Часы. Медленно плывущие часы. Когда ты смотришь в стену. От слабости. От боли. От усталости. Их шаги, разговоры, через раз доносящиеся звонки телефона со стойки регистратуры. Они разносятся по широкому коридору, в ушах отдаются гулом. И перед глазами вся больничная суматоха замедляется. Секундная стрелка едва движется, в любой другой день она отбивает мирный такт, минутная словно намертво присохла к циферблату.
Не знаю сколько прошло этих мучительно долгих часов с того момента как я ворвался в больницу. Стуки, крики, перепуганное, совсем тонким голоском: «Молодой человек, я позову охрану». Мне нужно было только найти его. Узнать, что он лежит в палате с легкими травмами и спит, отходит от случившегося с капельницей у кровати.
Дверь в операционную так легко доступна на первый взгляд. Особенно, когда взгляд твой затуманен градом слез и истошным криком. Что с ним? Что вы с ним делаете? Пустите меня к нему.
Вы мешаете работать. Мы делаем всё возможное.
Я просто хочу знать.
Молодая медсестричка уходит, за ней обе широкие половины двери плавно колышуться. Вперед, назад, вперед. И когда с тобой остается главная из них, с характером, без страха в глазах, не одного такого «буйного» выпровадившая, ты понимаешь, что не остается ничего другого кроме как биться лбом о кисти собственных рук и ждать, ждать, ждать. Сколько бы не пришлось. Когда тебе предлагают помолиться за его душу, попросить Бога помочь, а ты уже который год устоявшийся атеист. Но всё равно готов поверить. Прямо сейчас готов поверить, только спаси его, если правда существуешь, помоги.
Мне очень жаль.
Почему-то он думает, что ладонь на моем плече успокаивает. Этот урод, что сделал не всё возможное, не всё, что в его силах. Душа рвется на части, и из последних сил ты держишься, чтобы не расквасить ему нос. Почувствуй! Слышишь меня?! Почувствуй хотя бы долю того, что он испытал, корежась в карете скорой!
Бог слишком жесток. Или же я прав. Его не существует.
Реальность бьет ниже пояса, время ускоряется, всеобщая суета поглощает, возвращая в настоящее время, где часы тикают каждую секунду и минуты не растягиваются. От зеленого халата хирурга рябит в глазах. Еще немного и он сольется с такой же зеленой стеной. Этот истошный цвет, я уверен, будет преследовать меня в кошмарах.
Я не смогу удержаться, если он скажет ещё хоть слово. Мне не нужен отдых, не нужен сон, мне не нужно домой. Я лучше знаю, что мне нужно, а это всего лишь 6 слов: Операция прошла успешно, сейчас он спит. Всё пошло не так, ведь вместо долгого молчания и мертвого взгляда я должен был спросить: «Можно к нему?»; Вы бы ответили: «Только 5 минут». И каждую секунду этого времени я должен был держать его за руку, смотреть на болючие ссадины и шептать, что всё наладится. Его задержали, понимаешь, Сокджин? Ту дрянь, что сбила тебя на пешеходном, задержали, его посадят, а ты пожалуйста поправляйся, завтра должен прийти следователь.
— Вы шутите?
Капюшон толстовки скрывал большую часть лица. Это к лучшему. Малорослому врачу не стоит видеть как по кругу сменяется весь спектр моих эмоций. Злость, боль, отчаяние. Я сдерживаю порывы рвать на себе волосы, ухватится за плечи больничного халата и трясти коротышку пока тот не даст ответ на простейший вопрос. Почему?
Сокджин предстал перед моим лицом. Молчаливый, улыбающийся. Он смотрит на меня и без слов запрещает воплощать какую-либо из мыслей. Глаза ужасно болят, от чего приходится часто моргать. Говорят, что мужчины не должны плакать, но мне больше не для кого быть настоящим мужчиной.
Им удается выпроводить меня из больницы, кажется, я доставляю слишком много проблем. Нет желания идти домой, зато есть другое, очень сильное: упасть посреди дороги и позволить кому-нибудь переехать моё тело. Ещё десять минут назад я видел в каждом из сидящих за рулем врага всей жизни, сейчас я хочу взывать к ним о помощи. Избавьте меня от боли. Сам я не справлюсь.
