В больнице Джоске ловит ладонь Окуясу и слабо сжимает её в своей. Он думает, что Окуясу жив. Он думает, что смертельно устал бояться, что тот мёртв.
***
Джоске нравится чувствовать тепло тела Окуясу, нравится помнить, что он всё ещё с ним, нравится знать, что теперь всё хорошо, всё обязательно будет хорошо, потому что иначе будет невозможно.
— Ну, что ты вцепился, — с задержкой начинает недовольно бурчать Окуясу, когда они сидят у Джоске дома на диване перед приставкой, и тот обвивает его руками, сцепляя их о джойстик. — Думаешь, что сможешь у меня так выиграть?
— Такому мастеру как мне, не нужны столь низкие трюки, — отвечает Джоске, прислоняясь под бурчание Окуясу щекой к его руке.
Отодвигаться, впрочем, тот не собирается, и Джоске может слышать, как бьётся сердце Окуясу, когда тот аккуратно, чтобы не повредить наложенные в больнице швы, откидывается на его грудь, опуская голову на его плечо. Взъерошенные после долгого дня пряди щекочут ему подбородок, и Джоске зарывается в них носом. Дыхание Окуясу сбивается — совсем чуть-чуть, но всё же.
Конечно же Джоске проигрывает — продувает с разгромным счётом, потому что на самом деле, чтобы Окуясу там о себе не говорил, но в приставку он рубится мастерски. Даже несмотря на то, что играет только тогда, когда приходит к нему. От большего позора Джоске спасает только приход его матери, впихнувшей Джоске в руки таблетницу со стаканом воды и погнавшей их спать.
Томоко настаивает — уже поздно, и Окуясу должен остаться у них, как делал это вчера, позавчера, позапозавчера и на протяжении всей недели с самого начала летних каникул, — (самого конца выписки Джоске из больницы) — и тот, после недолгих и не особо успешных попыток придумать достаточно серьёзную причину уйти, соглашается.
В комнате Джоске для таких случаев уже как несколько месяцев стоит раскладушка, и Окуясу — конечно же он, кто ещё, когда Джоске запрещены любые физические нагрузки — пододвигает её ближе к кровати, пока тот переодевается. Раскладушка скрипуче прогибается под весом Окуясу, когда тот ложится на неё, и Джоске топит в скрипе тёплый, лёгкий смех.
Он свешивает перед сном руку с кровати, опуская её на грудь Окуясу, чтобы почувствовать, как она поднимается и опускается с каждым вдохом и выдохом. Окуясу позволяет ему это и замирает, почти не двигаясь, словно бы в страхе что-то испортить.
***
Джоске щипает в классе сидящего впереди него Окуясу за шею, закидывает руку на плечо на перемене, пихает в бок, заходясь в смехе от глупой шутки, проводит по волосам, выбивая тщательно приглаженные пряди в стороны, щекочет до икоты, залезая руками под школьную форму и майку. Джоске пытается сказать Окуясу, что ценит его, всеми возможными способами, кроме слов.
***
Джоске наплевать на то, что считают мужественным и не очень — ему кажется, что если твой лучший друг почти умер у тебя на руках, тебе выдаётся индульгенция вести себя по отношению к нему сколько угодно по-девчачьи. Он ест свой — противно диетический по настоянию врачей — обед вместе с Окуясу, покупает ему мороженое, которое самому Джоске конечно же нельзя, помогает ему привести себя в порядок после физкультуры или экстренной утренней пробежки до школы, начавшейся за пять минут до начала занятия и утягивает с собой на перевязки и снятие последних швов, которое они празднуют походом к Тонио.
Джоске не может отпустить Окуясу. Джоске боится однажды не увидеть его вновь. Его счастье, что Окуясу выглядит почти счастливым везде следовать за ним.
Через неделю после начала занятий, во время обеденного перерыва, Окуясу неожиданно берёт Джоске за руку, пока тот уныло перекатывает по своему контейнеру бусинку зелёного гороха. Они сидят на крыше, у самого ограждения, и от неожиданности Джоске роняет пластиковую вилку вниз, к земле.
