Этот бар начинал работать только с наступлением сумерек. При входе не было ни вывески, ни опознавательного знака, все вошедшие попадали сюда исключительно случайно и никогда не без причины.
В помещении пахло древесным теплом. Оно заключало в свои тяжелые объятья, будто в плед, погружая в томную дымку на грани реальности и сновидения. Люди становились развязнее и честнее, но отчего-то не впадали в сладкую негу беспамятства. Приглушенный свет подпотолочных ламп едва-едва освещал все детали интерьера: крепкие круглые деревянные непокрытые столы на трех ножках, стулья же с резными спинками были перетянуты желтыми канатами. Одна из стен была увешана рамками с артхаусными изображениями, за которыми не разглядеть и цвета, в который было выкрашено помещение, а напротив — не завешенные французские окна из потолка в пол. За ними была только тьма да несколько огоньков фонарей. Здесь было много растений и свечей.
Угол барной стойки был мал, и несмотря на то, что находился он на самом краю, являлся центром, сердцем заведения. На полках теснились и жались бутылки разных цветов и размеров. Они, как люди, почти толкались и были возмущены таким своим расположением: элитарный алкоголь рядом с дешевым пойлом? белое вино возле темного джина? — неслыханно! Высокие и низкие, надутые, полненькие и изящные бутылки стояли и сверкали бликами негодования на своих сосудах. Шампанское всегда особо сильно оскорблялось и только путем громких возмущений, фонтаном выплескивающихся прямо изнутри, позволяло откорковать и испить себя. Водка гордой не была, но была мстивой. Она без лишних разговоров открывалась, почти заставляла ненавидеть за вкус, влюбляла в себя, а затем наутро давала о себе знать самим жестоким образом. Впрочем, так делал и виски, и коньяк, но куда реже и не так долгосрочно. Чуть ли не единственным, кто был любезен, был старичок ром. Его пили только истинные любители, посему часто его не дергали. Он любил травить шутки, особенно стоя за стойкой в компании вин. Те не понимали его юмора, но он этого и не добивался. Ему просто было весело. И если водка не ладила с виски, а виски с шампанским, то вина не ладили даже между собой: сухие, сладкие, розовые — все они будто говорили на разных языках, у них была своя элитная иерархия.
Весь балаган почти начинающейся гражданской войны вин останавливал бармен путем распотрошения одной из особо назойливых бутылок. Пробку он оставлял всегда на виду у других бутылок, в предупреждение о том, что станет с тем, кто продолжит буянить. Вина не знали наказания хуже, чем слив их в сточную трубу.
Бармен не был злым, он был справедливым.
***
В один из дней бар пустовал. Несколько забредших сюда душ уселись кучкой у крайнего стола и тихо потягивали пиво. Бармен неспешно перетирал стаканы, когда в помещении появилась долгожданная клиентка. Она была в смятении, настороженно смотрела по сторонам и никак не решалась пройти дальше порога. Темнота за ее спиной подтолкнула.
— Здравствуйте, — сказала она, подходя ближе к стойке, руками собирая пышные юбки платья. — У вас порог замело листьями, удивительно, как много опало, а всего лишь середина лета, — нервно хохотнула девушка, никак не понимая зачем сюда забрела.
— Дождь, — просто ответил бармен, доставая апельсины. — Чего угодно даме?
Девушка съежилась. В своем пышном бальном платье она выглядела нелепо среди деревянных непокрытых столов.
— На улице так резко потемнело, и, кажется, я потерялась. Не подскажете, где я?
— Мисс, вы по-прежнему в Лондоне, — улыбнулся он, механически продолжая что-то делать за стойкой. — За счет заведения, пока ждете такси. — На стойку стал высокий бокал. Его содержимое казалось смутно знакомым и неприятно царапало память.
— Что это? — спрашивает девушка, поднося бокал ближе к носу. Всплывающие пузырьки, перенимая аромат апельсинового сока, щекотали нос.
— Слабоалкогольный коктейль. «Мимоза». Вам должно понравиться.
— Ах, точно, мы с Генри выбрали его на свадебный банкет, — покачала головой она, прокручивая ножку бокала, — его мать сильно на этом настаивала.
Прохладный напиток покалывал горло и язык, и девушка удивляется, почему все-таки согласилась оставить его в меню: ничего особенного во вкусе не было. Сделав глоток, почувствовала, как вниз по шее провели чем-то холодным, тянется пальцами — мокро. На ладонь и платье струйками стекал напиток вперемешку с кровью.
— Что-то не так, мисс?
Девушка подняла осоловевшие глаза и будто лишилась дара речи на несколько долгих секунд.
— У меня кровь.
— Так бывает, когда голову едва не отрезают. Нет причин, чтобы волноваться.
Нелепое осознание накрыло холодной волной, но не лишило воздуха. Ее спокойную, порою и не очень, жизнь оборвали. Не будет закатов из офисного окна, не будет рассветов в дороге на работу. Не будет субботних прогулок над Темзой, никаких пикников с друзьями в Грин-парке.
Бармен за стойкой улыбался и обходительно-приветливо продолжил: — Такси до Чистилища прибудет еще не скоро, желаете чего-нибудь еще, мисс Эмма?
