После школы Юля берет Лену за руку и тащит на детскую площадку к ржавой карусели, чтобы там курить стащенную у отца сигарету Парламента, — одну на двоих, как обычно; вздыхать по парню из девятого «А» и ерзать на холодных сиденьях, позабыв наставления мамы о том, что «вам еще рожать». Сбитая краска и ржавчина под ногтями пахнут какой-то тухлой рыбой, говорит Лена; Юлька смеется громко и хрипло, тыча вонючие пальцы под нос Лены, а та смешно морщит нос и давится едким дымом. В ответку лезет в лицо своими холодными пальчиками, белыми и нежными, пропахшие дешевым ненастоящим табаком. Юля выхватывает из ее рук сигарету, все еще смеясь, и думает, что хотела бы касаться бархатных рук Лены на постоянке.
Юля говорит: «сейчас прокатимся, как Гагарин», — и зажимает зубами фильтр, чтобы ухватиться за ледяные прутья круглого руля. Лена хихикает, но почти испуганно хватается за низенькие желто-ржавые ручки по бокам; Юля напрягается и делает поворот, и перед глазами плывет всё: двор их грязный, темно-серая панелька, семерка отца у детской площадки, алый флаг на чьем-то балконе, — плывет весь этот мир умирающего красного солнца. Юля была бы рада улететь с трупа в космос, к Юрию Алексеичу, сказать ему «а знаешь, мы всё проебали» и гордо бороздить просторы далекой-далекой галактики, будто одинокая баржа моря. Или… нет, она бы забрала с собой Лену. Обязательно.
Но это — это потом. Сейчас ей хватает карусели на детской площадке. Сейчас ей хватает дерьмовых сигарет, пустых шприцов в песочнице и горящего белого дома по телеку. Хватает смеха Лены и ржавых колец ее волос, словно пламя свечи мельтешащих перед помутневшим взором.
Они молоды, как новая-старая Родина, веселятся на ржавых обломках несуществующей больше страны и страстно хотят жить. Им четырнадцать лет.
**
Юля прячет сбитые костяшки рук в карманах дутой куртки, мнет больным пальцем пух из дырки в кармане и виновато опускает голову. Она, вообще-то, не из робких, и никогда не извиняется, но Лена смотрит на нее очень строго, строже мамы и всех учителей. Совершенно по-взрослому. И у Юли не получается по привычке показать средний палец вместо «извини».
— Юля, вот зачем ты реагируешь на каждую дуру? Ну сказала она что-то, ну и фиг с ней, с дебилкой.
Лена скрещивает на груди руки и выжидающе приподнимает рыжую бровь. Юля хочет пятиться назад, позорно бежать, потому что ей неожиданно стыдно.
— Потому что за языком своим гнилым не следит. Обзывается. Ну я стрелу и забила, посмотреть, как она там языком почешет.
Она бубнит с надутыми щеками так забавно-мило, что Лена не выдерживает — прыскает со смеху. Юля несмело улыбается в ответ.
— Если б вашу куриную возню увидели, обеих бы из школы поперли, и ради чего? — Лена качает головой; Юля замалчивает ответ «ради тебя». — Мы ж не пацаны, так проблемы не решаются.
— А ты попробуй, — ворчит Юля. — Я за друзей, сама знаешь что… И сама ты курица!
— Бе-бе-бе, — кривляется Лена и хихикает. Юля подхватывает ее смех.
Внезапно Лена подходит ближе и проводит по черному ежику волос рукой. Движение почти неуловимое, будто пером по лицу провели, но мурашки по телу Юли бегут крупными стайками как от прикосновения чего-то очень ледяного. Лена приобнимает Юлю, а та неуверенно высовывает ладони из карманов, чтобы похлопать Лену по спине.
— Спасибо, что заступилась, но больше не надо драться. Ладно? — звенит голос Катиной над ухом; сладкий-сладкий, журчащим ручейком по слуху; ей бы в кремлевском дворце песни петь, а не в хоре сто третьей школы.
— Я подумаю, — бросает Юля и получает тычок в живот; мурашки бегут с новой силой, и Волкова решает, что ненормально это как-то, реагировать на каждое прикосновение Катиной вот так.
Они смеются, толкаются и играют. Спустя несколько минут румяная, запыхавшаяся Лена вспоминает что-то и всплескивает руками: нужно позаботиться о руках Юли. Только сейчас Волкова вспоминает, что в драке ушибла палец и содрала кожу с рук. С Леной вообще всё на второй план уходит: уроки, драки, мир.
