Осень 84-го года. Мы переезжаем.
Вещи давно собраны и стоят возле входной двери, покрытые тонким слоем пыли и осыпающимися кленовыми листьями. Старые, некоторые — ещё с колёсиками, пропитанные всеми запахами этого дома. Через них текут воспоминания, в застёжках-молниях застревают ароматы минувших дней, слышится чёткая барабанная дробь волнующегося сердца — ох, нет, кажется, это дятел.
Соседи ещё не знают про переезд и наверняка очень удивятся, когда не услышат весёлых детских криков спозаранку, не застанут Эш полирующей окна в десять утра или меня в беседке за вечерней чашкой чая.
Оборачиваюсь назад. В пышных деревьях тонет крыша обычного полутораэтажного дома старого образца. Ничего примечательного, по крайней мере, для города Роттенуэй в сотнях миль от цивилизации. В саду прощально кланяются гардении, и капли утренней росы на белых лепестках смотрятся тоскливо.
В последний раз обхожу родные комнаты, стараясь запомнить их в мельчайших подробностях. Кухню, гостиную и санузел я отметил взглядом лишь мельком, так как помню каждый квадратный метр наизусть, а вот на кабинете и спальнях я всё-таки задержался, позволяя тёплой ностальгии пробраться под мою кожу, просочиться сквозь пальцы. Сжал руку, будто бы в ней что-то было, и в самом деле почувствовал тяжесть. В закрытое окно постучалась ветка, отстукивая незатейливую мелодию. Я помахал в ответ и тяжесть куда-то ушла. Наверное, куда-то далеко вместе со счастливыми годами, проведёнными здесь. Я погладил покрывало на детской кровати, выключил свет и вышел из последней комнаты в доме.
Хотя нет, постойте, не последней. Я по какому-то странному наитию поднял глаза наверх и остановился; под ногами скрипнула дощечка.
Чердак. Как я мог забыть про него? Нет, конечно, Эш уже вынесла оттуда всё, что хотела забрать с собой, ведь там, по сути, были только её вещи и некоторые старые игрушки детей.
— Эшли, — зачем-то крикнул я в абсолютную тишину, и лишь кусты цветов и клён были моими свидетелями. Птицы ещё не проснулись, а Эш с ребятами уже отвозит вещи в новое жилье. Естественно, её здесь нет. Зачем же я позвал её? Привычка? Я всегда зову её, когда дело касается её личных вещей. Не могу же я решать за неё что выбрасывать, а что оставлять?
Дёрнул за шнурок и отошёл немного назад, чтобы меня не задело лестницей. На моё счастье она вылезала плавно, почти не скуля, пока я раскладывал её. Я некоторое время поколебался и встал на первую ступеньку, тут же получив под нос порцию непонятного пепла и грязи. Посмотрел на свои ноги и немного развеселился: я встал чётко на след туфельки Эш. Её ножка в разы меньше моей, из-за чего это выглядит так, будто великан идёт по следам маленькой Дюймовочки. Лакированные туфли теперь кажутся неуместными на фоне придуманного мной образа.
Впереди горит чернотой чердак, позади — розовеет рассветное небо в окне. Стук каблуков пронёсся по всему дому и вернулся обратно с чуть запоздавшим эхом. Наконец, я наверху.
Припоминаю, с какой стороны выключатель, и с глухим щелчком чернота растворяется в янтарном свете лампочки, проявляя потёртые ящики, кассеты и виниловые пластинки, кое-как уцелевшую радиолу и еле дышащий патефон, банки, бутылки, верёвки и шнурки от всевозможной обуви и платьев со старомодными корсетами, кусочки мелков для рисования, угли для мангала, проеденные молью стопки пальто, разбросанные по углам маленькие башмачки, плюшевые мишки с оторванными глазами, как в каком-то фильме ужасов, и куча-куча всякого барахла. Единственная, кто не проигнорировал моё появление — женщина со старого постера забытой рок-группы шестидесятых на стене. Она криво висела на ржавом гвозде и словно наклонилась в мою сторону, перебирая пальцами струны бас гитары, лукаво подмигивая.
Я покрутил головой. Столько всего, но ничто из этого не вызывает во мне ничего кроме пустоты, ничто не отдаётся воспоминаниями в моей голове. Но многие из этих вещей покупал лично я, почему же мне от них ни холодно, ни жарко?