Окуясу немигающе смотрит ему прямо в глаза, и тепло его руки обжигает пальцы Джоске гораздо сильнее полуденного сентябрьского солнца.
— Я думаю, — говорит Окуясу уверенно, так, как Джоске никогда от него не слышал, — что ты мне нравишься.
***
Джоске чувствует, как мягко и осторожно целует его Окуясу, словно боясь, что он, несмотря на всё, откажет ему, ударит его, рассыпется песком и солью. Джоске в ответ целует с каждым разом всё грубее и грубее, пропуская волосы Окуясу сквозь пальцы, хватая, оттягивая, кусая, причиняя боль.
Он не знает, сколько в этом его самого, а сколько хриплого и задушенного, извиняющегося шёпота Окуясу, просящего его об этом.
***
Окуясу горячий, и его сбивчивое дыхание обдаёт ухо Джоске жаром, когда тот спускается от его губ к шее.
Им по пятнадцать, они оба мальчики, и всё, что у них есть — кучка сомнительных журналов, да неприятная перспектива, оставленная на самый крайний, избегаемый всеми способами случай, разговора с Роханом, но Окуясу говорит, что он кое-что да знает, и потому Джоске кажется, что им должно этого хватить.
— Т-ты можешь… — едва слышно начинает Окуясу, и Джоске поднимает взгляд на его покрасневшее, залитое румянцем лицо. Окуясу тяжело сглатывает, прежде чем продолжить фразу, и Джоске завороженно смотрит, как двигается его кадык, -…укусить меня? За шею?
Джоске чувствует себя пойманным врасплох на несколько секунд, но, в итоге кивает — они читали это где-то, что немного боли может сделать ощущения ярче, конечно, он может, он может всё, стоит только Окуясу попросить.
Он мягко, почти невесомо касается губами его шеи, и кусает его, совсем легко, боясь сделать больно. Одна его рука переплетается пальцами с рукой Окуясу, а вторая держит его за поясницу, но тот только просит его повторить, сильнее и сильнее.
Джоске не знает, стоит ли ему остановиться, даже когда ему начинает казаться, что он чувствует привкус железа во рту и слышит сдавленный всхлип.
— Извини… — с нарастающим ужасом слышит он мокрое и приглушенное, — прости, прости, пожалуйста, прости меня.
***
Джоске кажется, что иногда Окуясу забывает о существовании слова «нет», потому что он всегда согласен, всегда готов, всегда рядом, и никогда не отказывает, никогда не говорит, что ему больно, плохо или тяжело, даже если Джоске знает, что это так, и спрашивает только для того, чтобы понять. Джоске кажется, что происходит что-то неправильное и куда более страшное, чем он способен осознать, и это пугает его больше всего.
***
Джоске чувствует себя гораздо худшим человеком, чем он есть. Он не хочет видеть Окуясу несчастным, но тот едва ли не плачет каждый раз, когда они заходят дальше поцелуев и объятий на диване.
Окуясу говорит, всё хорошо. Окуясу говорит, ничего особенного. Окуясу говорит, пожалуйста, сделай мне больно.
И Джоске чувствует себя самым ужасным парнем на свете.
— Ты правда хочешь этого? — Спрашивает он, каждый раз как в первый, каждый раз нежно и аккуратно настолько, насколько уж он может. — Мы можем по-другому, ты же знаешь?
Окуясу фыркает с напускным раздражением.
— За кого ты меня принимаешь? — Говорит он, улыбаясь, и шрамы на его лице разглаживаются, заставляя его выглядеть младше, почти на свой возраст, и мягче. — Пожалуйста, Джоске.
Джоске считает себя гораздо худшим человеком, чем он когда-то был, потому что он соглашается.
Соглашается и продолжает.
***
Джоске следует за Окуясу на кладбище к его брату, и молчаливо наблюдает за тем, как его лучший друг и первая любовь плачет перед могильным камнем. Совсем так же, как когда…
***
Джоске дожидается подходящего случая, который предоставляется тогда, когда его мама уезжает на день рождение подруги, и приглашает Окуясу к себе на ужин. Он чувствует себя хищником, заманивающим жертву в ловушку, и ему тошно от того, что всё так и есть.