Они сидят за школой на скамейке, под качающейся сухой осиной. Листья падают медленно, лениво, шлепаясь в лужи и на портфели. Лена заклеивает ей палец детскими пластырями и бубнит под нос песню «Крылатые качели», коей преподавательница в хоре пичкает ее день ото дня. Юля вслушивается в звук ее голоса, похожий на колыбельную к этой осени: грязно-серой, юной и последней, кажется, в их жизни; похожий на бренчание гитары — двух первых струн, самых тонких, поддетых как бы невзначай лишь чтобы заполнить пустоту чем-нибудь красивым. Самых… любимых.
Юля смотрит на синий пластырь с Чебурашкой, красующийся на фаланге среднего пальца, затем — на Лену. Она всё поет и поет, а мимо нее летят рыжие, точно ее волосы, листья осины.
Юля влюбляется в Лену на скамейке за школой, под «Крылатые качели» и старой осиной. Им пятнадцать лет.
**
— Юль, ты дура конченная, вообще чокнутая! Ты что вытворяешь?!
— Лен, не нуди а? Всё нормуль, я тут это…
Волкова не договаривает — ее тошнит. Выпитое застревает в горле мерзкой горячей желчью, кислой и удушливой. Тянет смеяться, нет — ржать в голос, и Юля толком не знает, с чего. Наверное, со всей этой ситуации, вырванной из худших анекдотов в журнале кроссвордов: выпускной, сырые сумерки Подмосковья, дешевое вино и Лена в зеленом платье, смотрящая на нее с испугом и осуждением голубыми стеклышками глаз.
На стоянке пусто, школьники сегодня сами по себе — взрослые отныне. Потом, думает Юля, в центр рванут пешим ходом, встречать рассветы и провожать закаты, сосаться под фонарями и бухать друг у друга в гостях. Она должна чувствовать душевный подъем, ведь экзамены позади, начинается настоящая взрослая жизнь, и ей повезло поступить не абы куда, а в МГУ, откуда прямая дорога к деньгам и успеху…
Но Юля ничего не чувствует, кроме тошноты и озноба лихорадочного, — простудилась недавно, и походу, по серьёзке.
А Катина, зараза такая, напротив стоит: в шаль укутанная, чертова ведьма в зеленом шелковом платье; за годы в школе из неповоротливой толстушки превратилась в такую красотку, что Юлю колотит, кажись, еще сильнее, и если Лена дотронется до нее, Волкова сгорит к чертовой матери на этом. Самом. Месте.
— Дебилка, если Ивановна заметит — пипец тебе, — шипит Лена, дергает Юлю за руку, но спустя секунду взволнованно придерживает шатающуюся пьяную подругу, чтоб не упала.
Юля отмахивается — ей-то что, ей всегда плевать было на Ивановных, Петровных и прочих людей, что требуют обращаться к себе по имя-отчеству. Она же сегодня такая взрос-ла-я, и никто никогда не будет ей указывать.
Никто.
— Ленок, отвали, я повеселиться хочу. Ты-то… ты-то че выбежала, а твой… этот… — Юля щелкает пальцами, делая вид, что вспоминает имя парня, позвавшего сегодня Лену танцевать, но на деле прекрасно помнит, кто это был — Кирилл из «Б» класса, что еще два года назад обзывал Катину «колобком». Юля ревниво наблюдала за их танцем из другого конца актового зала, пока распивала тайком принесенное Васькой Ткачевым вино, и размышляла, в какой момент выпускного все враги становятся друзьями, а в особых случаях — любовниками.
И почему с подругами не бывает таких случаев?..
Лена вздыхает натужно, будто ей на плечи кинули валун. Волкова тычет ей в грудь пальцем — декольте такое, что выпускники шеи чуть не свернули, пока пялились на сиськи Катиной. Юля клянет себя за то, что посоветовала Лене купить именно такое платье, ведь нельзя смотреть на ее Лену так грязно. Ладно хоть шалью прикрывалась.
— Юля, тебе же плохо, — волнуется Ленка совсем по-настоящему, не устало. — Завтра утром прикинь, что с тобой будет? Пошли, воды попьешь.
— Не зуди я говорю, — заплетающимся языком грубит Юля. — Я ща… Подышу немного и как новая. Иди давай, — машет рукой в сторону входа в школу, — к своему кавалеру, танцуйте там, соситесь…
— Никуда я не пойду, — твердит Лена стальным тоном, хорошо Волковой знакомым — тоном, не терпящим возражений, будь ты хоть ровесник, хоть взрослый. Лена, наверное, с рождения оказалась чуть взрослее остальных.
Юля же только учится взрослеть. Тщетно, по всей видимости.
Иначе бы тогда не напивалась, словно впервые, до блевоты; не ржала бы в голос с тупых шуток Васьки; не болела бы Леной который год, мечтая, чтобы Кирилл из «Б»-шки отвалил от Лены, чтобы выпускной этот никогда не заканчивался и им не пришлось разъезжаться всё дальше и дальше друг от друга, на расстояние в миллионы космических лет.
