Понимание

Фуго на повышенных тонах доказывает ему что-то, — что-то важное, Фуго старается не заводиться по пустякам, поэтому обычно старается сдерживать себя изо всех сил, — но Джорно его слышит-не слышит: слышит слова, но не разбирает их в предложения. Ему не хочется признавать, что он до сих пор по-детски глупо замирает на несколько бесконечных, безвременных мгновений, заслышав крик.

— Не кричи, — перебивает Джорно и, вспомнив совет быть откровеннее, быть честнее, быть открытым для человека, который держит его сердце в своих руках, добавляет, — мне неприятен… шум.

Фуго затихает посреди предложения, его упрямо сжатые в кулаки руки медленно разжимаются в тёплые ладони, и он заглядывает Джорно в лицо, в глаза, словно бы видит его насквозь, словно бы знает все самые тёмные и сокровенные уголки его души.

Джорно не удивился, если бы это оказалось так.

Фуго не извиняется, но мягко находит его руки в свои, и Джорно думает о них, чтобы не думать о чём-то ещё.

Они молчат, и их обволакивают вечерние сумерки и негласное неловкое понимание.

* * *

— Ты не ешь хлеб, — замечает Фуго.

Они наконец смогли выкрасть время из своих плотных графиков (точнее, скинули на отчаянно сопротивляющегося Мисту всю работу) и выбрались в город. Ранний пастельный вечер они проводят на веранде ресторана с видом на море, и от взгляда Джорно не ускользает растерянный вид, с которым Фуго смотрит на мерно бьющиеся у причала волны.

— Это всего лишь закуска.

— И не пьёшь вино.

Джорно выбирал по совету Польнареффа (сухое красное, редкое и безумно дорогое): сам он не мог заставить себя даже дегустировать, даже находиться в винном погребе и слушать тяжёлые винные запахи, навсегда пропитанные для него спиртом, потом и пылью.

— Мой отец много пил, — начинает Джорно и притворяется, будто бы ему легко говорить об этом, будто бы это всего лишь простые голые факты, от которых его не обдаёт липким холодом в жаркие сицилийские сумерки, — и часто попрекал меня тем, что я зря проедаю его хлеб.

Фуго молчит некоторое время, и Джорно уже начинает казаться, что тому нечего сказать, что тот ответит чем-то едким и жестоким, что он зря открылся ему, что ему не стоило, не надо было, нельзя, когда Фуго неожиданно грустно улыбается одними глазами.

— Мне больше не нравится философия, — говорит он, и Джорно ничего не понимает.

Он переспрашивает, понимая, что звучит несколько глупо:

— Что?

Ради Фуго он готов выставить себя дураком перед всем миром.

— Мой отец…. В общем, мои родители были очень настойчивы по поводу моего поступления. Они нанимали мне репетиторов, и я провёл большую часть своего детства, занимаясь вещами, которые я ненавидел.

— Мне жаль.

— Всё в порядке, — улыбается Фуго всего лишь уголками губ, но этого достаточно, чтобы Джорно почувствовал, как внутри него разливается тепло, согревающее его вопреки звенящим в голове словам его родителей, — моя семья больше не властна надо мной. К тому же, некоторые предметы мне действительно нравились.

— Например, философия?

— Какой ты умный, ДжоДжо, — язвит Фуго мягко, совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы Джорно почувствовал, как растягивается тугой узел в его груди, и засмеялся в ответ. — Да, философия.

— Что же случилось? Почему она тебе разонравилась?

— В университете… Ты ведь знаешь, почему меня отчислили?

Джорно тяжело сглатывает и кивает — не доверяет словам и голосу, готовому вот-вот сломаться. Люди становятся преступниками не от хорошей жизни; люди, к которым жизнь была милосердна, не срываются на других из-за мелочей, на которые любой другой даже не обратил бы внимание. Фуго неловко кашляет и прикрывает лицо рукой, словно бы набираясь храбрости.

— Преподаватель, на которого я напал… Он был деканом кафедры философии.

— Ох.

Фуго улыбается ещё раз, но его улыбка горчит на руке Джорно, когда Фуго подтягивает её к себе и целует её.

— Я понимаю, ДжоДжо, — говорит Фуго тихо, нежно, как никто никогда не говорил с Джорно, и у того начинает щипать в глазах, — всё в порядке.

Джорно не плачет: плакать бесполезно, он знает, знает, знает с самого детства, но всё равно вздрагивает и беззвучно открывает и закрывает рот, пытаясь дышать, пытаясь сказать хоть что-то в ответ, чувствуя себя совершенно беспомощно, потому что он не может дышать, он не может ничего сказать, он снова ребёнок, и его отец… его отец….

Фуго целует руку Джорно ещё раз и кладёт её к себе на грудь, туда где громко, быстро, яростно и зло бьётся его сердце.

— Я всегда пойму, ДжоДжо.

* * *

Злость Фуго больше видна, чем слышна; злость Фуго — разбитые плафоны, хрустящая под ногами керамика посуды, трещины на стенах, сломанные стулья и изодранные подушки. Джорно не знает, что с ней делать, но он едва ли знает, что делать со своей. Джорно не злится так же как не плачет.

