Потерялся в ночном городе. Не только в большой, холодной и серой Йокогаме, безразличной к личным переживаниям, но и в городе собственного сломанного разума — другого объяснения быть не может. Разноцветные огни фонарей протянуты вдоль узких проходов между рядами прилавков с едой и мелкими киосками праздничных украшений. Мелкий рыхлый снег тает на узорах камелии кимоно выступающих в конце улицы артистов и на его собственных плечах, обтянутых лёгкой кожанкой. Праздник без должного снегопада, какая жалость.
Самое время притвориться — «Хах, сам не знаю, куда пришёл», — но язык как-то не поворачивается сказать такое. Лавирующий в толкучке людей Дазай победоносно улыбнулся ему, выставив вверх руку с небольшим бумажным кулькём чуррос, и Чуя, занявший место у одного из высоких круглых столиков под навесом, махнул ему в ответ.
— Я настаиваю на том, чтобы мне выдали премию за эту пытку, — шутливо сообщил Дазай, поправляя на себе верхнюю одежду после того, как наконец выбрался из плотной очереди к ларьку с выпечкой.
То ли от красочных огней фестиваля, которые ложились на его лицо широкими небрежными мазками, то ли от выпитого недавно глинтвейна он весь прямо таки светился неподдельным детским восторгом, не оставляя Чуе иного выбора, кроме как и самому без конца улыбаться, не в силах устоять.
Потерялся в ночном городе — именно так Дазай обычно аргументировал свои незапланированные ночные визиты в его квартиру. По коже неприятные мурашки от озноба, пусть он и кутается в тёплый плед, пока плетётся посреди ночи из спальни в прихожую, едва разлепив глаза и шаркая по паркету меховыми тапочками. Планирует около тридцати различных проклятий в его адрес, но отперев дверь, не может выдавить из себя ничего, кроме:
— Как же плохо ты выглядишь, — произносит быстрее, чем успевает подумать, и кашляет в кулак.
Его губы в ответ на это искривляются в каком-то жалком подобии улыбки — смотреть больно. Промокшая рубашка на теле Дазая расстёгнута на половину, галстук куда-то пропал, в руках он нервно мнёт собственный пиджак, будто специально пытается занять чем-то пальцы. Сжимает плотную чёрную ткань, перекручивает, как паршивую половую тряпку. Чтобы не курить, понимает Чуя. И не браться за пистолет. Или за нож. Или за парапет на мосту.
Брюки испачканы, а на лице... ничего. Отсутствие каких-либо известных человеку эмоций, и одновременно с этим — растерянность, боль, мольба, одиночество. Глаза, неуверенно обегающие его взглядом, покрасневшие. Плакал?..
— Кто бы говорил, — произносит он хрипло, в попытке подстроиться под привычные взаимные подначивания.
— Мне можно, я болею, — Чуя отступает в сторону, придерживая дверь. — Проходи, — «согрею тебя».
Дазай, словно тень, нить дыма от затушенных благовоний, заполняет собою прихожую, кухню, гостиную, просто послушно плетётся за Чуей, не разбирая ног и даже не сняв обувь, оставляет за собой грязные следы на дорогом ковре. Его кожа холодная, когда Чуя отнимает из судорожно сжатых пальцев пиджак и принимается расстёгивать рубашку на груди. Раздевает его быстро, но аккуратно, выпутывает из промокших под октябрьским дождём вещей, стараясь не обращать внимания на собственное недомогание. Дазай слушается его податливой куклой, валится на диван, стоит ладони мягким движением надавить на грудь, чтобы стянуть ботинки, позволяет размотать ослабевшие бинты, виток за витком, и надеть на себя одежду, пахнущую Чуей. Кажется, если бы тому взбрело сейчас в голову трахнуть его, перегнув через спинку дивана и грубо удерживая за спутанные влажные волосы, тот бы даже не сопротивлялся.
Откуда же ты пришёл, Дазай? Что с тобой стряслось?
Хочется встряхнуть его или прижать к себе в объятии и не отпускать, пока не придёт в себя. В горле ком от собственной беспомощности.
— Тебе лучше? — первое, что произносит Дазай за тридцать минут. То, с каким явным трудом ему это даётся, заставляет сердце Чуи сжаться.
— Температура спала, остальное не критично, — отвечает он, глубоко вдыхая аромат имбирного чая, чтобы согреть горло.
— Хорошо.
