спать с тобой

им по шестнадцать.

рядом неслышно кипит ядовито дымящийся костер, голодные языки пламени скользко облизывают взъерошенный и душный ночной мрак. шершавыми, мозолистыми пальцами зеницу — сонно и незатейливо — перебирает небрежно вьющиеся пряди чужих волос и ему даже вслушиваться не надо, чтобы услышать едва слышное бурчание-мурчанье, тихим рокотом льющееся из мерно вздымающейся груди иноске. 

устало ласкать неожиданно шелковистые волосы, слушая резкий треск крючащихся артритными пальцами веток, даже приятно — успокаивает. честно? зеницу ужасно нервничал всю дорогу, до момента, пока они не сделали привал. когда они сделали привал, нервничать мальчик стал в два раза больше (когда ты стоишь на месте, тебя проще поймать). а потом он совершенно случайным образом обнаружил, что неловкие лохмы его друга до чертиков мягкие. 

иноске часто (постоянно) окунал голову в воду — то в реку, то в озеро, то в глубокий тазик. агацума все время опасливо и отрешенно думал, что это такая мега-неординарная тренировка (а у иноске их навалом). но, кажется, мальчику-кабану просто нравилось мочить свои непослушные волосы. 

у зеницу взгляд мыльный от бессилия и сонливости, но он почему-то максимально четко видит, как бледные щеки иноске покрываются пунцовыми пятнами. мальчик лукаво щурится и неохотно проглатывает гаденькое хихиканье (но не фыркнуть усмешкой он все же не может), а хашибира — опалённый пьяным смущением и негодованием — аж подскакивает, предупреждающе приподнявшись на локтях. сейчас от него исходит до дури непривычный звенящий-бьющийся звук. и он, впервые за долгое время, не кажется зеницу агрессивным и жгуче опасным.

зеницу на пару секунд задумывается, стоит ли ему одергивать руку. иноске искрится и почти-почти дышит огнем, возмущенно пиля взглядом мальчика перед собой, потому что тот мнется, прежде чем убрать ладонь подальше от волос. 

иноске пилит, обжигает но ничего не говорит — почему-то. его звук становится почти оглушительным.