они просто пили чай, болтали и больше ничего не делали. Иногда копались в свежесозданном архиве — Тенген все ворчал, что хоть потомкам техники передаст, а то от Зеницу никакого толку.
В моменты хорошего настроения и плохой погоды они даже музицировали вместе с Хинацуру — та волшебно играла на сякухати.
На круглом подносе, помимо заварника и чашек, стояла еще банка умебоши.
— Во, Сума сливу солила вчера. Не отнекивайся, бери, Незуко-чан хоть накормишь, сто лет, бедняжка, не ела.
Вот с тем, что в их отношениях бедняжка именно Незуко, Зеницу готов был поспорить. Но нарываться лишний раз не стал.
Чай приятно грел пальцы.
— Так чем тебе Шинадзугава и Томиока не угодили?
— Ой, такие дебилы, я не могу… Хоть бы другое место для пьянок нашли, а так приходится лицезреть их сюсюканья. Гию вчера так надрался, что порывался сожрать стакан, а Санеми ласково бил его и приговаривал, мол, не тащи в рот дрянь всякую. Гию потом все порывался по имени его наконец назвать, но не смог — все мямлил «са… са...» да гладил Санеми по шрамам. Понять не могу, новые, что ли…
— Ага, это Иноске его расцарапал. Все не теряет надежды набиться к кому-нибудь в ученики.
— Вот лох, — глубокомысленно заявил Тенген и отхлебнул чаю. — Надо бы уже подтолкнуть Санеми и Гию к разрешению их гейского напряжения.
Из соседней комнаты послышался шепот Макио «кто бы говорил» и хихиканье Сумы.
— Я все слышу, — Тенген и бровью не повел.
За седзи зашушукались и ушли.
Хорошо было тут, у Тенгена. Спокойно, но не скучно. Зеницу бегал сюда все чаще и чаще, даже не осознавая этого. Первоначальное раздражение Тенгеном практически сошло на нет, и оказалось, что у него с Зеницу довольно много тем для разговоров. Да и вообще…
— А ты че зашел? Случилось че? Или соскучился просто? — Тенген ухмыльнулся и хитро подмигнул ему. Или просто моргнул, черт его разберешь.
Зеницу, к счастью, уже выработал к его ужимкам иммунитет, поэтому с мысли его это не сбило — он глубоко вдохнул и разразился тирадой:
— Да Незуко-чан опять! Помой посуду, помой полы, лук надо выкопать… Я только и делаю, что работаю, а ведь я всего лишь человек! Мне тоже хочется отдыха и ласки! А она только кушает да гоняет чаи с Аой и Канао, а любовь свою дарит только брату! Несправедливо! Несправедливо! — слезы сами собой покатились из глаз.
— Ну, ты тоже чаи гоняешь со мной, если так хочешь справедливости, — хмыкнул Тенген.
Заорать и с новой силой начать жаловаться на жизнь Зеницу помешала большая тяжелая ладонь, упавшая на его голову.
Вероятно, они все вкладывали слишком большой смысл в этот жест — Танджиро так вообще не давал теперь никому прикасаться к своей голове, лелея воспоминания о Ренгоку; но рука Тенгена была такой теплой и успокаивающей…
Зеницу повело навстречу ласке, он подвинулся к Тенгену вплотную и высморкался в рукав его халата. Тот недовольно цокнул языком, но ничего не сказал по этому поводу.
— Ты сам виноват, горе-электрик, понимаешь? Зачем забыл себя от радости и сразу же после войны потащил Незуко-чан под венец? С девочками нельзя так… Их добиваться надо, иногда дразнить даже — а ты сам в руки дался. Вот и сиди теперь под ее каблуком, поделом.
Очень странно, когда одновременно и успокаивали, и ругали. Но с Тенгеном всегда так было — взрывная смесь противоречивых чувств, а Зеницу все не хватало решимости повернуть их бешеный компас в какую-то одну сторону.
— Я так не могу больше… Может, развод…?
— Ты с ума сошел? Вы всего три месяца в браке, какой развод! Как ты бедную Незуко-чан оставишь без кормильца?
— Да она сама кого угодно сожрет! Позавчера вон целое ведро рыбы притащила — они с Канао на рыбалку ходили, а мне это ведро чистить и жарить! Нет, точно что-то не так в наших отношениях…
— Ну так меняй их! Ты мужик или кто? — рявкнул Тенген и опустил руку ниже, обнимая Зеницу и крепко прижимая к себе.
— Да что я сделаю-то, я же люблю ее, как мне не ухаживать за ней, даже если она меня не любит…
— Сложно любить тебя, малой, поверь мне. И лицом не вышел, и характером… Так что скажи спасибо жене, что она пытается хоть какую-то пользу из тебя выжать.
— Ужасно, несправедливо все это, — Зеницу уронил голову Тенгену на грудь.
— Согласен. Например, мы тебя с девчонками любого приняли бы.
— Вот бы тоже в гарем, — печально вздохнул Зеницу.
Потому что про принятие — правда все. Зеницу видел, как расцветали девушки под крылом Тенгена, под его неусыпным любовным взором. Тут уж любой бы подумал: «хочу так же».
— А я все ждал, когда ты предложишь, — улыбнулся Тенген. — Я и сам бы мог, конечно, но так неинтересно, понимаешь? А с тобой играться весело — я уж было думал, никогда до тебя не дойдет…
На последнем слове голова у Зеницу вскипела, затрещала, и он чудом вырвался из цепкой хватки Тенгена!
— Да ты чего у-удумал-то! Не нужен мне ты и твой гарем дурацкий!
— Ага, я вижу. Не ты же ко мне по три раза на неделе приходишь.
— Ааа!
Зеницу припустил, что было ног.
— Сливу-то хоть возьми! Сума так старалась, а у меня в подвале места больше нет!
Пришлось вернуться за сливами.
— Если передумаешь насчет гарема, то я тут, переезжать пока не собираюсь.
Зеницу снова убежал, оглушенный собственным стуком сердца; еще не знающий о том, что от собственных чувств убежать не получится.