С тихим писком что-то проскочило между моих ног. Я отшатнулся и увидел розовый кончик хвостика, скрывшийся в дырке возле чего-то большого покрытого лазурной простынёй. Не долго думая, откидываю ткань — на деле оказавшуюся чудом не прохудившейся мантией — и, откашлявшись, нахмуриваюсь, пытаясь откопать в своих мыслях что-то похожее на «это». Сундук…да, точно! Так раньше выглядели сундуки. Деревянные стенки на удивление сохранили запах морилки, железные ручки казались медными из-за мягкого оранжевого света. Навесной замок поддался сразу, его, вероятно, уже открывали раньше. Эшли такими вещами не интересуется, ни к чему ей это старьё. А мне такие вещи приносят удовольствие. Но сейчас я не понимаю его причин. Это всё из-за наивного ожидания на бессмертные сокровища? Мне действительно до сих пор хочется верить в чудо?
Я откинул крышку и поразился содержимому этого сундучка. Чего здесь только нет! И стопки с пожелтевшей бумагой, и всевозможные перьевые ручки (такими раньше писали), катушки с декоративными лентами, связки амбарных ключей, бусы с искусственным жемчугом, заколки, резинки, целая пачка аспирина, поблёкшие розовые пуанты. И таким богатством сундук был забит доверху. Я чуть было не задохнулся от восхищения. Вот они — настоящие сокровища! И не оттого, что большая часть этих вещей неплохо бы смотрелась в коллекции какого-нибудь богатого бизнесмена или на столе в числе одного из лотов аукциона. Они хранят в себе тени прошлого. Каждая вещичка может рассказать не только о себе, но и о прежнем владельце. Например, застиранные женские пуанты, несомненно, были любимейшей обувью у юной балерины и пронесённые ею через годы, чтобы когда-нибудь станцевать свой последний танец. Для этого даже не надевая их.
Незнакомые вещи, покрытые вековой пылью, поражали и радовали, в отличие от знакомых, забытых, брошенных и совсем безжизненных.
На самом дне что-то моргнуло и тут же исчезло, как моментное наваждение, как резкий блик, едва заметный глазу. Я пытался поймать его, сфокусировать взгляд на той точке, от которой он только что исходил. И на мгновение мне это удалось. Немного повернув голову вправо, я, наконец, поймал его: во всех смыслах. «Им» оказался запечатанный конверт. Таких сейчас не делают. А блестела восковая печать без каких-либо опознавательных знаков. Вверху пурпурными чернилами выведено одно слово: «Мартин».
Я обернулся. Зачем? Отчего? Что я позади себя надеялся увидеть? Девушка с постера всё так же лукаво подмигивала. Повернулся обратно. Испугался. Да, именно испугался. Этот дом передавался из поколения в поколение, пока не пришла очередь Эш. Он старше её бабушек, прабабушек и наверняка его корни уходят далеко-далеко в прошлое. Любому уважающему себя старинному дому нужна капелька тайны, верно? Кто же заинтересуется его секретами, не будь в них хоть какой-то мистики? Да и нельзя исключать вариант простой случайности. И всё же.…От кого это письмо? Единственный способ узнать — прямо перед моим носом.
Я глубоко вздохнул и, сломав хрупкую печать, развернул конверт. В нём было не только одно письмо. Тут прямо-таки на целый дневник хватит.
Взял эту пачку в руки и уселся там, где только что стоял. Да, в новых штанах. Да, на грязный пол. Но меня сейчас это нисколько не трогало. Как и раньше, когда мне было лет десять. Я очень любил слушать дедушкины рассказы о былых временах, устроившись возле его мерно качающегося кресла-качалки на полу вместе с другими ребятами. Он знал больше, чем сейчас преподают в школах. Историю уж точно. Благодаря ему я могу в мельчайших подробностях рассказать о многих войнах, в том числе и о Мировых. О ковбоях Дикого Запада, о пиратах и морской армии, о самых крупных грабежах прошлого столетия, о королевских семьях и грандиозных приёмах в их домах, об индейцах и забытых племенах, о таинственных ритуалах жертвоприношения, о египетских и греческих богах. Когда ты с рождения живёшь отделённый лесами от мира в маленьком городке без современных технологий (мало у кого и телефоны-то здесь есть), где ничего никогда не происходит, такие рассказы весьма ценятся и не только среди молодёжи.
