Ты останешься рядом, даже если пальцы мои — кинжалы?
Чёрное касается белого. Чёрное вспарывает белое, белое становится красным. Красное рождает крик. Липкий кошмар не заканчивается, скручивает желудок в камень, тянет за собой на дно. Руки в скверне по локоть, а вместо пальцев-кинжалы: протянутая соломинка исчезает сотней клочков.
Кошмар продолжается, когда на белизне простыней руки кажутся сгустком мрака. Чёрное вспарывает белое, белое… Страх застилает глаза, Марьян прячет ладони — только бы не навредить. Только Анна не боится — берет его ладони в свои, подносит к тонким губам своим, прижимает к бледным своим щекам. Белое не становится красным, белое исцеляет чёрное, кинжалы остаются пальцами. Красное остаётся бьющейся жилкой под кожей.
Пальцы дрожат, не желают подчиняться, лишь комкают ткань сорочки женской. Чаша ночи раскачивается, льётся в открытое окно лунным молочным светом. Анна привлекает к себе, обнимает за плечи. Тихо качается в постели из стороны в сторону — укачивает. Слушает дыхание чужое-близкое. До рассвета.
На заре вставать и просыпаться приходится заново. Девушка потягивается всем телом, когда Марьян накрывает её ладонь своей:
— Спасибо, что ночью разбудила, и… просто спасибо, — мнётся, но горевшего лица не отворачивает. Не отводит взгляда.
Анна тихо смеётся.
Под первыми лучами восходящего солнца тени их общих кошмаров ускользают обратно под кровать.