Захлопнув дверь в кабинет доктора, я была неописуемо рада. Не знаю, где именно мне удалось подцепить это слово, но это состояние невероятной облегченности и возвышенности духа могло описать только это понятие. Этот резковатый для мерзких утихших коридоров больницы, звук прихлопывания послужил топором, чтобы отрубить длинные тянувшиеся за мной невидимые руки, все удлиняющиеся и удлиняющиеся.
Коридоры длинные и узкие, полностью набитые людьми, но было слышно как на правой стороне моей груди бились друг об друга мелкие замочки. Каждый в очереди был занят разглядыванием начищенных носков туфель, одинаковых для всех. Кого-кого, а их точно не раздражал неуместный электрический свет посреди вечного вечера. Я точно не вглядывалась — это слишком компроментирующее действие для меня сейчас — но была уверена, что все пространство за окном занимал белый удушающий смог. Могло сложиться ощущение, что все стены по правую сторону коридора выкрашены в исключительно белый, как знак чистоты и поры СчастливогоНастоящего, в то время как это было лишь стекло, умело утаивающее тайны.
Да, все в новом времени кажется не таковым, как оно есть. Как ни старалась Держава помочь единицам, некоторые все равно выходили из-под контроля, нарушая всемирный баланс правильности. Да, Держава добилась освобождения от пороков древней цивилизации: гнева, агрессии, отвращения. Только благодаря этому никто не чувствует дискомфорта в обществе. Все благодарно не ненавидят, не осуждают друг друга. Единицы — это же не люди, в конце концов. Они не чувствуют ни боли, ни жажды мести, ни чувства соперничества. Не страдают ни одним пороком, ни одним «смертным грехом», а даже если и есть проявления того — все лечится. Единицы — существа совершенные. На все болезни есть свое лекарство.
Только вопрос в другом: хочу ли я избавиться от болезни?
Лифты нынче в лечебницах переполнены. Держава не спешит объявлять эпидемию — все лечатся, все хотят быть здоровыми и не пытаются избежать участи быть оперированным. И не удивительно. Единицы, прошедшие процедуру выемки отдела мозга, отвечающего за зарождение эмоций, считаются идеалами. Это почти что мечта: снять с себя весь груз быть способным рассуждать и мыслить. Жаль, не все процедуру переживают. Оттого и не изымают до зарождения каких-либо чувств, для профилактики. А ведь пять назад все эти «чувства», «эмоции» были полумифом, никем не замечаемые, и справедливо считались болезнями прошлого. Все шло бы так и дальше, если бы не «бум», отправная точка. Это были новости.
Был большой праздник в честь окончания последнего протеста тысячу лет назад. Тогда все экраны в Державе транслировали одну-единственную сохранившуюся запись: стадион людей, все перепачканные в эмоциях, краске и дыме стояли с плакатами и выкрикивали какую-то чушь на уже не понятном языке. Это должно было показать отсталость древнего мира, а вызвало череду суицидов. Начались встречаться поодинокие случаи галлюцинаций в фазе быстрого сна — «сновидений», люди лечились от таких серьезных заболеваний как тревожность, страх, сбрасывались из крыш из-за сердечного заболевания, называемого…не могу… даже в мыслях…название запрещено.
Улица встретила прохладным ветром. Антирадиационный купол был полезен в вопросе защиты от радиационного излучения, но запретить появляться воздушным потокам не мог. Приторно чистые залитые светом фонарных ламп улицы никак не сочетались с высившимся надломленным и неумытым небом. Как-то в сновидении я видела аномально чистое и голубое небо, где-то там в нем был затерян фосфоровый шарик, и в тот момент поняла, что не могу воспринимать это буро-зеленое нечто как следует. Это неправильно.
А бульвары пустуют, перемалчиваются напару с нависшим на небоскребах смогом. Волосы где-то на затылке знакомо зашевелились, прошла крупная дрожь по позвонках. Понятное чувство распознать было просто, тяжелее было убедить себя, что все полезные единицы работают. Некому разглядывать мою спину.
