Кусок из будней Гилберта Байльшмидта, очевидных и невероятных

Прохладный осенний день так и норовил предъявить беду. Сидящие на лавочке старушки с тревогой внюхивались в прозрачный воздух, а тишину разрезал лишь шорох сыпавшегося на бабушек откуда-то сверху сигаретного пепла. Пожилые женщины не шебуршались и не шушукались, что само по себе странно, и ждали.
«Эх... — завздыхали где-то сверху, и в метре от стоявшей рядом со старушками урны шлёпнулся окурок, — Опять двадцать пять! Ну всё, я зол!»
— Ахтунг! Произвожу запуск серии ракет «воздух-земля»! Кто не спрятался — кладбище близко! – громко раздалось наверху, и бабульки (3 штуки), все как одна сделали сальто назад через голову и спинку скамейки, перед которой мгновением позже звонко разлетелись на осколки бутылки из-под пива.
— Неужель опять промазал? — с наигранным удивлением ехидно спросили свыше, и балконные перила заскрипели под тяжестью перегнувшегося через них тела.
Бабульки выползли на середину дворика.
— Ах ты фашист проклятый! Да как Ванька тебя терпит! Сколько ж можно-то?! На пожилых женщин! — наперебой заголосили они, единственные, кто кроме правительства знал в лицо всех стран (бабки знают ВСЁ). Гилберт лишь бодро хихикал на высоте пятого этажа, пока в него не прилетел... валенок. Что?! Валенок в сентябре, когда нет снега?
This is Russia...
— В яблочко! — одна из старушек прыгала на обутой ноге, две другие пытались ее удержать.
— Ах так?! У меня еще заряд есть! — проорал Гил и запустил вниз бутыль минералки и тот самый валенок. Не попал. Бабульки укрылись за облезлой детской каруселью и открыли артиллерийский огонь по пруссу, которому оставалось лишь уворачиваться от всяких старых кактусов, клубков, калош, вязальных спиц, корзинок (с котятами), черствых пирожков, недовязанных носков, сломанных будильников, и самое страшное — вставных челюстей. Как они всё это с собой таскают и главное — где? — хранят в военной тайне, доступной только Ване (он их этому и научил, честно говоря). На самом деле не все вещи залетали на такую высоту, шутка ли — пятый этаж! — большинство сыпалось вниз (но не котята!), и только челюсти, аки бумеранги, возвращались во рты владелиц.
Отправляя вниз очередной горшок с геранью, Байльшмидт внезапно заметил опасность, направляющуюся к калитке двора.
— Шуба! — громко крикнул он, предупреждая старушек. Бабки скрылись в подъезде. Прусс скрылся в квартире под кухонным столом. Во двор вошел дворник...
Каждые вторник, четверг и воскресение жители дома-в-котором-живет-Брагинский слушают шестнадцатигигабайтный три-дэ мат несчастного Степаныча, вынужденного всё раскиданное убирать. Благо, тонкая детская психика не рушилась, ибо детей в доме не водилось («Это ненадолго, это мы исправим» — не раз говаривал Иван, хитро косясь на шарахающегося прусса).
— ...Ванька, голова твоя садовая! — рявкнул дворник, метеля метлой (тут бы бульдозер пригодился) во все стороны.
— Звал, да? — садовая голова высунулась в форточку (а где-то далеко по неясной причине вздрогнул Артур).
— Ага! Дай-ка мне немца своего, буду ему шею мылить!
— Меня нет! — заумоляли с кухни.
— Чего? — на мгновение Иван сунулся обратно в дом, а затем вновь возник в окне и сообщил Степанычу, — Говорит, что его нет.
— Крети-и-ин! — взвыли на кухне, а дворник вновь включил свой стереомат, обещая пруссу всякие ужасти, от которых вся средневековая инквизиция побледнела бы в восхищении.
— Чей тут голос из помойки, кто тут просит кирпича? — это Россия пришел на кухню разбираться. Однако там никого не было (кроме четырех чавкающих кошек, двух собак и стада тараканов). Россиюшка (Матушка) вышел на балкон. Прусс отсутствовал и здесь. Брагинский вздохнул, распинал барахло, чтобы иметь возможность хотя бы развернуться, собрал в охапку всех новоприбывших котят (такие появлялись после каждого вторника, четверга или воскресения) и отправился раздавать. Одарив прохожих кошачьей мелкотой, вернее большей ее частью, Ванька вернулся домой с ее остатками и застал на кухне как ни в чем не бывало жующего борщ прусса.
— Гил, где ты был? — сурово.
— Бегал, – пофигистски. После войнушки с бабками-партизанками уже ничего не страшно.
— Странно, но твой сапоги не воняют на весь коридор, как обычно после таких моментов.
— Иди в баню!!!
— Я лучше в душ. Кстати, скажи своим подружкам, чтобы больше кошаков нам не подкидывали, их некуда девать.
Гилберт гордо сопел, не обращая внимания на слово «подружки». Чё уж на правду обижаться...

