Всю, кажется, жизнь из Клода пытаются что-то выткать. Ткачи толкаются, споря, кто же создаст из второго принца нужное ему? Так и не договорившись, каждый эгоистично вплетает свое, не смотря на то, гармонируют ли цвета, одинаковый ли вообще вид ниток.
Первой была мать — мягким серым мулине почти с нежностью плетет начало из удушливого одиночества и глубокой обиды; следующим желает вмешаться брат — золотой гладкой канителью пополам с грубым гарусом, — и это так по его — мешать благородство с низким, — небрежными, путанными стежками ввязывает горечь предательства и ненависть к его насмехающимся глазам; сразу за ними нескончаемой вереницей не идут, нет, бросаются вперед, чтоб успеть поучаствовать аристократы, слуги: и те, и другие словно шакальские отродья — оттого дратвенные нити сбились в один запутанный до невозможности комок, — что оказывается самым крепким, такой если и разъединять, так мечом, — презрения к лизоблюдству, пренебрежения теми, кто ниже его; словно бы подводящим итог, — и тем, кого Клод, будь его воля, никогда бы не подпустил к полотну, — оказывается Император, — не отец, даже близко не он, это слово давно выкорчевано из головы и выброшено ненужным сорняком, — Клод упирается ногами, разрывается между тем, чтобы набросится на него и трусливо сбежать, прячет картину самого себя за спину, под одежду и кожу, вплотную к легким, только бы Император не нашел, но все оказывается напрасным — он взглядом вспарывает спину, не смотрит на него, только на нечто, выплетенное чужими и сухо, отрывисто стальной лигатурой намертво стягивает концы, навсегда вселяя желание мести, расправы и страх к безумию, — своему и чужому.
Время понемногу меняет тканевый узор: шитье матери и неряшливое рукоделие брата притираются, создавая сплошной трос, клубок туго затягивается, принимая вид морского, — эшафотного, — узла, а стерильная проволочная нить перекручивается витками, плотнеет с каждым днем. В глазах у Клода теперь каждый видит вытканное, потому никто более одного раза даже мельком не смотрит в заледенелую сапфировую пропасть, ведущую, кажется, в ад, единожды не хватает только дуракам и Императору.
Люди Клода подосланы ко всем ярым союзникам Императора и кронпринца, Анастасиус раздражающе скалит зубы, — Клоду видно это даже в своем конце коридора, — его накидка чуть-чуть не волочится по полу, а второй принц открыто ждет его у дверей в главную залу. Стражи нет, однако самоуверенного кронпринца это не тревожит, считает, что ему не посмеют причинить вред перед самой коронацией, на чем Клод не отказывается сыграть.
Шаг, еще и еще, Клод наблюдает, не мигая, как зачарованная игрой на дудочке змея и, качнувшись вперед от нетерпения, проглатывает порыв вцепиться в глотку брату, едва тот оказывается на нужном расстоянии. Анастасиус щурится, глядит свысока и довольно улыбается. Клод не отказывает себе в желании уставится в глаза напротив и впитать каждую эмоцию брата, как ткань его парадного мундира — появившуюся на животе кровь. Он удивляется, переводя взгляд на рукоять ножа, что целиком из магии Клода, почти моментально злоба просачивается в радужку, заставляя ее потемнеть, и принц сильнее ввинчивает лезвие в податливую плоть.
Клод не любуется упавшим едва живым телом или кровавой росписью на дорогом ковре и светлых обоях, поднимает накидку, набрасывая на свои плечи, и его нисколько не тревожит испачкавшийся в крови рукав, алые разводы на лице, исказившиеся в, почти настоящем, ужасе лица дворян, приказ Императора, потому что все остаются на месте. Стража не делает и шага в сторону нового кронпринца, аристократы почтительно склоняются, будто бы кто-то раздал им инструкции, а Клод в могильной тишине все приближается к постаменту.
Встает вровень с Императором и позволяет ему попробовать понять, почему же проиграл, попробовать ухватить ответ в сапфировых отблесках, в последний раз попробовать. И зря Клод разграничивал дураков и этого безумца, ибо только сейчас тот, пораженный, углядывает сплетенный отпечатанный на сетчатке глаз сына узор.
Узор висельной петли.