Он не знает, что ещё говорить. Что делать с таким Дазаем. Рядом с которым страшно совершить лишнее движение, ведь кажется, что он разобьётся, стоит неосторожно задеть. Одно слово, одна жестокая фраза — и он останется хрупкими осколками стекла на паркетном полу в квартире Чуи. Страшно отвернуться, ведь тогда бледные, осиротевшие без бинтов руки, сжимающие сейчас кружку, схватятся за подоконник и запертое окно. Страшно заводить на кухню, ведь там прямо на виду стойка для ножей. Мысленно Чуя клянётся себе избавиться от неё следующим же утром.
За окнами падает первый снег. У Чуи ужасно болит горло.
Дазай сидит, притянув к себе колени, и пристально вглядывается в пустоту, потерявшись в беспорядочном ворохе своих разбросанных мыслей. Безмолвие квартиры окутывает Чую тревогой, которая бьётся церковным колоколом в его груди.
— Мори, — одними губами произносит Дазай ровно за секунду до того, как экран мобильника Чуи загорается, извещая о входящем вызове. Он вздрагивает и вопросительно косится на напарника, не решаясь ответить — что-то внутри говорит, что проигнорировать сейчас собственного босса, которому поклялся в верности, — наилучший выход. — Он ищет меня, — поясняет Дазай.
Ах, вот как. Что же ты натворил, Дазай?
Телефон продолжает звонить, пока Чуя, нервно сглотнув, не ставит его на беззвучный и откладывает на подлокотник дивана. В конце концов, он вполне сможет отвертеться, сказав, что не услышал из-за болезни.
В потерянном взгляде Дазая мелькает благодарность.
Пусть сегодня лис будет искать их, а снег заметёт все следы.Чуя позаботится о том, чтобы оставшаяся часть этой ночи прошла спокойно.
— Хочешь поговорить? — интересуется он, изо всех сил стараясь сделать свой голос как можно более не давящим. Дазай несколько раз отрицательно мотает головой, даже не взглянув на него. — Ладно. Тогда тебе нужно отдохнуть.
Поднявшись, перехватывает его запястья и тянет за собой. Они доходят до спальни, где плотно задёрнуты тёмные шторы и включено отопление пола. Чуя укладывает его в свою постель, подоткнув одеяло.
— Чуя, — зовёт Дазай, когда он поднимается, намереваясь устроиться сегодня на диване. — Останься со мной, — смотрит на него умоляющими глазами, и щемящее чувство нежности едва ли не заставляет Чую задохнуться.
— Ты можешь заразиться, — выдавливает он.
— Мне всё равно.
Желание обнять его становится невыносимым.
Ночью Чуя не слышал — чувствовал его слёзы, льющиеся по щекам, пока Дазай прижимался к нему, дрожащий ещё сильнее, чем сам Чуя, которого продолжало лихорадить.
Он ушёл до того, как солнце начало лениво подниматься из-за горизонта. Прошептал ему в волосы «Спасибо за всё», которое поселилось где-то на грани сна и реальности, а Чуе хочется прокричать — «Не говори мне этого, просто останься!».
Разумеется, он не вернётся. Тем утром они перестали быть напарниками. Тем утром, пряча в кладовой подставку для ножей, Чуя осознаёт, что будет ждать его, даже если встретятся они теперь только лишь во сне.
Церемонные огни гаснут под обрушившимся на ярмарку проливным дождём. На горизонте занимается рассвет, они толпятся вместе со всеми под очередным навесом, вынужденно прижимаясь к друг другу. Исполнители на импровизированной сцене суетливо складывают инструменты.
— Чуя, — Дазай прижимается к нему ещё ближе, ныряя рукой в карман и переплетая с ним пальцы. — Я знаю, что прошло много времени, — на одном выдохе говорит он, пока Чуя задерживает дыхание. — Но давай попытаемся снова?
Смотришь ли ты на рассвет, Дазай? На рассвет над ларьками, что красивей всех зажжённых праздничных огней?
Смешок сдержать не получается.
— Ты безнадёжен, ты ведь знаешь об этом?
Когда Дазай так улыбается, глядя на него, когда сжимает ладонь в своей тёплой хватке, Чуе не остаётся ничего другого, кроме как беззлобно смеяться и прикрывать в смущении глаза.
На его слова Дазай лишь ещё больше растягивает губы в улыбке.
— Иначе я бы тебе не нравился.