— Ванюшенька! – повисла явившаяся в гости Наталья на шее мокрого после душа брата. Так, с сестрой на шее он и прошагал в общую комнату.
— Приехали, конечная станция, — буркнул Иван, стряхивая Беларусь на диван.
Справившись о делах и состоянии душевном любимого братика, Наташа запросила обеда.
— Ну пойдем, глянем, что нам Прушка пожевать оставил.
Прушка не оставил ничего: вычистил кастрюлю (трехлитровую), догрыз подсохший было хлеб (2 буханки), выхлебал чайник (кипятка), зажевал полкоробки рафинада и бесследно исчез, навалив после себя гору немытой посуды.
После непродолжительной (очень длинной) матершины в байльшмидскую сторону, Брагинский занялся (резней бензопилой) готовкой обеда, Арловская же – (великим потопом) мойкой посуды.
— Вот не пойму, как вы с Гилбертом друг друга терпите? — возмущалась Беларусь, орудуя щеткой в кастрюле.
— У нас симбиоз, как у поганки со старой елкой: он — моя территория и теплый порт.
— А ты ему? — недоверчиво покосилась Наталья, зная, как прусс мечтает отделиться от России. Иван это тоже хорошо знал.
— А я ему угнетатель и камень на шее, а также навязыватель своих «допотопных денежных единиц», как он изволил выразится! — засмеялся русский, ссыпая в сковороду нашинкованные овощи. За стеной, в соседней комнате звонко захихикал Курилы. Потолок заскрипел, над кухней приглушенно раздалось: «Жестокая правда, русский тойфель!»
Ваня задумчиво ответил на немой вопрос в круглых глазах сестры:
— Кажется, на балконе я встречал веревочную лестницу, тянущуюся от чердака...
А на чердаке Байльшмидт пил пиво, курил, жевал резинку, слушал музыку и чертил коварный план мести хитрым бабкам (и всё одновременно). Допил, докурил, дорисовал, усмехаясь, спустился на балкон и перегнулся через перильца, в результате чего славянам с кухни предоставилась отличная возможность лицезреть великий ба-ба-багажник Великого Гила (Наталья всё порывалась метнуть нож, Ванька пытался отнять у нее лезвие или хотя бы заменить его на картофелину).
Старушки вновь сидели на лавочке, болтая о своем, о женском, и пруссу пришлось щелкнуть пузырем из жевачки для привлечения их внимания.
— Эй, фрауен, мы не закончили!
— Вернулся, фашист? А мы тебя тут долгонько ждем!
— Тогда продолжим!
А на крыше верещали тридцать три кошки России, хотя был далеко не март. А во дворе гадили в песочницу две собаки России, хотя им это давно и строго-настрого запрещено. А шестнадцатигигабайтный три-дэ мат дворника Степаныча вновь слушали все жители дома-в-котором-живет-Брагинский...

P.S. У Ивана 33 кошки и каждая имеет вместо клички одну букву алфавита. Гилберт никак не может подозвать к себе кошку Ж.
P.P.S. Собак зовут Белка и Стрелка, и они светятся в темноте, что позволяет экономить электроэнергию и отпугивать недоброжелателей.