Примечание
Геллерт далеко не идиот. Да, его исключили из школы, и да, он фактически живёт на иждивении у бабушки-тётушки-Бати, он охотится за артефактами из детской сказки, которых, быть может, и не существует на самом деле, он самовлюблён и высокомерен сверх меры – но он не идиот, нет. Сила, текущая по его венам, от мыслей к руке, из руки – в палочку, невероятна; сила, таящаяся в нём, потрясает. В этом бледном хмуром юноше потрескивает огонёк, разведённый на гордости и подпитываемый тщеславием, и в нём достаточно уверенности, чтобы поглотить целый мир.
Геллерт не слепец. Более того, он видит нечто, незримое для других: сияние чистого нового мира, трепыхание эпохи, зарождающейся от его рук; от их рук. Его – цепких, холодных, сжимающих мертвецки крепко, и осторожных, обжигающих, бережных – Альбуса.
Вот только сила Альбуса порождается не его поистине гениальным умом, а заботливым пылающим сердцем, и сейчас она опасно колеблется от всепоглощающей до покорно подчиняющейся и обратно. Маятник раскачивается с мерным постукиванием, и Гриндевальду совершенно не нравится причина этих метаний.
Ведь причина – сам Геллерт.
По вечерам обыкновенно холодает: солнце кутается в облачное одеяло и ложится на горизонт, растекаясь багрово-рыжим; ветер остреет; от стен домов тянет прохладой, спасительной днём, но неприятно холодящей ночью. По вечерам лицо юного Дамблдора странно розовеет, а руки начинают подрагивать.
— Скоро пройдёт, – неловко улыбается он, оправляя рукава. – Нервное, наверно.
— Почему бы тогда не выпить настойку? – с равнодушным недоумением спрашивает Геллерт. Палочка в трясущихся пальцах выглядит нелепо, а в руках Альбуса – ещё и опасно. – У Бати наверняка что-то есть на такой случай.
— Нет, нет, спасибо, – качает головой юноша; медные лохмы покачиваются, повторяя его движения, и падают на глаза. Заходящее солнца, проникающее сквозь ветви рощи, обагряет пряди рыжиной, и это завораживает.
Но Гриндевальд пожимает плечами и отворачивается. Что-то неясное тянет его прочь из-под сени деревьев, туда, на окраину Впадины; туда, откуда веет могильным холодом. Что-то внутри подсказывает, что там можно найти какую-то зацепку, подсказку, обрывок карты, что приведёт их к цели, и он оборачивается снова, чтобы сказать об этом, и...
В небесных глазах теплится преданность, почти щенячья, сильная настолько, что в груди щемит. Это не дружеская нежность, Альбус.
— Тебе жарко? – вместо «какого чёрта, Дамблдор» спрашивает Геллерт, потому что в сгущающемся сумраке румянец на скулах товарища разгорается ещё ярче, да и блеск в глазах вполне можно назвать лихорадочным.
Альбус растерянно сводит брови.
— Нет, с чего ты взял?
Маятник замирает в нерешительности. Куда он склонится?
— Показалось, наверное. Иди ко мне, – неожиданно приглашает юноша, приобнимая друга за плечи. Тот с тихим смешком подсаживается ближе, опускает голову на острое плечо. От него веет усталостью, он вымотан – Геллерт чувствует, какое напряжение сковывает чужое тело, и недовольно хмурится.
— Что-то случилось?
Целую минуту Дамблдор молчит. Дрожь в его руках усиливается, и Гриндевальд осторожно сжимает трясущиеся ладони своей, успокаивающе прохладной.
— Аберфорт... – ах, ну разумеется. Конечно. Вечно раздражённый и бесконечно раздражающий. – Он считает, что меня совершенно не интересует семья, и, знаешь...
Голубые глаза с усталой мягкой грустью заглядывают в холодные двухцветные. В них разливается такая тоска, что хочется скрипеть зубами от злости. Как можно довести его до такого?!
— Мне кажется, он в чём-то прав, – почти неслышно признаётся Альбус. И в этом тихом выдохе столько вины, столько отчаяния, что хочется вскочить и увести его, увезти как можно дальше от ранящего младшего брата, от безнадёжной сестры, от дома, пропитанного его горем и лишь немного – радостью; прочь, на поиски.
— Ты не должен винить себя, – произносит Геллерт; в голосе звенит металл. Он позволяет другу уткнуться носом в свою шею, вплетает тонкие пальцы в медные локоны на затылке и сжимает немного. – Ты со мной, и я – твоя семья.
Он чувствует, как Дамблдор слабо хмурится, и крепче сжимает его руки.
— Он не понимает, Альбус, и никогда не поймёт. Никто не поймёт, кроме нас самих. Никогда.
Кожей он ощущает, как горят щёки друга, и это так выдаёт его, что и легилименция не нужна.
Маятник колеблется.
Геллерт не может поверить, что не заметил сразу.
— Тебе стоит поспать, – негромко замечает он и аккуратно прижимается щекой к лохматой макушке.
— Но Аберфорт и Ариана...
Фраза обрывается. Дамблдор честно пытается придумать продолжение – и не может.
— ...не заметят, если ты вернёшься рано утром, – усмехается уголком губ Гриндевальд. Прими это. Пойми, что ты не должен зависеть от них. – Поспи здесь... со мной.
Почему-то это не помогает расслабить Альбуса, даже наоборот: его дыхание чуть прерывается, лопатки заостряются, тело напрягается ещё больше. Геллерт, конечно, не отменный любовник и в делах сердечных смыслит немного, но разве проявленная им "нежность" не должна хотя бы немного помочь?..
Маятник опасно кренится.
Солнце зашло. Спустилась ночь.
Гриндевальд осторожно ложится на траву, утягивая друга за собой, и, всё так же ероша мягко локоны, второй рукой слабо прижимает к себе, приобняв. Альбус привычно устраивается на мерно вздымающейся груди. Так, словно ничего не изменилось. Словно он не влюблён в своего лучшего друга, который вряд ли однажды сможет ответить ему взаимностью.
— Однажды звёзды назовут нашими именами, – тихо говорит Геллерт, подавляя вздох. Как можно было так оплошать, не заметить, допустить?..
Дамблдор, навеки немного влюблённый в звёздное небо, улыбается. Судорога, сковавшая его мышцы, наконец отступает.
— Они станут путеводными для тех, кто придёт после нас.
— Разумеется.
Маятник замирает на мгновение, а после отталкивается от воздуха и ложится с другой стороны. Всепоглощающей.
Вскоре Альбус засыпает; слабо льнёт к родному запаху, вяло цепляется за тёмную рубашку. Ему хорошо. Ему уютно.
Геллерт прижимается сухими губами к высокому лбу, приобнимает за плечи, осторожно поправляет чужие бёдра, не давая соскользнуть на прохладную траву. Если Альбусу нужно быть рядом – он будет. Если Альбусу нужно его тепло – он даст.
Нет в мире человека, который был бы ближе к нему, чем юный Дамблдор. Нет и не будет человека дороже.
Кажется, он чувствует, как стучит сердце соратника, и это дарит счастливое умиротворение. Он защитит, если потребуется, и направит, если Альбус собьётся с пути. Даже если он уже сбился.
Геллерт не любит его так же сильно, не любит его так; но нити их судеб тесно переплетены, и багровая нить общей Цели оплетает их, связывая крепче всяких клятв.
Альбус тихо сопит, хмурится во сне, жмётся. Ему спокойно в объятиях и плохо без них.
Его возлюбленный лучший друг снится ему фениксом, но, почему-то, – синим.