Безразличным взглядом Эмма провела по полкам, уставленным алкоголем, и в какой-то момент освещение дрогнуло на стенках одной из бутылок, будто та ей подмигивала.
— Не стоит.
— Исповедь? Расспросы о жизни по эту сторону?
Эмма задумалась над ответом. О жизни после смерти ей и так суждено узнать, спешить вдаваться в детали не хотелось. Исповедь же и так бы не получилась ни долгой, ни интересной. Жизнь была быстротечной рекой, а сама Эмма едва держалась на плаву даже плывя по течению. И если в юные года она умела напустить яркого тумана, заволочь всю свою фигуру и личность в яркую обертку, то с годами туман рассеивался, и ни разноцветное конфетти поддельных эмоций, ни яркая одежка не скрывали сплетения серости и пустоты, которым девушка являлась. Она была дитем Лондона, племянницей смога и дождей, воплощением серых улиц и неприметных высотных домов, держащих на своих плечах облака. Рассказывать было нечего.
— Выйти покурить можно?
— Не запрещено. Только выходить придется через черный вход. Пойдемте.
Эмма вновь подобрала все юбки и побрела за мужчиной. Дверь появилась из ниоткуда, а коридор представлял собой сплошную черноту. Девушка зажмурилась и шла вперед по наитию пока не почувствовала дуновения ветра. Откуда взялись горы посреди Лондона спрашивать не хотелось, девушка молча взяла протянутую сигарету и, прикурив, облокотилась о белые перила на крыльце небольшого домика. Влажность стояла высокая, оставалось удивляться, как запустелый дом среди гор оставался неприкосновенно желто-белым, без противной сеточки трещин отлупившейся краски.
— Красиво тут, спокойно, — выпустила дым она, — даже жалко, что не путешествовала.
— А хотелось?
— Хотелось, да Генри был против. Оберегал меня как Чудовище розу, — вырвалось злое сравнение, — выстроил вокруг меня купол — задохнуться можно, ни единого свежего вдоха.
— И что же?
Эмма думала. Говорить что-то еще не хотелось. Воспоминания и старые и болючие никак не трогали, будто в этом океане провалов и отчаяния наконец перевернулась баржа и перевозимое равнодушие вылилось и перекрыло все.
— И ничего, — все-таки ответила Эмма и затушила бычок о собственную ладонь. Боли не было. — Удивительно, да? Умерла и даже не сожалею. Я ведь должна сожалеть?
— Здесь уже никто ничего не должен. Еще сигарету?
— Не стоит, — покачала головой девушка, отталкиваясь от перил. — Не хотелось бы еще раз умереть от рака легких и вновь оказаться на земле.
— Не нравится жизнь?
— Люблю досматривать фильмы до конца. Даже самый унылый на какие-то мысли да наталкивает. К примеру: «И на это я трачу свое время?»
— И как вам ваш фильм?
Эмма поморщилась, неосознанно коснулась изуродованной шеи и отвела взгляд на плывущие под ветром волны горной травы.
— Четыре из десяти, даже проспала развязку. Кульминация получилась слабенькая и скупая на эмоции.
— Поверьте, развязка стоила всего фильма.
— И я даже могу поинтересоваться почему?
Бармен снисходительно улыбнулся, но кивнул:
— Обязаны.
Девушка не понимала, нравится ей этот ответ или нет. По ее мнению, жизнь ее была однообразной, серой — стабильной и надежной. Живя в Лондоне, городе, наполненном туристами, сама она была в этих самых архитектурно завораживающих местах и живописных парках не чаще нескольких раз в год, а когда и проходила мимо, то внимания обращала мало. С детства занималась всем и ничем в особенности, общалась с людьми не чтобы услышать кого-то, а чтобы выговориться, и почти никогда не чувствовала себя счастливой. Едва ли не наивно считала любовь выходом из нескончаемых серых дней, а в итоге получила приглашение на успешный выход замуж. Если ее прирезали на самой свадебной церемонии, а, судя по наряду, так оно и было, то это стало самым ярким пятном биографии.
— Маленький принц любил свою розу и ухаживал за ней. Главный герой фильма любил розу, поэтому срезал ее прежде, чем ее заметил другой.
— Не тот конец, ради которого стоило платить за билет, — выдохнула Эмма, закатив глаза. — Сюжетно вообще не обоснован.
— Как знать, — пожал плечами бармен. — Думаю, пора возвращаться обратно.
На полках за стойкой свет играл чересчур навязчиво. Девушка даже попыталась проморгаться. С полки на нее пялился любопытный ром своими стекольными завитками на таре.
— Он смотрит на меня, — указала она на ром.
— Интересуется. Вы ему понравились. Сам не знаю почему. Он такой жизнерадостный.
Эмма склонила голову на бок, повертела несколько мыслей в голове, будто смаковала, и выдала:
— И вовсе это не странно. Радоваться жизни — это и спокойное смирение, и немое наслаждение ее тягучестью тоже. Мы похожи.
Такси приехало. Бармен посмотрел на подмигивающий ром, на стойку:
— От нас ушел официант. Наскучит бродить по кругу — приходите.