Федосья Лукерьевна сидела на веранде в обшарпанном кресле и читала книгу. Тощее пламя керосинки и заходящее солнце освещали страницы кое-как, отчего приходилось щуриться. Но щурилась она ещё и потому, что написанное ей не нравилось. И не тем, как написано, а тем, что. Она ежеминутно вздыхала, поднимала голову, оглядываясь вокруг, и снова возвращалась к чтению. Пару раз выронила книгу, когда всплёскивала руками. Приходилось нагибаться, чтобы поднять, — а это не так уж и просто для человека, который последние полтора десятка лет видел свой живот только в зеркале. Но не звать же служанку. Эта нерасторопная баба провозится ещё дольше, чем сама Федосья Лукерьевна.

Налетел ветер, и она заёрзала, запахнула поплотнее выцветший платок и снова принялась за чтение. Но вскоре стало совсем холодно, да и глаза разболелись — света лампы уже не хватало. Охая и причитая, Федосья Лукерьевна закрыла книгу, ещё раз поправила платок, поднялась из недр кресла и медленно вошла в дом. Служанка выбежала почти сразу, как позвали, и тут же скрылась в кухне. Что же, чай будет скоро, теперича… теперича можно и в гостиной обождать. Там всё теплее и светлее.

Наконец служанка постучалась и сказала, что кушать подано. Лампадка горела ярко; Федосья Лукерьевна поморщилась да убавила, а то где ж столько керосину взять? Авдотья незаметно улизнула из столовой; вскоре со стороны передней послышался цокот копыт, стук споров, повизгивание старых досок в полу, негромкий и потому неразборчивый разговор. Стало быть, Коленька вернулся. И только она собралась встать поприветствовать сына, как тот вошёл в столовую и сел за стол. Служанка метнула перед ним рюмку водки, которую он тут же опрокинул, занюхав рукавом. Потом пригладил волосы, вздохнул и посмотрел на мать:

— Что же ваше самочувствие, матушка?

— Ох свет мой, вот ты здесь — и я как на двадцать лет помолодела!

— Ну полноте, полноте. Я ведь по делу приехал, не просто так.

Федосья Лукерьевна хищно взглянула на сына:

— Не бывать тому. Слышишь-ко? Не бывать! И батюшка твой горемычный, пусть ему на том свете радостно будет, не позволил бы тебе.

— Батюшка мне перед смертью наказал о вас и об Ольге заботиться. Что я и стараюсь делать, хоть вы и противитесь.

— В могилу ты меня сведёшь раньше срока, попомни мои слова! — Федосья Лукерьевна притворно схватилась за сердце.

— Но ведь Галичские тогда за бесценок всё  раскупят! — Николай вскочил со стула и принялся нервно рассаживать по столовой. — Неужто вы этого добиваетесь?

— И этого не будет, — невозмутимо отвечала она. — Всё образуется, Коленька.

— Да как же оно образуется, коли мы ничего не делаем? И не только не делаем, но даже не собираемся?

Николай, помрачневший, не притронулся к еде, хотя мать и звала несколько раз к столу, — только бродил из угла в угол, качал головой, будто медведь, и тихонько разговаривал сам с собой. 

Федосья Лукерьевна же наспех закончила ужин, поцеловала сына и поплелась к себе. Авдотья уже мялась у двери в спальню. Когда же с вечерним туалетом было покончено, Федосья Лукерьевна поставила лампу на кровать, умастилась на подушках и снова открыла «Вишнёвый сад».