Окуясу рад прийти.
— Я хочу поговорить. — Говорит Джоске, когда они заканчивают есть, и начинают убирать посуду со стола. — Скажи, что выслушаешь меня, хорошо?
— Конечно, — обещает Окуясу легко и улыбается дрожащей улыбкой. Джоске может видеть, как болезненно он впивается ногтями в кожу ладони, и спешно хватает его за руку, уводя с кухни в гостиную.
Они садятся на диван, и в комнате на несколько минут повисает тяжёлая, липкая тишина — сколько бы Джоске не пытался придумать, что сказать, он так и не смог найти подходящих слов, звучащих иначе, чем отчёты об особенно жестоких преступлений, которые когда-то пересказывал ему дед в качестве страшных историй.
Джоске держит руки Окуясу в своих, боясь, что тот продолжит царапать самого себя, и Окуясу остаётся только прикусить губу в волнении, на что Джоске спешит поцеловать его. Окуясу отвечает ему, всё так же стеснительно и нежно, как в первый раз, и Джоске чувствует себя до боли беспомощно.
— Окуясу, дружище… — начинает он осторожно, словно говорит с маленьким, испуганным ребёнком или же раненным животным, — Окуясу, почему ты плачешь?
***
Джоске хотел бы не быть свидетелем смертей своих близких и друзей. Хотел бы не сражаться за свою жизнь с людьми в два раза его старше. Хотел бы счастья для всех, кого любил.
Больше же всего он хотел жить в другом, более человечном мире, где нет ни одного взрослого, который мог бы сотворить подобное со своим ребёнком.
***
— Я могу тебя обнять? — Спрашивает Джоске, и Окуясу начинает рыдать.
Окуясу горячий, и его дыхание сбивается каждый раз, стоит ему только начать успокаиваться. Он плачет, задыхаясь в каждой новой волне слёз, и Джоске не успевает подсовывать ему бумажные платки и стаканы с водой. Ему страшно, и он не знает, что делать, потому что даже Crazy Diamond говорит, что всё в порядке, когда на самом деле всё иначе.
— Тшш, всё будет хорошо, — шепчет Джоске, испуганный настолько, что едва может вздохнуть сам. Окуясу так и не ответил на его вопрос, и Джоске не осмеливается коснуться его. — Пожалуйста, Оку, братан, давай…
Окуясу громко и крупно вздрагивает, и вдруг начинает быстро кивать головой.
— Д-да, — выдавливает он из себя. — Д-да, ты можешь, пожалуйста, Джоске, ты можешь.
Джоске осторожно, гораздо осторожнее, чем он когда-то держал Шизуку, прижимает Окуясу к себе, позволяя тому плакать в его домашнюю футболку.
Он почти рад тому, что его мать решает вернуться с дня рождения на несколько часов раньше и абсолютно трезвой.
***
Иногда Джоске вспоминает, что ему пятнадцать. Что он только в первом классе старшей школы. Что перед ним ещё вся жизнь впереди. Что, на самом деле, он не должен был пройти и через малую часть вещей, которые случились с ними, и его друзья, едва ли старше его самого, тоже. Что он не заслужил держать в своих руках едва теплящуюся искру жизни его лучшего друга.
Иногда Джоске вспоминает, что ему может быть нужен взрослый, который обнимет его самого.
***
— Давай, Окуясу-кун, — говорит Томоко тепло и спокойно, — дыши со мной. На счёт два, вдох-выдох. Давай, вдох…
Джоске неловко отходит в сторону, когда та усаживается на корточки перед Окуясу и берёт его руки в свои, заставляя обратить на себя внимание. Джоске чувствует себя бесполезным. Джоске чувствует себя виноватым.
Джоске чувствует себя монстром.
— Джоске, — говорит Томоко, не отвлекаясь от Окуясу, — почему бы тебе не заварить нам чай? На верхней полке есть травяной.