Тем не менее, сердце заколотилось. Если бы такое случилось на приеме у врача, я бы не только была на карантине, в изоляции от общества, но и вовсе помещена в специальную палату, с которой один выход — сразу на операционный стол.
Ладони повлажнели, а в ноги начала наливаться тяжесть. Еще немного и я задрожала бы, как лист дерева, выращиваемого в теплице и вытащенного на воздух для посадки в парк, каких разбивалось сейчас немало. Целый один.
Я точно знала оптимальные для моего роста и возраста показатели: количество ударов сердца, скорость ходьбы, давление и многое-многое другое, но сейчас я шла срываясь на бег, что было крайне непозволительно. Поймай меня кто-нибудь, получила бы штраф, но в этот раз свезло.
Тишина дома ничуть не успокаивала. Чьи-то настойчивые взгляды оглаживали бока, касались плечей, вели к шее. Да, я была уверенна, что за мной продолжают следить. Меня потряхивало. От крупной дрожи проявилось явление «гусиной кожи». По затылку били мелкие молоточки. Чрезвычайно ритмично и не успокоительно. Гадкая плесень будто разливалась под кожей.
Я знала, знала, что надолго не утаюсь. Но не хотела отдавать себя только обретя, наконец осознав свою индивидуальность. Вы понимаете?! Вы… понимаете?
Зачем лечиться от счастья, если это приятно, зачем лечится от горя, если тогда познаешь новые грани бытия? Зачем-зачем-зачем?
— Я ведь… — в зеркале прихожей отразилась моя фигура, — счастливая… такая необыкновенно красивая… —остриженные ногти царапнули поверхность зеркала, а затем нежно огладили подушечки пальцев выросшего двойника, — молодая, — заглянула в глаза, — мы не можем умереть. Ведь так? — склонила голову и собравшаяся горечь в горле полилась через глаза.
Я гладила лицо этой девушки, успокаивала ее своей болтовней, а она меня своим молчанием.
— Мы должны жить… — я в полной мере ощутила, как где-то под почками зашелся чей-то взгляд. В зеркале мелькнула чья-то тень.
Ноги подкосились, но я схватилась за стену. Тело стало непривычно легким, сказал бы кто переплыть Мировой океан — нашлись бы силы. Но я сбежала в ванную, где не было ни зеркал, ни окон, только четыре глухие стены.
Попытавшись схватить полотенце, чтобы утереть лицо, поняла, что не могу совладать даже с пальцами. Попробовала открутить кран с горячей водой. Умылась.
Нет. Это нужно прекращать. Невозможно бояться каждой тени. Следить за мной больше некому. Тот, кто подарил мне впервые чувство, остро переживаемое мною сейчас, давно подхватил неизлечимый Вирус. И это именно он летел мимо офисного окна ноль целых, пять десятых секунды. Именно он был рад встрече со смертью. Наверное, загляни я тогда в его глаза, увидела бы, как у СчастливогоНастоящего рождается Будущее. Но мне было не интересно это. Я вообще не обращала внимания на то, как он выглядит. Это вне рабочего этикета и правил хорошего тона: оценивать кого-то по внешности, обращать на это внимание. Мы просто каждый день приветствовали друг друга не мазнув и взглядом по лицам.
Единственно, что запомнилось так это пальцы, ухоженные красивые ногти, да рубашка выбивающаяся из брюк. Это был весь портрет.
Затылок зажгло новой болью. Родилась забавная мысль: насколько в сравнении с этим было больнее падать с небоскреба? Даже если в тысячу, парня не стало бы жалко. Он ведь был болен. Это выявили медики после смерти. И с тем диагнозом никто долго не жил… Но зато в честь траура его место занял новый единица только на следующий день.
Часы показывали девять. Не в состоянии закрутить обратно кран, набрала почти полную ванну воды.
Паническая атака попустила свои путы под тяжестью воспоминаний.
В квартире зашаркало. Не нужно быть здоровым, чтобы понять, что это значит. За мной все-таки пришли.
Взгляд забегал по комнате. Биение сердца отсчитывало секунды в ушах. В глазах все побелело, стало яснее и четче, рука сама потянулась к полотенцу. Нет, черт возьми, я не хочу стереть свою личность. Хочу быть собой и никем другим.