Нет, я не смогу переступить порог. Оставшись в одиночестве я не найду себе места от рвущих грудь чувств. А здесь есть люди. Они проходят мимо занятые своими делами и даже не подозревает, что уже завтра или через пару часов, кого-то из их родных, может поджидать та же участь.
Я поднял голову к небу. Его затянуло тучами, и хоть долгие летние дни обычно радовали светлыми вечерами, сегодня на улице быстро стемнело. Не видно ни звездочки. Только темнота. Сплошная и непроглядная.
Капли падают на лицо, смачивая выбившуюся челку. Дышать становиться немного легче, духота из воздуха уходит, уступая место влаге. Когда мы 18-ти летние сидели на школьном дворе всё было точно так же. Я нашел тебя, хотя искал одиночества. Хотел избежать радостной толпы собравшейся в актовом зале, и именно в тот вечер ты сказал мне как сильно любишь дождь. Ведь в нем никто не разглядит твоих слез.
Это мог быть худший выпускной во вселенной, но именно в тот момент, когда всеми ненавистный хулиган подсел на скамейку к заядлому зубриле, он стал лучшим из всех, что случались на нашей планете. В тот день мы оба подставляли лица мелкому дождю, смеялись и болтали о звездах, что иногда выходили из-за плотной занавесы туч. И рассвет у нас был самый прекрасный, когда под самое утро, будто по волшебству, небо очистилось. А с ним, от многих невзгод, и наши жизни.
7 лет. Невероятно скоротечными бывают года, и это до ужаса глупо, ведь 5 минут в наших же глазах порой выглядят мучительным ожиданием. Я много думал об этом прежде, чем уйти домой. Мне пришлось, когда мимо проходящая парочка остановилась рядом. Девушка переминалась с ноги на ногу, держа в руке один на двоих зонтик, а её спутник одернул за рукав со словами: «Парень, у тебя всё нормально?».
Сколько стоит здесь таких ежедневно? Жители местных многоэтажек наверняка уже привыкли и внимания не обращают, а эти неместные, просто гуляют. Улицы пустеют, люди мчатся по тротуарам как в ускоренном режиме, забегают под козырьки магазинов, если повезло оказаться рядом с домом — в дверь своего подъезда. Мне не повезло. Автобусы битком набиты, о крышу в беспорядочном шуме разбиваются капли дождя, мокрая ткань толстовки липнет к телу, вызывая мороз по коже. Будь он здесь, мы бы пошли прямо под ливнем, в голос смеясь среди безлюдной улицы. Но его нет, и небо, как бы глупо это не звучало, скорбило вместе со мной.
Работа слетела к чертям в первые же дни. Всё сложнее мне приходить в арендованную и, нашими общими стараниями, обустроенную под студию комнатушку. Маленькую, пока что весьма скромную, но отделенную от доставшейся мне в наследство квартиры 20 минутами в метро. Ведь дома уют и отдых, а работа за его границами. Такое было у нас правило.
Здесь до идеала отредактированы и записаны мои первые песни. Под гитару и на старой модели микрофон. Здесь мы с Джином проводили несколько стримов, пели для небольшого количества, но уже фанатов. С Джином, потому что без него я боялся до вставших дыбом волосков на руках. Боялся, что выгляжу как клоун, боялся, что не смогу, боялся, что именно сейчас порвется одна из струн, и я на веки буду опозорен. А после прощания ещё долго улыбался как дурачок, от приятных слов из чата.
По вечерам Сокджин готовил. Почти всегда на заказ, но иногда, в случайно выпавший в расписании свободный денек, пек только для нас. Я обычно помогал, но в последнее время Джин даже к миксеру меня не подпускал. Любил делать это сам. По крайней мере так он говорил.
Мы не были богатыми и не были бедными. Но какими же мы были счастливыми. Гуляли ночами, как глупые подростки, и искренне смеялись. Пили крепкий кофе, но ни капли не жалели о том как провели время до рассвета.