Эш вернётся всего через пару часов. У меня должно хватить времени разобрать всё это.
Первым, что выпало мне на руки, была чёрно-белая фотокарточка — настоящий раритет. Серьёзные лица и по-военному прямая осанка дорого одетой пары вызывали неподдельный пугающий трепет и странное желание тотчас же выпрямить спину. А ещё твёрдая уверенность в том, что если я этого не сделаю — они начнут метать молнии из бесцветных глаз. Они стоят возле большого трёхэтажного здания. Светлобородый мужчина держит под руку свою жену; даже на этой нечёткой фотокарточке хорошо выделяются их обручальные кольца. Внизу подпись размашистым почерком: «10.10». Удивительное совпадение. Я этот день хорошо помню.
Тогда, месяц назад, мы оформили все документы для продажи дома. Октябрьское солнце неистово пекло и жара стояла неимоверная как внутри пирамиды Хеопса. Людские лица порядком заржавели от длительного пребывания на улице. Эш, помню, лежала на диване с высоким давлением.
Тогда, месяц назад, меня перестало что-то связывать с этим домом на государственном уровне. Но тоненькая ниточка, переплетённая с моим сердцем, всё ещё где-то вьётся: если крепко зажмурить глаза её можно увидеть, а если хорошенько прислушаться — услышать звенящий шорох. Наверное, я любил этот дом даже больше Эш.
Я оторвался от фотографии и осторожно вытащил первое письмо, не развязывая ленточку, скрепляющую остальные листы. Ни даты, ни подписи. Только короткое старое послание. Принялся читать. Под бок с любопытным писком подошла мышка. Я стал читать вслух словно бы ей.
«Здравствуй, мой дорогой Мартин,
Пишу тебе без задней мысли и без чёрного ума, а лишь с желанием дотронуться до слов, написанных тобою в ответ на моё «Здравствуй».
Роттенуэй становится всё холоднее. Не слышно больше стрекотания сверчков и кузнечиков, божьи коровки перестали заглядывать ко мне в беседку, а бабочки порхать узорчатыми крыльями вслед нашему почтальону Тому на звук велосипедного звонка. Звуки, вкусы, ароматы — всё смешалось. Колючие мысли преследуют меня. Когда же ты вернёшься? Молли переехала к нам на время. Надеюсь, ты не против? Следить за этим домом одной поистине невыносимо. Я устала и не представляю, что делать дальше. Надеюсь, дела в Нью-Йорке намного лучше, чем здесь. Не пиши о них в письме, не трать бумагу на ненужные цифры и замудрённые слова. Расскажешь, когда приедешь.
Искренне твоя, Карла».
Вот и всё письмо. Я едва успел посмотреть под ноги и отдёрнуть ногу от мифического капкана. Рано, ещё очень рано для него. Возможно, я попаду в плен тех времён чуть дальше на третьем или четвёртом письме? Пересчитал их. Десять. Ровно десять писем, без учёта фотографий и маленького ключика выпавшего из конверта, как только я достал первое письмо. Серебряный. Чистый.
Захлопнул крышку сундука. На всякий случай проверил одну маленькую догадку и пришёл в восторг: ключ идеально подходил по диаметру замочной скважины сундука. И входит идеально. И проворачивается. Клац! — закрыл. Клац! — открыл. Одна тайна разгадана. Но если этот ключик был в конверте, конверт в сундуке, то его больше не запирали? Или есть ещё один ключ? Тогда где и у кого? Сверяюсь с часами, убеждаясь, что прошло всего шесть минут с начала моих раскопок.
С присущей мне детской радостью достаю следующее письмо. Другой почерк, роспись и печать с государственным банком в конце. Круг печати окаймлён названием города и даты «…80».
«Уважаемый мистер Уоррингтон,
Приносим Вам искреннюю благодарность от лица всего нашего коллектива за финансирование нашей больницы. Присланные Вами три тысячи фунтов уйдут на обеспечение оборудованием наши кабинеты и палаты. Благодаря Вашей поддержке Больница будет полностью оснащена всем необходимым не позже следующего года. На выданную Вами сумму также куплены вещи для личного использования; их теперь хватит всем нашим подопечным.