Дверь открылась. Тот мужчина, наверное, и не сообразил, что произошло, как я накинула жгут из полотенца на его горло и повалила в ванну. Толчок получился до того сильный, что он разбил висок. Вода вокруг тела стремительно окрашивалась в ржаво-розовый цвет, водопадом проливаясь через бортики ванной.
Я ничего не чувствовала, когда мужчина не скоординировано барахтался, шумно пытался вдохнуть воздуха, пытался затащить меня к себе. Но его сознание плыло от потери крови. Легкие выжигала горячая вода. Хватка на мне ослабевала.
Долго после того, как тело полностью перестало барахтаться, я не могла разжать руки, перестать вдавливать его в дно ванной, боясь, что он очнется. Когда же наконец отпустила, начала бояться, что этого не произойдет.
Мысль о смерти прострельнула сознание. Я отшатнулась от ванной. Вся белоснежная одежда вымокла в отдающей металлом воде, волосы прилипли к лицу. Я не чувствовала ни рук ни ног, только сжимающуюся и разжимающуюся челюсть. В горле заскрежетала горечь. Омытая кровью, отказывалась осознавать, что происходит.
— Ха, — выдохнула она, — ахахах, — громче вышло, — ахахахахахахах.
Истерический смех пролился в комнатке.
Пальцы вплелись в слипшиеся, спутанные волосы, тянули, вырывали их. Дикий рев-смех не прекращался, становился сначала громче, затем все выше, прямо пропорционально отчаянию. Кажется, я раскачивалась, как полоумная. Смех застелил глаза и заставлял проливаться слезам. Эти слезы скорбили по мне-единице, не обремененной инстинктами. Я жалкий убийца. Я человек.
Молитва неуемного плача пыталась замолить грехи. На что я пойду дальше, чтобы жить? Захочу ли я жить, закономерно выплачивая подобную дань?
В углах затаились тени. В затменных слезами глазах, они казались больше и уродливей. Они тянули свои отгнившие конечности к моим ногам. Я пыталась встать, но только отползала дальше, быстро вытирая слезы рукавами. Захлопнула дверь в ванную.
За окном в гостиной из буро-зеленого потемневшего неба лил дождь. На кухне экран оповещал о нещадном катаклизме — выходить на улицу запрещено. В заложенные от собственных стенаний уши пробивался треск забиваемых ветром дождевых каплей. Комната сужалась, пыталась выдавить меня из своего нутра как ненужную часть.
Потянувшиеся тени волочились по полу.
Грохнула еще одна дверь, и тени остались запертыми в квартире.
Ноги еще не слушались, а в глазах рябило, поэтому ступеньки расплывались в глазах, сменяли свое положение, пропадали вовсе и шли через одну. Все не пропадающая мания преследования гонила прочь от дома.
На улице господствовала стихия: ветер прибивал мелкие гвозди в тело, но и это не останавливало. Послышался чей-то рокоподобный смех. Тот, кто издавал его, знал от чего я бегу. Тени, преследователи — он всех их знал в лицо. Каждую прогнившую мрачную тварь, что пробиралась в мою голову по ночам, каждого единицу, что хочет запереть мою личность в черепушке и вытащить безличную рабочую машину. Он наслаждался представлением.
Замаячил недоустроенный парк. Лучшие ученые вновь вывели исчезнувшие виды растений, так называемые ''деревья''. Вот только сломать их мог хоть сам нависающий смог, что грубо противоречило самой дефиниции понятия. Давно ясно, что парк не произрастет: пережаренная рыжая земля не желала их взращивать. Все саженцы погибнут столь скоро, что не распустят легендарные соцветия — ''цветы''.
Буря достигала своего апогея. Некстати вспомнилось, что календарю, согласно древним обычаям обозначать времена года, была осень. В ПроцветающемТеперь она была больна. Контрабандой из-под купола провозила алкоголь и пыталась не умереть. И почему она только цепляется за свое положение во времени? Все равно здесь, под антирадиационным куполом, вечное Лето. Зима и Весна давно отчаялись и растворились, а вот она, Осень, только поглубже затягивается косяком и все приходит, приходит, приходит… Лишь смог, никем не замечаемый, запутавшийся в небоскребах, напоминает о ее существовании.
