Вечерело.
Солнце клонилось к горизонту. Теплый, нагретый дневным пеклом, ветер надувал с озерца волны, колыхал рогоз и осоку. Вода стелилась по песку у ног ведьмака. Он сидел на брёвнышке с сетью в руках и о чем-то глубоко задумался. Чуть щуря глаза от алого заката, он высматривал что-то на том берегу.
— Как чудесно цветет сирень, а, Геральт? Я всегда любил сирень. Ее аромат дурманит голову… и так вдохновляет, не считаешь? Кустик-то вон где, — бард кивнул непонятно для кого в сторону деревца за озером, — а всё равно пахнет просто изумительно.
Геральт томно вздохнул. Уж не сказать, что вдохновение, но этот запах явно что-то волновал в его душе.
— Сюда бы нотки твоего любимого крыжовника, м-м-м, — с издёвкой протянул Лютик, — и у меня вышла бы интересная песнь!
— Ты весь день поёшь, — сухо и устало проворчал ведьмак, — и всё слушать невозможно. Лучше следи за вертелом.
— Как грубо. А ведь я бы её написал только ради тебя. Баллада о сирени и крыжовнике! Колоритно бы получилось. А ты всё со своей рыбой!
— Угли сам будешь жевать, — Геральт встал, размахнулся и швырнул сеть на середину озерка. Недолго, буквально минуту позволил ей потонуть и начал вытягивать за верёвку.
— Ну ладно! Всё всегда на мне! Еда — на мне. Заработок — на мне. Всеконтинентская известность — тоже на мне! А теперь ещё и «эта особа».
Сеть вновь собрала со дна ил и ничего, кроме водорослей, не вытащила.
— Лучше грязь, чем полоумный джин. Парочка карасей есть, и хорош. Завтра, может, в ловушки что-то попадется. Тащи сюда свой тоскливый зад, Геральт, поешь, а потом можешь снова издеваться над несчастными рыбами, сколько душе твоей заблагорассудится.
Два ранее толстеньких карася позолотели чешуей и усохли под жаром огня. Живыми и целыми они казались хоть немного, но крупнее. Разломав ветку с рыбами пополам, чтобы на каждой ее части было одинаковое количество кусков потрошенных и разделанных карасиков, бард протянул прутик ведьмаку.
— Долго мне ещё держать? Сейчас соскочит и… Бери скорее.
Ведьмак послушно отошёл от озера, бросил мокрую сеть в траву, взял из рук друга свою долю и сел на песок рядом с очагом. Худой ужин лучше, чем никакой. Караси были маленькими и тощими. Лютик, покончив со своей рыбёхой в мгновение ока, был все ещё голоден, как чёрт, но на ужин друга не посягал. Он лишь с тоской ковырял в зубах рыбьей костью и глядел на водную гладь, мерцающую в свете закатного солнца. Тяжко вздохнув, Лютик вывалял руки в песке, избавляясь от сухой чешуи и сока, но после решил сходить и ополоснуть руки в воде. Вернувшись, он вновь уселся на свое место, схватил лютню и забренчал на ней. Играл он тихо, несмотря на то что Геральт уже давно привык к его песнопениям. Всё-таки он не хотел мешать ему сейчас: Геральт который день тосковал, хотя и всячески отрицал это. И кому, как не поэту, знать о душевных терзаниях друга.
Лицо ведьмака оставалось все таким же серым и невыразительным, пока Лютик наигрывал неспешные мелодии. Шепотом менестрель подбирал какие-то рифмы или, может, слова для предстоящего разговора. В груди у барда скреблись кошки. Выглядел он очень задумчиво, но Геральт все равно не смотрел на него и будто вообще избегал взгляда. Его взор был устремлён тоже на озеро, а точнее, на то, что было за ним, на берегу. Одинокий куст сирени. За запахом костра и рыбы её аромат почти совсем пропадал, но все ещё едва уловимой приятной ноткой ласкал ведьмачье чутьё. Лютик так и не решился. Снова.
***
День стремительно подходил к концу. Лошадь топталась у просеки, отгоняя хвостом вечернюю мошкару. Седло лежало под спиной Лютика, уздечка валялась в траве чуть поодаль вместе с какой-то нелепой частью тела гадины — то ли конечностью, то ли головой. Денег за монстра Геральт выручил немного, совсем по мелочи, но зато сама тварь представляла собой неплохой источник для алхимии. Барда каждый раз мутило от одного её вида, но за прожитое время с ведьмаком он понял, что в подобной мерзости нет ничего ужасного, главное — не прикасаться к ней самому.
Дружба с Геральтом привнесла в жизнь молодого певца много новых подробностей, его песни стали ярче, реальней и динамичней, а баллады порой рождались сами собой — еще бы, ведь источником вдохновения являлся самый настоящий охотник на чудовищ! Изменились не только песни, но и сам Лютик. Бард оставался всё тем же балаболом и бабником, любил кутить и тяготел к городской бурной жизни, почти не думал о безопасности, когда это было нужно, и досаждал всем вокруг своей заносчивой натурой и упрямством. Но теперь в его мире плотно засели приключения и риск, а любая ходка ведьмака на чудище вызывала у Лютика непередаваемый восторг, и хотя не все его написанные в порыве эйфории баллады шли нарасхват, Лютик более никогда не чувствовал горя творческого застоя. Кх-м.. Почти никогда.
Сейчас менестрель не мог наиграть ни одной путной песни. Ему хотелось высказаться, но на мелодию его слова не ложились, а смердящее тело упырицы неподалеку буквально сверлило взглядом из своих пустых глазниц с негласным воплем: «что-то будет!»
И это "что-то" явно не сулило ничего хорошего.
