Примечание
Двери скрипят отвратительно громко, мы дышим — часто, а наши лёгкие содержат слишком большую концентрацию морозно-отравленно-разбитой любви,
которая существует только в моих кошмарах и в твоих на самом деле хуёвых картинах: пятна всех оттенков серого и чёрного и поддельная тоска по лету
(как и твоя улыбка) —
ничего необычного.
Я умираю с тобой два раза в сутки: по утрам и вечерам, когда ты приходишь и так же неожиданно исчезаешь; читаю на новый год прошлогодние письма, которые-совсем-не-мои и совсем-не-о-тебе.
В них совсем не говорится о тех масках, которые ты носишь; о молитвах, которые читаешь на ночь; о Господе-Боге, в которого ты даже не веруешь. В них не упоминается, что говоришь ты слишком много для меня и что твой голос звучит приторно сладко, когда ты вслух размышляешь о смерти.
И тогда я готов опуститься с тобой на самое дно, ещё ниже, захлебнуться орехово-карамельным морем, отравиться им и снова как ни в чём не бывало вернуться в своё привычно-стабильное состояние «никто/ничто».
И дважды быть идиотом.
По вторникам розы на моих руках — красные, безжизненные, с явно заметным запахом тоски и старых ошибок, которые я переношу в настоящее день за днём; от цветов мои руки пахнут разьедающе-прекрасным сочетанием: моей никчёмностью и твоим «плевать», навечно застывшим в моей голове и отражённым от несуществующих стен моего дома, в котором хозяин — ты — совсем ненужный человек.
Я прячу свои мысли за острыми лезвиями; правда зарастает цветами ближе к утру — в три, когда бессонница меня мучает особенно сильно, а ты почти рядом, в соседней реальности, читаешь глупые строчки о передозировке чувствами, отравлении организма и возможности исцеления. Но мы оба знаем: смерть — то единственное, что лечит от всего.
(Это то единственное, что лечит от тебя).
Розы на моих запястьях — солёные на вкус, но отчего-то ощущаются немного горечью на языке, как и слова, которые ты никогда не произносишь и не признаёшь; мои цветы, скрытые за белыми повязками, теряют свой невинно-прекрасный вид при контакте с тобой и водой, и тогда я понимаю, насколько на самом деле стал грязным.
Я разбиваю зеркала, а осколки впиваются в твою спину и руки, и повсюду распускаются кроваво-красные розы, невозможно яркие и живые, дважды ядовитые, замерзающие и выбрасывающие своё оставшееся тепло в колючий, пробирающий до мозга костей холод, — моя совершенная эстетика, но ты отказываешься создавать новые, ни с чем не сравнимые шедевры, и говоришь, что работа в соавторстве со мной утомляет.
Я всё ещё не верю.
Зима за окном с каждым днём становится всё более ощутимой; твои пальцы как у трупа, что ветер начинает казаться тёплым. Я умираю каждую осень и каждый день, а ты всё так же не зависишь от температуры и сезона года.
Верёвка на твоей шее затягивается сама, медленно, годами, внушая доверие, убивая почти безболезненно и эффективно, — идеальная смерть; но в пустоту мы падаем вместе.
К сожалению.
И впервые я согласен: жизнь обретает смысл лишь после смерти, в тот момент, когда всё потеряно, хочется снова иметь возможность поучаствовать в игре «Умри первым». Клянусь, я бы тогда всеми силами старался стать победителем, чтобы вновь и вновь, миллиарды раз подряд, терять тебя, теряться самому и доказывать, что ты для меня — некто, совершено не имеющий никакого значения,
но розы на моих запястьях расцветают в разы чаще, чем обычно, — признак моей лжи.
(Я учусь воспринимать тебя как неизбежное).
Наши (не)отношения — холодная война; мы на равных, готовые к взаимному уничтожению, а исход возможен лишь один. Ты — спасение на час, держащее в руках сигареты и ужасные идеи в голове, я — твоё ничто, всё тело которого покрыто (отвратительными порезами) цветами, а письма которого содержат идеалы смертельно опасного и мысли о «сейчас», являющегося моим холодом, поглощающим всё и вся, и скрипом старых дверей.
Твой голос сочетается с шумом треснувших зеркал и шелестом страниц новой бесполезной книги; твои шаги надоедливо-тихие: осколки хрустят под подошвами новой обуви, а серый туман заполняет мою другую реальность, захватывая все оставшиеся частицы несуществующего и унося их с собой.
На конце спички вспыхивает маленький огонёк, безумно пляшет в полумраке, питаясь пространством вокруг себя, доходит до пальцев руки, обтянутой чёрной перчаткой, и старается укусить. Боль — плата, явление побочное, неизбежное;
мои письма-не-о-тебе горят хорошо. Позже огонь захватывает и твои дерьмовые картины.
Ты завороженно наблюдаешь за тем, как исчезает наше прошлое и будущее;
Ты следишь за тем, как исчезаем мы.
И горечь на языке впервые не чувствуется