Джоске сбегает на кухню, где ему кажется, что даже немытая с ужина посуда смотрит на него с осуждением. Горячий чайник жжёт ему руки, и он почти уверен, что заслужил это.
Он понимает, что ему было неоткуда знать, что он не должен был знать, потому что этого не должно было случиться, не должно было существовать, не должно было быть даже вероятности того, что нечто столь неправильное и жестокое может произойти, но что-то — возможно, его глупое, дурацкое сердце — говорит ему, что это не так.
Что он должен был заметить. Что это его вина. Что это он на…
К тому моменту, когда Томоко заводит на кухню успокоившегося Окуясу, пролитые слёзы которого выдают только опухшие и покрасневшие глаза, Джоске успевает согреть чайник во второй раз.
***
Джоске не хочет терять веру в человечество, но в такие моменты ему кажется, что он никогда не верил в него изначально. Он внук полицейского, рождённый вне брака от человека, изменившего жене и оставившего его мать беременной одну. С самого раннего детства он слышал десятки, сотни отвратительных вещей, но и в страшном сне не мог представить, что однажды его лучший друг назовёт себя их доброй частью.
***
— Я не знаю, что случилось, — говорит Томоко в итоге, наливая Окуясу вместо чая молоко с мёдом, как наливала когда-то Джоске, когда тот не мог заснуть и прибегал к ней после ночных кошмаров, — и я не буду спрашивать, если только вы не захотите рассказать мне сами.
Джоске и Окуясу отвечают в унисон:
— Спасибо, Томоко-сан.
— Спасибо, мам.
Томоко ставит чашку перед Окуясу и садится за стол, обеспокоенно смотря на них обоих.
— Это случилось с тобой в первый раз, Окуясу-кун?
— Да, Томоко-сан.
— Ты запомнил, как надо правильно дышать, если ты почувствуешь что-то подобное ещё раз?
— Да, Томоко-сан.
— Ты знаешь, что можешь… Нет, должен обратиться ко мне, если это случится снова?
— Да, Томоко-сан.
Голос Окуясу звучит глухо и лишённо всяких эмоций, и это пугает Джоске так же сильно, как злит. В уголках его глаз начинает шипеть от горячих слёз бессилия.
— Окуясу-кун…. — Томоко вздыхает и замолкает, и Джоске на несколько мгновений чувствует прилив благодарности мирозданию за то, что его воспитывали Хигашикаты, а не Ниджимуры, ровно перед тем как почувствовать жгучий, жалящий стыд. В конце концов, дети не выбирают родителей, иначе бы вряд ли кто-то вроде Окуясу…
Джоске вздрогнул, и сжал горячий бок чашки в руках, пытаясь отвлечься от всё нарастающей внутри злости.
— Хорошо, — ободряюще улыбается Томоко, когда Окуясу допивает своё молоко. — Уже поздно, так что идите оба спать. Окуясу-кун, если тебе будет тяжело заснуть, ты можешь попросить у меня снотворное, хорошо?
Окуясу механически кивает и встаёт из-за стола, чтобы исчезнуть в коридоре.
— Джоске, — бросает Томоко, когда тот поднимается вслед за Окуясу. — Мы ещё поговорим, понял?
— Да, мам.
***
Джоске не уверен в том, может ли он больше верить вообще.
***
Джоске не знает, что ему теперь делать, и неловко топчется на пороге собственной комнаты, пока Окуясу как ни в чём не бывало невозмутимо перетаскивает свою раскладушку к кровати Джоске. Заметив, что тот не спешит заходить, Окуясу поворачивается к нему, и Джоске видит его закушенную до побеления губу, поднятые вверх напряжённые плечи и уставшее, уязвлённое лицо. Окуясу с болью смотрит на Джоске, прежде чем начинает тянуть раскладушку обратно, и Джоске кажется, что он снова провалился в том, чтобы быть человеком.
— Оку, всё нормально. — Спешит исправить хоть что-то он. — Если ты хочешь, мы можем лечь как обычно.
Окуясу вздрагивает, но часть напряжения словно бы стекает с его плеч. Неожиданно он обмякает и тяжело опускается на раскладушку, словно марионетка без нитей.