Примите благодарность и лично от меня, Вашего покорного слуги, которому Вы не раз помогали и до случившегося.
С уважением, Заведующий по делам умалишённых Больницы им. Святой Марьи, Честер Бруно».
Что ж, по крайней мере, теперь я знаю, кому адресована вся эта куча писем. Мартин Уоррингтон. Богатый. Несомненно, для того времени очень богатый. Отдать на финансирование целых три тысячи фунтов! И, как пишет этот Честер Бруно, такая щедрость отнюдь не в первый раз. К чему это? Они старые друзья или типа того? Или он просто решил раскошелиться на старости лет, кто его знает? С каждой прочтённой строчкой эта покинутая всеми история становится всё интереснее.
Я отложил в сторону прочтённые письма и достал из конверта ещё одну карточку. На ней мирно и даже как-то по-дружески беседуют двое мужчин в возрасте. Либо на улице дождь, либо слишком ярко светит солнце — у одного из них в руках заштопанный чёрный (в той ограниченной палитре, которую я наблюдаю, он иным быть и не может) зонт. Смуглый темноволосый мужчина активно жестикулирует и явно не осознаёт — или просто делает вид — что их снимают, в то время как мужчина в строгом чёрном костюме по левую руку от него спокойно улыбается и внимательно слушает возбуждённую речь своего приятеля. Я сразу же узнал его — это тот же светлобородый с предыдущей карточки. Складываю два плюс два, и картинка немного проясняется. Рядом с ним там стояла жена, письмо — от Карлы — от неё же. Я и представить себе не мог, что те серьёзные строгие лица скрывают под собой нежные души. Одно только личное письмо жены чего стоит! Так благоговейно и трепетно относиться к своему мужу и так сильно скучать по нему.…Никогда бы не подумал, глядя на ту фотографию, что Карла вообще способна на проявления каких-либо чувств.
Осознаю, что уже вторую минуту тупо пялюсь на эту маленькую карточку невидящим взглядом, и тоже откладываю её в сторону.
Следующее письмо оказалось большим. А если быть точнее, то большим потрясением. Целых два листа чистой бумаги. Крутил, вертел, пытался отделить края (мало ли, склеились). Пусто. Одно из трёх — молоко, лимон или невидимые чернила. Ну, или четвёртый, самый непонятный вариант — здесь и вправду ничего нет. Но так ведь не может быть, правда? Зачем кому-то хранить старые листы среди важных — несомненно, важных — писем?
Впопыхах слезая по лестнице вниз, я молился, чтобы это не оказался ни один из последних вариантов. Во-первых, у меня нет проявителя. Во-вторых, было бы крайним разочарованием ничегошеньки там не обнаружить.
Забежал на кухню и достал из нижнего ящика комплект восковых свечей. Поставив её в подсвечник, я пошарил по карманам. Трясущимися от волнения руками чиркнул спичкой и аккуратно зажёг свечу. Правильнее было бы это сделать уже наверху, но я поздно спохватился. Пришлось идти медленно и осторожно. Воск пару раз капнул на пальцы. Я морщился первые секунды, но ничего страшного не произошло.
Свечка на полу возле письма, а я в нерешительности смотрю на этот грустный натюрморт. Ожидание сжигает меня изнутри как мирно колышущийся огонь белой свечи. Я вздохнул полной грудью и присел чётко посредине этих двух приятелей.
— Пожалуйста, — прошептал я, не совсем понимая кого именно сейчас прошу.
Итак, свечка в правой руке, письмо — в левой. Почувствовал, как пот стекает с шеи. Так всегда бывает, когда я нервничаю. Я занёс лист пергамента на таком уровне, чтобы огонь не касался его и радостно и как-то вымученно посмеялся, будто выдохнул: буквы начали проявляться! Сначала неохотно, словно просыпаясь от векового сна, а затем всё энергичнее и живее. Моей радости не было предела. Насколько же молодым я себя сейчас ощутил! Мышка испугалась моего странного смеха и спряталась за сундуком. Я пересел удобнее и принялся читать это скрытое послание. С каждой прочитанной строчкой моя радость угасала.