Рассматривая гнущиеся деревья, я затылком почувствовала, что Они взяли след. И я бежала.
Горький ком в горле растворился и потек по пищеводу, все тело отказывалось от борьбы. Легкие вырывались из груди, чувствовалось, что очень скоро придется отхаркивать собственную печень. Любой сильный порыв ветра мог сбить с ног. Но наконец, вдали показался край города: бесконечные равнинные пустыри, залитые бетоном. И смог-смог-смог. В нем легко было затеряться в такую погоду. Ведь в этой бетонной пустоши не было ни единого небоскреба, чтобы придержать тяжелый концентрат смеси дыма и тумана на своих пиках.
Но меня интересовала не сама пустошь, я искала то место, куда не забредет никто в здравом уме. Там пропадали и единицы и тени. Огромнейшее табу — океан.
Мокрый песок прогрузал под ногами, ставя преграды к своему любимцу. Смог покрывал все побережье плотной пеленой, скрывая всю мощь и красоту водной свободы, прорывающей горизонт. В нос резануло солью и влагой. Никому не угодные водоросли были заброшены подальше высокими волнами переборчивого океана. Я склонилась к воде, но боялась прикоснуться, будто бы от моего касания разойдутся темные масляные круги. Океан сам пришел на встречу. Невысокая волна омыла мои ступни. Меня приняли и такую: зараженную, потрепанную, запачканную эмоциями. Стало немного легче.
От бессилия я упала на мокрый песок. И наконец начала вглядываться в небо. В обществе это считалось страшным, неправильным, попросту бесполезным. Возможно. Оно было попросту отвратительным. Мутное зеленое небо служило приютом дьяволу, смех чей рокотал отовсюду. Его улыбка блистала ударами молний. И это он наблюдал. И это он смеялся над моей ничтожностью.
В моей квартире — труп, а вокруг в бетоне — движимые инерцией живые тела. Иногда болеющие гриппом, иногда счастьем, иногда проблесками сознания.
Чего же я теперь хочу? Что я могу? Акция протеста? Смешно. Жить притворяясь? Или согласиться на операцию и радоваться всему великолепию существования?
Океан меня звал в гости. Я не смела отказать.
Кто бы знал, как сложно выпускать воздух из легких. Как тяжело заплывать поглубже, когда волны подбрасывают на сушу. Как болит голова от воды в носу. Но мне не было никакого дела. Дьявол упивался своим триумфом, тени выжигались кислотой моего медленно выгорающего сознания, и, возможно, мне бы было до этого дело, если бы не…
А Осень все упивалась, и в пьяном угаре била бутылки об мягкие стволы деревьев. Сидящие на них птицы пугались, всполашивались и рьяно били крыльями о ветки, поспешно пытаясь взлететь. Ветер, как вор подбирал за Осенью околки и швырялся ими, отгоняя от далеко маячившей водной полосы.
***
Шарканье обуви о пол. Запах глянца и чернил. Женские духи. Духи?
Кто-то шумно перебирал бумаги. Кондиционер беспощадно громко холодил воздух. Она не может и шевельнуться. Ее придавило многотонной усталостью.
— Ого! Девушка очнулась! На сорок минут раньше. Удивительно, — высокий голос пробурил виски. Если бы была возможность трепанации черепа, мозг обладателя сие голоса был бы выеден десертной ложечкой. — Молодой человек, как скоро можно будет взять интервью у первого, прошедшего по программе «Идеальный мир»?
— Дамочка, потише, — махнул ученый своими идеально ухоженными руками на женщину. — Статья все равно не задастся. Скорее всего в том мире ничего не произошло: в программу изнутри пробрался вредоносный вирус и…
На мелком экранчике быстро сменялись комбинации, программирующие «идеальный мир». Приборчик рядом мигал зелеными лампочками и издавал несколько раздражающие слух звуки. Сущий дьявол.
Она не знала, была ли счастлива очнуться. Мысль была одна.
ИдеальнаяЖизнь уложилась в десять минут.