— Ты действительно всё ещё хочешь, чтобы я был рядом? — Спрашивает он тихим, бесцветным голосом, не услышь Джоске который, то никогда бы не поверил, что обычно громкий и болтливый Окуясу способен так звучать. — Ты не считаешь меня отвратительным?
— Почему я должен считать тебя отвратительным?
Окуясу смотрит на него в ответ и вдруг начинает смеяться — горьким, усталым смехом.
— Ты правда хочешь, чтобы я рассказал всё? Рассказал, как он делал это? Рассказал, что случилось, когда я впервые попросил его прекратить? Рассказал, почему?
Джоске больно слышать даже это, и у него нет ответа. Джоске сомневается, что у кого-то может быть правильный ответ.
— Только если ты этого хочешь.
— Если я не хочу сейчас, но захочу потом?
— То я выслушаю тебя потом. Я выслушаю тебя столько раз, сколько будет надо, потом, послепотом, послепослепотом, каждый день, когда ты захочешь этого.
Окуясу опускает взгляд и устало проводит рукой по волосам, взъерошивая и без того лохматую причёску.
— Ты правда не думаешь, что я отвратительный? — Спрашивает он, наконец, и в его голос возвращаются слишком хрупкие эмоции, которые заставляют Джоске сдвинуться с места и в несколько шагов оказаться рядом с ним.
— Я могу? — Спрашивает Джоске протягивая руку, и Окуясу кивает. — Спасибо.
Джоске кладёт ладонь на его щёку. Окуясу живой, вспоминает он ещё раз, и невольно улыбается.
— Окуясу Ниджимура, — начинает Джоске тихо и серьёзно, — ты один из самых потрясающих людей, которых я когда-либо встречал. Ты верный друг, любящий сын и брат для семьи, которая этого не заслуживает. Мне нравится твоё чувство юмора, мне нравится твоя доброта, мне нравится, что ты не сдаёшься, даже если всё против тебя, и ты уже гораздо лучше, чем твои отец и брат вместе взятые. Никогда в жизни я не смогу подумать, что ты отвратительный, потому что… потому что я люблю тебя, и ничто не сможет это изменить.
Нижняя губа Окуясу дрожит, и тот глубоко вздыхает несколько раз, прежде чем неожиданно расплакаться. Джоске испуганно вздрагивает и спешит к двери, чтобы позвать мать, когда Окуясу хватает его за руку.
— Всё в порядке, Томоко-сан объяснила мне разницу, я знаю, это другое. — Говорит он ему через слёзы, и Джоске правда хочет в это верить. — Спасибо тебе… Спасибо.
Джоске слабо улыбается ему в ответ.
— Всегда пожалуйста, братан.
Окуясу сжимает его руку и тянет его в сторону кровати, куда они умещаются вдвоём — с трудом, но всё же. Растрёпанные волосы Окуясу лезут Джоске в лицо, и тот трепетно проводит ладонью по тёмным волосам.
Они лежат в тишине несколько минут, пока Окуясу не зовёт его:
— Джоске?
— Да?
— Не вини себя.
Джоске замирает и почти чувствует, как все его внутренности стягиваются в узел. Он только открывает рот, чтобы возразить, как Окуясу прерывает его:
— Наверняка ты думаешь сейчас всякую хрень, о том, какой ты хреновый и козёл, но это на самом деле не так. — Окуясу поднимается на локтях, и поворачивает голову назад, встречаясь со взглядом Джоске своим. Джоске кажется, что из его лёгких выбили весь воздух, потому что никогда в жизни он не видел чего-то прекраснее. — Ты отличный парень, и я… я тоже люблю тебя.
С этими словами Окуясу встаёт с кровати, и Джоске обеспокоенно садится вслед за ним. Румянец печёт ему щёки.
— Ты куда?
— Взять снотворное у Томоко-сан. Жди, я скоро вернусь.
И Джоске остаётся ждать.
***
Ночью Джоске ловит ладонь Окуясу и слабо сжимает её в своей.
Он чувствует, что Окуясу жив, и это всё, что важно.