«Сгорела. Полностью. Дотла. Нет, даже тлена не осталось. На протоптанном пепле из горелых деревянных кроватей осели нескончаемые голоса сотен мужчин, женщин и детей. Улетучились всевозможные привычные этому место запахи и слова. Вся живность, все травы, некогда обитавшие здесь превратились в мусор, сплошь покрывший облезлые стены. Зияющие прожжённые дыры в редких лоскутах, когда то бывших одеялами, чернели с каждым взглядом, бросаемых на них. Всё исчезло, всё пропало, кануло куда-то очень далеко, в «куда-то», незримое глазу.
Я ослаб и поник духом. Столько невинных жизней унесла единичная вспышка! Я устал молиться. Больше, наверное, и не смогу. Честер сейчас вероятно приносит извинения семьям погибших. Зная его он попёрся стучаться в каждую дверь в этом чёртовом городишке. Здесь ничего никогда не происходило. Почему должно было вдруг произойти сейчас? Мы исчерпали лимит? Да кто ж его знал, какая в нём граница!
Карла… Мы вместе строили это здание. Вместе набирали персонал и принимали первых пациентов тоже вместе. Её сестра отрабатывала смену в тот день. Джейн была самой желанной гостьей в нашем доме. Никогда не унывавшая яркая и свободолюбивая женщина с упрямым твёрдым характером всегда добивавшаяся своего. Помню, у неё был звонкий пронзительный смех, заставляющий даже самых угрюмых, находившихся с ней в одной комнате улыбаться. Не признавала платья и ни разу не красила лицо. Среди своих она получила прозвище «Барри»* из-за своей работы и из-за поразительного умения без особого труда притворяться мужчиной. (При нашем знакомстве они с Карлой решили подшутить надо мной и Джейн представилась как некий Бернард, брат Карлы, о котором я, естественно, не знал, и весь день они всерьёз дурили меня этой незатейливой игрой, когда, в конечном счёте, не сдались; никогда так не веселился!)
А теперь Молли осталась без тётушки и без матери. (Ещё один лимит исчерпался?) Мне не хватает Джейн. Как хорошего партнёра по покеру, неплохого собутыльника и простосердечного незаурядного человека с неестественной для женщины привычкой курить трубку весенними вечерами. Исчез и её звонкий смех и разбросанные по дому личные вещи. Никто из врачей и санитаров так сильно не любил своих подопечных как она. Она относилась к ним как к своим знакомым, друзьям, детям. Всегда очень чутко чувствовала настроения отдельных «сложных» пациентов. Она любила всех, и все любили её. Теперь нет ни этих «всех» ни её самой. На том месте среди намёков прежней больничной жизни осталась только грусть и дохлая рыба из кабинета главврача». И внизу маленькая подпись: «Последняя запись …90-го. Я сожалею».
Свеча с треском упала на пол. Я опомнился и задавил фитиль ногой, чтобы огонь не распространился дальше. Руки трясутся ещё сильнее, как в лихорадке. Сомнений нет, это личные записи самого Мартина Уоррингтона. Не хочется признаваться даже самому себе, но я струхнул и струхнул достаточно для того чтобы больше не перечитывать это письмо. В доме стало до ужаса тесно, словно все некогда жившие здесь люди вернулись сюда в виде призраков. Утро обещало быть тёплым, но меня бьёт озноб.
Иду вниз. Правильно ли я поступаю, вороша чьё-то личное прошлое? Но неужто Мартин — а я на сто процентов уверен, что это его сундук или, по крайней мере, конверт с письмами — был настолько глуп, не допуская и мысли о том, что его письма когда-нибудь кем-нибудь могут быть прочитаны? Нет, не верю. Я готов поверить в то, что Земля — плоская, но никак не в это. Значит, ничего плохого я не делаю?
Неосознанно кусаю стенку фарфоровой чашки. И когда я только успел заварить себе кофе? В доме слишком душно, слишком неправильно, будто я обвиняю самого себя в воровстве. Но ведь это не так! Честное слово, я, может быть, в глубине души и хотел бы оставить эту волнительную тайну одному себе, но уж никак не утаивать её. Нетушки! Мартин Праер — порядочный человек!
Не желая оставаться больше в этой давящей клетке, я поднялся на чердак уже чёрт знает какой раз, засунул конверт в карман и вышел из дома, направившись в сторону местного кафе. Надо расслабиться, сменить обстановку и как следует поразмыслить над моей внезапной находкой.