Кто-то верит, что любовь живет 3 года. Я верю только в то, что эти люди никогда не любили. Конечно же, у них было до дрожи по всему телу, до звездочек перед глазами, до эйфории от улыбки, но вряд ли было, когда сердце щемит от слез, что наворачиваются на его щеки, когда отцовский голос снова твердит через трубку телефона о ничтожности и позоре. (И плевать, что его сын закончил идиотский университет, который выбрали з а б о т л и в ы е родители, с красным дипломом). Они никогда не обнимали за плечи, не ощущали как бешеный стук в груди утихомиривается, дыхание выравнивается. И всё это заслуга твоих рук.
Сокджин был сильным, с детства привыкшим к издевательствам, к требовательным родителям, к клейму ботана и любимчика учителей. Я же был слабаком, не смотря на наработанные ещё в средней школе мышцы. Потому что моей защитой были кулаки, а не ум.
Наша история, от начала до конца, снится мне каждую ночь. Я никогда раньше не запоминал сны. Теперь они так длинны, что, кажется, длятся целую вечность, держат в своих оковах, заставляют ворочаться в холодном поту. Счастливые моменты под утро обращаются кошмаром наяву. Мне страшно вспоминать. Но забыть ещё страшнее.
Этот страх был так силен, что всё больше и больше страниц блокнота заполнялись рифмованными строками. И каждая наполнена им. Частичкой его души, что навеки осталась во мне. Но фанатам не нравится Намджун, у которого нет денег на психотерапевта. Они любят RM, который неловко улыбается, чешет затылок, обдумывая стоит ли исполнять ту или иную песню, и разрешает звать себя оппой. RM, который не скатился до банальных текстов о страданиях. Вы единственное, что у меня оставалось. И вы ушли. Вот как выглядит обратная сторона медали, о которой твердят все артисты: Никогда не знаешь, в какой именно момент человек писавший о любви к творчеству пожелает тебе скорой смерти.
Мои фанаты меня ненавидели, а я продолжал записывать. Словно чувствовал как он стоит позади меня, как кладет руки на плечи и подбадривает. И в эти моменты слово, что так долго не приходило, соскакивает с кончика языка, мелкими буковками ложась на бумагу. И тут же чернила странными волнами плывут в разные стороны от накативших слез. Потому что как раньше. Потому что я на клочья рвусь, засыпая прямо на стопке черновиков.
Безразличие. Новый срыв. Недельная апатия. Моя жизнь... Нет. Моё существование превратилось в цикличность, в перепады настроения, в скандалы с теми, кто искренне хочет помочь. И если вы вдруг думает, что ненавидите меня сильнее всех в этом мире, то просто знайте, что никто не ненавидит Ким Намджуна так, как он сам. И в чем-то наши мысли всё же схожи. Я всем только мешаю, порчу жизни друзей своей ущербностью, делаю ужасно нудными все тусовки, на которые удается меня вытащить. Всем будет легче, если меня не станет. Я лишний. Этому миру больше нечего с меня взять.
Это похоже на хождение по тонкому канату, под которым бесконечная бездна, ряды острых шипов, раскаленная лава. Выберете, что по душе вашей фантазии. Ты ходишь над обрывом, совершенно не умея держать равновесие. Чудом держишься, но угроза сорваться никуда не девается. Ты всё идешь и идешь, а конца черной полосе совсем не видно. И силы уже на исходе, ноги подкашиваются, а сознание уже само предлагает покончить со всем. Поддаться судьбе не так страшно как смотреть на путь с неизменно серыми видами.
Ты ведь простишь меня?
Я всё чаще думаю об этом.
Ты не осудишь, правда?
Я лишь хочу облегчить свои страдания.
Я держался почти два года, Джин! Я хочу уйти…
Теплая вода обволакивает тело и разум. Как приятно оказывается не думать. Жаль только удовольствие временное. Веришь, что наконец свободен, но всё это не просто вокруг. Это часть тебя. Это внутри. Паразитирующая часть, что любит лакомится сломленной волей.
Я не оставлял записки, всё понятно без лишне испорченной бумаги. Мои песни — одно большое предсмертное письмо. Прочтите его, если будет свободная минутка. Это последнее, что я прошу. Последнее, чего желает слабый человек прежде, чем окрасить воду в ванной в ало-красный. Услышьте меня хотя бы после смерти.