Не выдержав больше гнетущей тишины и пристального наблюдения гниющих глаз, Лютик перевернулся лицом к ведьмаку, подложил на седле под голову руку и заговорил:
— Геральт… Ты спишь?
— Да, — сухо и тихо ответил охотник.
— Я не могу уснуть.
Геральт молчал.
— Мне неспокойно.
Тишина.
— Знаешь, ерунда все это. Но все равно как-то не спится. — Он помолчал. — Ты ведь ещё не веришь в предназначение?
Он не ответил. Геральт и сам не знал, может, и верить не хотел, но судьба складывалась на радость вездесущему предназначению. В последнее время ему слишком часто задают этот вопрос.
— А в это... Последнее желание? — едва слышно продолжил бард.
Ведьмак открыл глаза и поерзал на песке.
— По мне, так Йеннифэр явно с ним преувеличивает. Да, желание спасло её шкуру, но никак не пришило её к тебе, мой друг. Не-е-ет, это явно не джин натворил, Геральт, тут вы сами, это я точно знаю.
— Ничего ты не знаешь, Лютик, — прохрипел ведьмак, вновь закрывая глаза.
— Знаю, точно знаю, — повторил бард и повернулся на спину, глядя в ночь, облака и звёзды. — Магия не способна творить любовь. Любовь вообще такая штука… ничему не подвластная. И берется она тоже явно не из бутылок.
Лютик замолчал, затрещал сверчок. Прихлопнув смелого комара на плече, менестрель вздохнул и с грустью вновь оглядел черный небосвод. Время идёт, звёзды не меняются. А на сердце всё равно тревожно. Геральт переживал. А он ничем не мог ему помочь. Это мучило барда гораздо сильнее, чем его собственные чувства.
Они никогда не обсуждали расставание с чародейкой, как бы Лютик не пытался вывести Геральта на разговор. И сейчас ведьмак снова молчал. Бард чувствовал себя виноватым во всем этом. Быть может, если бы он тогда не полез в сеть, то и никакого бы "последнего желания" не было. Познакомились бы голубки за обсуждением какой-нибудь стрыги, влюбились, как все нормальные люди, и не выясняли бы потом отношения на какой-то горе перед кучей кровоточащих трупов. «Бессмыслица какая! Йен совсем сошла с ума с этими джинами, — думал бард, — ведь Геральт в самом деле ее любит. Любит ее, не какую-нибудь другую знакомую чародейку, не одну из спутниц Борха.. и даже не меня. Ее.» На менестреля накатила какая-то странная тоска. Вероятно, что он переживал за их отношения больше, чем сам ведьмак, который ни разу не заговорил об этом спустя столько времени. На его месте Лютик бы не выдержал, да заскулил о своих чувствах.
Впрочем, заскулил бы? Знал ли певец на самом деле, о чем говорил? Может, ведьмак прав? Лютик всегда воспринимал всё остро, даже чересчур. Если любить, то - в его понимании - как в последний раз, будто на этой любви клин сходится. Наш идеалист был уверен, что она такая же, как и в песнях, которые он пел: горячая, сумасшедшая, нежная и пылкая. Лютик часто описывал, что все гораздо сложнее и опаснее, чем кажется на первый взгляд, а на деле он называл словом "любовь" любой свой чих в сторону слабого пола. Он влюблялся часто и без оглядки придавался накатившим эмоциям, пел серенады под окнами, любил до беспамятства, встречал рассветы, а после убегал от ревнивых мужей, и был он всем доволен в этом круговороте страстей. Только теперь, глядя на ведьмака, он вдруг задумался: а была ли то любовь?
Его песни о любви были полны необдуманных чувств и лжи, они имели успех, но быстро забывались, словно неприличный стишок. Но вот баллады о Геральте из Ривии были гораздо громче в искусстве и значимей для него самого. В их написание он по-настоящему вкладывал душу, а каждую их строчку воспевал, как подвиг. Вероятно, в жизни он ни кем более не восхищался так сильно, как ведьмаком, и ни с кем не был так честен, как с ним одним. Чего ради лгать тому, кто видит неправду за версту? Да, с ним он наконец мог быть предельно откровенным, тем более учитывая их совместные похождения.
Геральт знал о барде наверное все, что только возможно, кроме одной маленькой детали. Лютик больше всего на свете ценил его доверие, но... Не мог же он стереть из головы друга Йеннифэр. Да, трубадур всегда был эгоистом, но Геральт стал слишком ему дорог, чтобы он мог просто наплевать на предмет ведьмачьего обожания. Ведь тот приносит ему такие муки.
Геральт затих с момента расставания с чародейкой. Мелкие заказы, охота, таверна, обед, парилка, лес, охота... И вот они здесь. У озерка без рыбы, кишащего комарьём и плавунцами.
Лютик глядел на тихую гладь воды, и ему мерещилось, что вот-вот тихо и медленно поднимется из ее толщ какая-то паскуда, выскочит на берег и кинется на них, спящих и ничего не подозревающих.
Геральт задремал, пока бард отчаянно пытался отвлечься от своих странных страхов посредством созерцания звёзд. Мириады созвездий мерцали, угасая и зажигаясь вновь, и десятки редких светящихся дымчатых шариков, как туман, местами прикрывали легкой вуалью небо. Светлячки? Неважно. Сна не было ни в одном глазу. В чаще напротив урчали совы и шелестел ветер. Прерывистый и жесткий рокот козодоя пугал не меньше волнующейся воды на озере. По небосводу прокатилась вспышка, оставляя за собой на мгновение хвост. Лютик прикрыл глаза, вздохнул.
— Спи, ведьмак. Завтра я тебе обо всем расскажу. И будь, что будет.