Ещё раз мысленно пробегаюсь по уже известным мне деталям: Мартин и Карла Уоррингтон, бывшие владельцы этого дома, не имевшие, судя по всему, наследников, основали Больницу для умалишённых, назначив директором давнего друга Честера Бруно. Больница вскоре сгорела, унося за собой, в том числе и сестру Карлы — Джейн — оставив её дочь — Молли — сиротой, которую позже приютили Уоррингтоны.
Мартину пришлось искать работу в Нью-Йорке, оставив жену в этом доме. Скорее всего, слуг у них тоже не было: Карла упоминала, что ей невыносимо следить за домом в одиночку, пока не появилась Молли. Вроде бы всё просто и всё понятно. Но в голове остаётся одна тяжёлая неразгаданная загадка: как и почему сгорела Больница?
Пока я рассуждал, уже дошёл до нужного мне места и сел за столик на улице. Ко мне подошла молоденькая официантка, жевавшая резинку, и предложила мне меню. Я, зная его наизусть, так как мы летом и каждые выходные собирались здесь, попросил просто воду с лимоном. Надо было чем-то забить неприятный вкус переваренного кофе. Она странно на меня посмотрела, будто оценивающе, и удалилась за заказом.
Я вынул из кармана конверт, отсчитал четвёртое письмо и кинул на стол. На первый взгляд он казался старее остальных: жёлтая обгоревшая бумага с непонятными красноватыми разводами как от пролитого чая. Я развернул его, но внутри оказался только рисунок кораблика, нарисованный углём. Посмотрел на обратную сторону — пусто. Рисунок явно выполнен детской нетвёрдой рукой. Я сразу предположил, что это рисунок одного из пациентов его больницы и отложил в сторону.
Вытащил следующее письмо. Девушка уже принесла воду с лимоном, очень низко наклонившись над столом и поставив в стакан зонтик для коктейля. Я, немного смутившись, поблагодарил её и принялся за следующие письма. Официантка, громко клацая каблуками, с обиженным фырком ушла прочь от столика.
Пятое письмо выглядело почище и, насколько это возможно, поновее. Узнав почерк, я сразу понял, что это тоже написано Мартином. И только начав читать, я понял, что ошибся:
«Мой дорогой зять,
После смерти моей сестры я и не знала что думать. Я чувствовала себя самым одиноким человеком на земле. Я даже хотела уйти вслед за ней, да знала, что матушка будет очень горевать.
А после одной из смен мама приехала к Карле проверить её самочувствие. Выглядела она очень плохо. Я предложила ей помогать следить за домом, пока ты находишься в Нью-Йорке. Карла — да хранит её Господь — согласилась, мама спустя пару минут препираний, тоже. Теперь я помогаю работать в саду, готовить, стирать и убирать. Надеюсь, ты не против? Я уйду, как только ты приедешь.
Тётушка всё ослабевает. Было бы здорово поместить её в вашу больницу, так как моих познаний ничтожно мало и я не думаю, что в случае чего мне удастся оказать ей необходимую помощь. Подумай об этом.
С любовью, Молли».
Прочитав, я немного удивился. Значит, письма лежали не по порядку? Здесь он в Нью-Йорке, как и на момент первого письма, во втором ему писал Честер, когда больница только-только появилась, и его назначили директором, а в третьем больница уже сгорела. Значит… Второе, пятое, первое, третье. Пока что в таком порядке, а дальше разберёмся. Если верить моему пока что условному распределению, события происходили в шестилетнем отрезке: с 84-го по 90-й.
Ледяная вода обожгла мне горло, во рту стало кисло. Но я, не обращая внимание на такие несущественные мелочи, уже не совсем в здравом уме доставал письма одно за другим.
Из последующих трёх я узнал, что Карла потихоньку сходит с ума и врачи диагностируют у неё деменцию. Все свои мысли, эмоции и переживания она выплёскивает на холсты с дорогими красками или на клочки бумаги с кусочком угля. Всё-таки, тот рисунок был её работой. И как я узнал дальше — последней. Карла умерла от инфаркта в возрасте восьмидесяти четырёх лет в своём доме. Через некоторое время случается пожар в больнице. Убитый горем старик Мартин без гроша в кармане приезжает из Нью-Йорка домой и запирается в своей квартире до похорон.
