Нет, Щербатая никогда не любила своего сына.
Выгнав свою помощницу, старая целительница снова нагнулась над изнемождённым Хвостоломом. В лагере Грозового племени было шумно. То и дело до матери и сына доносились радостные вопли непоседливых котят и строгие, стройные возгласы их родителей, особенно выделяющиеся среди шума. Щербатая закрыла глаза. Она была матерью, а может, скорее, бабушкой всем грозовым котам, хотя в жилах её не текла кровь, смешанная с пеплом; всю ту строгость, что не удалось ей применить к своим детям, применяла она к грозовому народу.
Вся любовь, что целительница вынашивала в себе, превратилась в охрипший голос, редкие, особенно душащие и горькие слёзы и пропасть под лапами Щербатой. Она забывалась порой, думалось ей, что её тело падает, и кошка тут же пошатывалась, теряя равновесие. Всем казалось, что это старость. То была не старость; то была загубленная молодость.
Щербатая лежала на песке и всматривалась вдаль, не фокусируя своего зрения на соплеменниках. Грудь её болела, но душа была счастлива, хоть целительнице и пришлось провести в тоске весь день. Не будь всего этого… Щербатая почувствовала вдруг шевеление в своём животе, и, оторвавшись от грустных дум, положила голову на землю, прислушиваясь к тому копошению, что происходит внутри неё. Нет, так было нельзя… Это нарушало закон. Целительница посмотрела на небо. Оно казалось близким, родным, но сегодня кто-то будто пролил на небосвод тоску и печаль, что сияли неприятными, небрежными бликами над Щербатой, сковывая её дыхание. Если Звёздные предки рядом, отчего ей так плохо внутри?
Целительница перевалилась набок. Нет; от ощущения этого не спрятаться. Тяжёлое, отвратительное, необъятное и неподъёмное, оно было ещё и непобедимым, особенно тогда, когда на стороне Щербатой была лишь она одна. Только несколько лап, бьющих будущую мать в живот, желающих поскорее познать свободу… Какую свободу? Кошка ещё раз оглядела глазами небо и, вздохнув, облизала часть своего живота.
«Мои крошки», — пришла ей мысль, но Щербатая тут же отказалась от неё, — «нет, мне так нельзя, мне так никогда не будет можно», — вспоминалось старой целительнице сейчас.
Тяжёлый хрип заставил кошку опомниться. Она окинула взглядом Хвостолома. Тот проснулся и лишь приоткрыл глаза, не желая ничего говорить. Щербатая молчала; ей будто отрезали язык, вырвали вместе с сердцем, прокрутили на мясорубке, оторвали последние нити надежды. Мать и сын смотрели друг на друга. Сколько слов было сказано лишних, ненужных, бесполезных, сколько разговоров за всю жизнь каждого из них было проведено, сколько фраз брошено на ветер! Но в самом главном, в самом главном не признались они ни самим себе, ни своей родной крови.
Жестокий, кровожадный, хладнокровный, бессердечный, высокомерный и лживый Звездолом. Сколько раз он оболгал свою мать; сколько жизней он загубил, скольких отправил на смертный бой? Сколько грудей сломал он своими законами, какой ценой поплатилось за него Сумрачное племя? Сколько раз… произнесла Щербатая его имя, всматриваясь в просторы бескрайних небес, сколько раз, с необыкновенной ненавистью, порицала она товарищей своего сына, сколько раз находила товарища своему сыну в себе? Сколько раз она искала в отражении его глаз свой силуэт? Сколько раз находила?
И почему-то..
Он был беззащитен; Щербатая слушала его дыхание, так же внимательно, с таким же комком внутри, как в день появления его на свет. Хвостолом был повержен, из тела его, потерявшего всякий приличный вид, сгустками шла кровь. Хвост его застыл в странном, неестественном положении. Молодая мать покрывала заботой тело своего дитя, хоть закон и оказался сильнее. Щербатая всматривалась в небо, моля о лёгкой смерти своему сыну. Она знала тогда — это был кот из пророчества. Целительница знала об этом и сейчас, но не могла понять, почему он родился из её тихой, молчаливой любви. Выражение лица Хвостолома смягчилось намного, нежели было при рождении, когда в глазах котёнка впервые засиял настоящий гнев. Это был грех; Щербатая это знала. Всю свою жизнь она прошла со своим грехом.
Молодая целительница мягко лизнула котёнка в нос, тот лишь перевернулся на другой бок, застыв в нелепом положении. Она привстала, вгляделась в лицо своего сына и улыбнулась.
Это был грех.
Щербатая вновь вернулась к Хвостолому. Он не спал, она это знала.
Лишь перед самой смертью бывший предводитель Сумрачного племени узнал о своём родстве с грозовой целительницей, о её страданиях и переживаниях, о её любви, о её храбрости оставить своё дитя ради закона, но не смог принять её чувств; сердце, лишённое тепла, не зажечь в одно мгновение, так же, как не зажечь его чужой кровью, не зажечь его победами в битвах, как понапрасну думал Хвостолом.
Щербатая подвинула к сыну смерть-ягоды.
Кот завыл; вся та боль, что доставил он котам, вся боль, что пришлось чувствовать ему самому, порывом чувств, не обличённых в слова, выходила из тела слепого. Крик пронзил лагерь Грозового племени, втыкая особо острые кинжалы в сердце старой целительницы. Та молчала, смотря на родное дитя, вспоминая запах молока, которым пропахло тельце котёнка, лежащего у её живота. Хвостолом умирал; Щербатая медленно догорала вместе с ним.
Молодая целительница засыпала рядом с крошечным котёнком. Тёплым, плотным тёмно-синим пледом, усыпанным звёздами и мерцающими созвездиями, небо накрыло мать и сына в последний раз.
— Щербатая..
— Да, знаю, — проговорила Щербатая, окинув взглядом невовремя вошедшего Огнегрива. — Я уже иду.
С ледяными, пустыми глазами, окаменевшим сердцем и разломившейся на несколько частей душой старая целительница покинула свою палатку, ещё раз на мгновение оглядев звёзды на будто бы покосившемся небосклоне, свиду совершенно чистым, но на деле — заволоченным серыми, клочками торчащими тучами, такими же неряшливыми, как шерсть Хвостолома; невольно кошке вспомнилось снова, как стучало его сердце в такт с материнским.
Нет.
Щербатая никогда не любила своего сына.