одежда мерзко липнет ко всему телу. придётся её выкинуть — отстирать кровь невозможно, отмыться от неё — тем более. шея невыносимо болит, а усталые синяки под глазами, кажется, навсегда залегли там.
скольких они убили сегодня?
до беспамятства много. да и зачем считать число трупов, если можно считать по цене за их головы в особенных кругах населения? за каждого из них дают так много. настолько, что они бы перегрызли глотки друг другу, не будь пиздецки влюблены.
они не могут жить без этой грязной, блядской, неприемлемой обществом любви. умрёт один — сдохнет и второй. не могут и секунды прожить без бешенства, без ненависти, без обожания. это их правда, их вера.
шото трёт свободной рукой дёргающийся глаз и наблюдает за ехидным выражением лица бакуго.
— что, нервишки не выдерживают? — кацуки посмеивается хрипящим голосом, оскаливается, демонстрируя острые клыки. а тодороки сжимает чужую руку, что кости хрустят, слышит, как шикает бакуго и самодовольно ухмыляется, поглаживая его ладонь после этого.
— ублюдок, — любит же кацуки кидаться пустыми оскорблениями, будто жизнь для этого прожил.
шавки.
— сучка, — а шото ненавидит молчать, огрызается после любого подобного случая.
тодороки чувствует, как его лицо разворачивают, грубо впиваясь в щёки всё ещё липкими, искупанными в крови пальцами. и сам вгрызается в губы напротив, до боли, до треска зубов. вся выдержка по пизде идёт.
кислота, разъедающая изнутри. но такая необходимая, дающая жизни вкус.
ненависть, смешанная в блевотно-приторном коктейле с зависимостью.