Я начал подмечать некоторые особенности почерков Молли и Мартина, понял, в чём их различия, так что на шестом и седьмом письмах я сразу же опознал личные записи Молли. Бумага скомкалась и потихоньку превращалась в пыль от бесконечных слёз, пролитых на неё.
«Я знаю, что он сделал. Я знаю, знаю! и потому рассказала только Честеру, как своему молодому человеку, поклявшись перед алтарём быть с ним в горе и в радости. Он должен меня понять. Должен понять, почему я рассказала ему, а не полиции. Я видела Мартина перед входом в больницу. Пьяный, ободранный, шатаясь из стороны в сторону, он вошёл в здание. Что-то произошло и произошло в мгновение — я ничего не успела понять, а изо рта не вылетело ни звука. Зато в самой больнице кто-то закричал: пронзительно и оглушающе, будто бы завывающий призрак.
Дальше вспышка яркого пламени, из окна первого этажа выскакивает Мартин и смотрит на объятое пламенем чистилище. Смотрит и улыбается. Я убежала. Клянусь, я не смогла простоять рядом с ним больше ни секунды! Я пыталась позвать на помощь, но никто не откликался. Тогда я добежала до центра города — босиком, в одной только пижаме — и набрала по стационарному телефону пожарных. Они приехали, когда огонь уже сходил на нет, а горожане, такие беспомощные и беззащитные, не ведая страха, оставались в своих домах.
На следующий день мне сообщили, что умерла мама. Завтра похороны тётушки, не знаю, что буду делать дальше. Денег на ещё одни похороны у меня нет. Несмотря на мои протесты, Честер сказал, что всё организует сам. Он был очень зол, но я уверена, что не на меня».
Я опрокинул стакан с водой. Он, жёстко встретившись с землёй, разлетелся на мелкие кусочки. Я не сразу понял что произошло. Возмущённая молоденькая официантка, услышав треск, вышла из кафе и принялась сметать осколки, демонстративно отдёрнув юбку. Но я не замечал её. Я не замечал ничего. Мартин.…Как же противно было сейчас осознавать, что у меня с этим человеком одинаковое имя! Значит это он…поджёг больницу. Но зачем? Зачем осквернять то место, которым Карла, несомненно, безумно дорожила? Не понимаю.…Поэтому, коротко извинившись и заплатив за разбитую посуду, возвращаюсь к чтению:
«...Они подрались! В жизни не видела подобных драк! Они чуть было не поубивали друг друга! Мартин выпрашивал у Честера деньги на переезд в Нью-Йорк, но… Честер сказал что-то вроде: «Не смей даже произносить вслух моё имя, подонок!» Он был вне себя от ярости. Слово за слово, началась драка. Прямо перед гробом моей тётушки! Я зарыдала, Богом клянусь, никогда раньше так не рыдала! У меня закружилась голова, а что было дальше, я не помню, но очнулась в своей спальне в доме Честера — там, где жила с тех пор, как умерла мама. Честер пришёл домой лишь спустя несколько часов. Губа разбита, нос сломан, костяшки на обеих руках — в кровь. Я помогла ему обработать раны, мы заплакали и, обнявшись, уснули.
И двух дней не прошло с тех пор как нам сообщили новость, ставшую для нас последней каплей: Мартина Уоррингтона нашли на чердаке собственного дома. Повешенным.
К письму, оповещавшему нас об этом, как последних оставшихся родственников, прилагался маленький свёрток — скомканный лист бумаги с нарисованным корабликом».
Я достал из кармана тот самый рисунок и внимательно в него вгляделся. Слёзы потекли из моих глаз, и я обессиленно упал на спинку стула, поднимая глаза к небу. Я только что прожил шесть лет чьих-то жизней, полностью забыв о своей. Паззл наконец-то сложился в картину: Мартин Уоррингтон работал в Нью-Йорке вместе со старым другом Честером, потом с женой основал больницу и назначил Честера директором, неплохо профинансировав его и саму больницу. Вскоре Карла заболевает и после смерти сестры Молли та переезжает к ним домой, чтобы помочь Карле по хозяйству. Ей становится всё хуже и всё чем она занимается последние месяцы своей жизни — рисованием. После смерти Карлы Мартин поджигает больницу, скорее всего, от горя и безумия, от ярости на врачей, что не смогли вылечить её, а на её похоронах просит в долг у Честера и дерётся с ним. Затем вешается, сохранив первый рисунок, нарисованный Карлой с того момента, как она заболела…
— Мартин! Вот ты где!