Он знает, где искать Фуго, когда тот упрямо кусает губы, хлопает дверьми и оставляет за собой вываливающиеся набивки подушек — тот уходит в библиотеку, где долго кричит в абсолютной тишине и плачет, хватаясь за полки и роняя на себя тяжёлые старые книги.

Когда Джорно находит Фуго, костяшки пальцев того разбиты в кровь, и на стене рассерженной болью горит красный.

— Уходи, ДжоДжо, — говорит Фуго с дикими глазами, с загнанным выражением на лице, с усталостью и страхом, — пожалуйста. Я не хочу навредить тебе.

И Джорно кажется, что он разбивается вместе с чашками и тарелками, которые бьёт Фуго, вместе со стенами, со стульями, с дырой в груди Фуго, и он не может дышать. Но Фуго ведь тоже. Фуго ничего не говорит, молчит, когда он должен рыдать и ругаться, и это ранит Джорно почти так же, как ранило бы оружие.

Но даже если Фуго не скажет ему ни единого слова до конца своей жизни, Джорно, после всех клятв обращённых Фуго к нему, всегда будет рядом с ним. Он не только обязан.

Он… Он лю…

Фуго дорог ему.

Джорно тянется к нему, кладёт руку на щёку, и Фуго вздрагивает, смотрит на него с тяжёлым нечитаемым выражением и неожиданно целует его, жестоко, больно, отчаянно. Джорно позволяет целовать себя, позволяет сжимать себя в объятьях, позволяет лезть ему под одежду, а после плакать, спрятав лицо в его плече. Фуго плачет без слёз, но так, что Джорно хочется плакать тоже.

Они не заходят дальше поцелуев. Даже в своей боли они слишком испуганы, чтобы позволить себе потеряться в ней. Джорно не терпит прикосновений, а Фуго задыхается, стоит кому-то коснуться его ниже спины. Они учатся, исследуют и приживаются, всегда осторожно, человечно, нежно. Секс — сломанный мост, который никто из них не хочет — не может — возвести вновь.

Но всё же… может быть для них не всё потеряно. Может быть, они смогут научиться жить без страха вновь.

Джорно гладит Фуго по голове, перебирая длинные на затылке волосы; ему больно, равно как и Фуго, но он знает, что никто не может исправить это.

— Я злюсь без всяких причин, — шепчет Фуго неловко, неуверенно, едва слышно, словно бы признаваясь в страшном секрете, — и я боюсь себя из-за этого.

— Людям естественно испытывать злость.

— Но не у всех людей злость может привести к массовым смертям.

Джорно нечего на это сказать. Он ищет слова так долго, что Фуго отстраняется от него, и Джорно придерживает его за руку. Слова важны, повторяет он себе в который раз. Он вспоминает цитату, услышанную давно в школе: «Слова обладают властью разрушать и исцелять. Слова, что одновременно правдивы и милосердны, способны изменить наш мир». Фуго заслуживает всех слов этого мира хотя бы потому, что ненавидит себя так сильно, что его душа отравляет его самого.

— Эмоции — это нормально, — говорит Джорно и не верит сам себе, потому что себе он не позволяет ничего, — и каждый имеет право быть понятым.

Милосердие — сложная эмоция, сложное принятие, сложная тянущая и жгучая боль, и Фуго всхлипывает в его руках.

— Мне кажется, что я сломан.

Джорно думает, что все они сломаны. Хорошие люди не идут в мафию. Хорошие люди не становятся преступниками. Хорошие люди не просыпаются ночами в липком поту от собственного крика.

Джорно не хороший человек, но для Фуго он может попытаться стать им.

— Но это не значит, что ты не заслуживаешь любви.

Фуго обнимает его крепче, но одновременно мягче, и Джорно позволяет себе… позволяет себе опереться на него и, может быть, почти заплакать.

Они оба сломаны.

Они оба заслуживают любви.

* * *

Никто не произносит признания. Красивые цветочные удушающие слова, спутанные обязательствами, скользкие и обманчивые, не находят дороги к ним. Они обожают, почитают, боготворят друг друга, но не решаются произнести это вслух.

Действия дороже. Действия — это Фуго, отталкивающий Джорно, чтобы принять за него пулю, это Джорно, вслух читающий болеющему Фуго Овидия до боли в горле, это Миста, накрывающий их, заснувших в руках друг друга, тёплым клетчатым пледом из собственных воспоминаний о матери, укачивающей его перед сном и умершей слишком рано, чтобы он мог поблагодарить её.

Действия — это любовь и, даже если она не может склеить разбитое, она, вопреки всему, создаст из осколков мозаику, рассказывающую о невозможных историях и подвигах, совершенных во имя неё.

Джорно готов стать Ланселотом для Фуго и знает, что в ответ его верности тот достанет для него звезду с неба. Они дополняют выбитые кирпичи стен друг друга и держатся за руки, пересекая Млечный путь.

Они верят в друг друга и друг другу, и это всё, что значит для них на поросшем бурьянами пути к исцелению.