Я едва не упал со стула. Ко мне с грозным видом направлялась Эш, волоча за собой Мейсен и Брит. Мейсен лучезарно улыбалась и несла в руках полевые цветочки, а Брит что-то недовольно бурчала себе под нос, упираясь ногами об асфальт.
— Я повсюду его ищу, а он в кафе прохлаждается! — обиженно бросила мне Эш. Девочки помахали, я помахал в ответ. — Что это у тебя? — её недовольство сменилось любопытством, когда она заметила в моих руках, на столе и на коленях письма.
— Да так, нашёл кое-что на чердаке, — просто ответил я. Мне нечего скрывать, я же не вор. Но Эш посмотрела на меня так, словно я и впрямь украл Розовую звезду и продал её на рынке за каких-то пять долларов. — Ты чего?
— Поговорим в машине, — коротко ответила она немного осипшим голосом.
Но в машине разговор не случился. Девочки что-то весело обсуждали на заднем сидении, оживлённо жестикулируя и тыкая в свои новые планшеты с видео-голограммами. Эш откинулась на кресло, доверив управление автопилоту с приторно-сладким женским голоском, оповещающим, куда и когда мы будем поворачивать. За окнами плыли облака, а вслед за облаками плыли мы, оставив позади длиннющее шоссе, по которому ездили одинокие редкие машины с колёсами. Эш молчала, кидая обеспокоенные взгляды на мой левый карман, где аккуратно были сложены в конверт письма и фотокарточки.
— У моей прабабки была фамилия Бруно, — ни с того ни с сего как бы невзначай обронила Эш, когда мы почти подлетали к воздушной границе Нью-Йорка. Я подавился воздухом.
— Так значит…
— Да, я хранила этот конверт все эти годы, — она тоже нервничала. Девочки не обращали на нас никакого внимания: из их планшетов доносились победные крики какой-то игры.
— Почему ты мне не рассказывала?
— Ну как сказать, — Эш впервые за всю поездку повернула на меня голову, но всё равно старалась не смотреть мне в глаза. — Я была молода, доверчива, а родители хотели поскорее избавиться от этого старого дома с, как они мне неустанно повторяли, нечистой энергетикой и дрянной историей. В конце концов, чёрт знает сколько ещё людей погибло в нём. Они мне ничего не рассказали, пока я сама не нашла этот конверт. Кстати, — она достала из внутреннего кармана пальто маленький ключик идентичный тому, который я нашёл в конверте. — Ну и, собственно, понеслась. Я, такая же наивная и глупая, как и много лет назад, поверила в то, что в том доме что-то нечисто и не захотела рассказывать тебе. Мало ли…ты вполне мог бросить меня, назвать меня дурой, и был бы прав.
Я резко повернул голову; она неприятно хрустнула.
— Но ты вовсе не дура, Эш, не говори так! — воскликнул я, беря её за руку. — Я бы ни за что на свете так не подумал. То, что произошло, произошло. И я бы не разлюбил тебя из-за того прошлого, в котором ты даже не принимала никакого участия. Это глупо, но ты не дура, ты просто трусишка.
Она покраснела и несильно толкнула меня в плечо. Мы рассмеялись.
— Что ж, прощай Роттэнуэй! Теперь у нас будет шанс продолжить историю твоей семьи с хорошей стороны, — ободряюще сказал я.
— Ты прав. Ничто ни важно кроме настоящего, верно? — Эш грустновато улыбнулась и сжала мою руку.
Всё было и всё будет хорошо. По крайней мере, у нас, здесь и сейчас. А сейчас даже голос автопилота не казался мне таким уж раздражительным. И ещё сейчас я всерьёз подумываю о том, чтобы начать свой собственный дневник, — не электронный, обычный, бумажный — чтобы моим внукам и правнукам было проще услышать отголоски прошлого. Чтобы дать им сравнить наши времена и понять, что их настоящее — я уверен в этом на миллионы процентов — намного лучше нашего.
Я спросил у Эшли, есть ли у неё бумага и ручка. Она покопалась в своей сумочке с минуту и достала маленький блокнотик и карандаш. Что ж, и это сгодится на первое время. Недолго думая, откидываю обложку наверх и вывожу: «Сегодня последний день осени 2084-го года»…