— Ну не иди, — фырчит нахохлившимся котенком Юля, упрямым таким, который вечно лезет носиком в проблемы. — Мне-то что.
— Давай хотя бы в туалет проведу, проблюешься, — предлагает Лена.
— А я и здесь могу, — восклицает Юля и хохочет. — Прям на машину директрисы. Че, думаешь, мне слабо?
— Тише, Юля!
— Мне не слабо! — размахивает руками Юля, оттолкнув Лену. Ее наполняет энергией, да такой, что озноб и тошнота пропадают в одно мгновение, сменяясь ярким возбуждением и грохочущей в груди яростью.
Лена растерянно озирается по сторонам; по розовой коже пробегают крупные мурашки. Дует холодный ветер, а тонкая ткань не спасает, но Катина не уходит, лишь кутается в свою дурацкую красивую шаль и дрожит. Почему ты меня не оставишь, кричит кто-то в голове Юли. Почему ты просто не уйдешь сейчас, в день, когда уходят все остальные.
— Юля, хватит…
— Мне не слабо! — кричит Юля. — Мне похуй, слышишь? Могу пойти и в раздевалке наблевать, или на платье Насти Казанцевой. Ты в курсе, что оно десять тыщ стоит? Могу че угодно сделать, да хоть, — Юля запинается, часто дыша, и выпаливает серьезнее, чем хотела: — да хоть тебя поцеловать!
Лена хлопает длинными накрашенными ресницами, напоминая советских кукол с закрывающимися сами собой глазами. Она улыбается, но нервно, и когда подается вперед, Юля спьяну думает, что Лена и правда ее поцелует.
Но нет, Лена мягко обнимает ее за плечи и тянет к школьной спортивной площадке.
— Пошли уже, пока ты на уголовку дел не наворотила, — каблуки ее туфель отстукивают по асфальту, шаркают по камешкам, и Юля как-то незаметно для себя обмякает, теряя запал также быстро, как и приобрела, и только вслушивается в шаркающие звуки под ногами. — Не слабо ей. Да я знаю что ты без тормозов, потому и боюсь за тебя, дебильная.
— Сама дебильная.
Она позволяет утянуть себя к бело-синим футбольным воротам с порванной сеткой; позволяет усадить себя на скамью за ними; позволяет Лене разделить половинку шали, прижимая хрупкую фигурку Волковой к своему теплому телу ближе. Никто не указ, кроме девушки в зеленом платье.
Их головы прислоняются друг к дружке — черное к рыжему — и девочки молчат, дыша запахами деревьев, пыли и духов Лены. Они смотрят на школу, — нет, дальше, в горизонт, туда, где заканчивается одна жизнь и начинается другая. Где больше нет воспоминаний о космосе, где осину давно спилили и на ее месте теперь унылый пенек, где панельку снесли в угоду новой программы городской застройки. Где не будет пластырей с Чебурашкой и отцовских сигарет.
Где не будет Юли и Лены.
Юлия Волкова. Елена Катина. Без союзов, по отдельности. Им семнадцать лет.
**
Из пузатого телевизора хрипло тянулись праздничные песни. Новый год, застолье: фирменные салаты матери и компот вместо шампанского — отец лечил печень, так что со спиртным пришлось завязать насовсем, — полный праздничный набор. Юля держала в руке стакан с красным соком клубники, и с каждым движением маленькая ягодка болталась по дну от стенки к стенке. Юля сравнила себя с этой ягодой — еще съедобной, но уже не ярко-алой, не такой красивой, как прежде, и мечущейся от одного к другому в бесцельной попытке обрести свое место — где? На дне, ха, стакана?..
А что есть у Юли, кроме бесцельных попыток? Комнатушка в общаге, тупая соседка, подработка на почте. Незакрытые за семестр предметы и бывший парень, который ей вообще не нравился. Ягодка соскальзывает от одного конца в другой, ничего из себя не представляя. Такая маленькая, а все соки уже вытянули. До дна.
Мама что-то говорит бабушке, пытаясь перекричать поющую в телеке Пугачеву, но выходит плохо — у Аллы голос мощный, а бабушка глуха на одно ухо и всегда делает телевизор громче положенного. Юля подходит ближе, говорит старушке ближе к здоровому уху «ба, тебя на кухню зовут», и тогда она остается одна в гостиной. Смотреть то на уставленный едой стол, то на худую украшенную елку, то в телевизор.
Переключает каналы. Мальчик со странной прической и странным именем читает рэп о том, что в его доме вечеринка и вся школа гуляет у него. Иностранки в коротких платьях, красивые и загорелые, пискляво поют о любви. Новогодние выпуски «Городка», обожаемого отцом. И дальше, дальше, пока взгляд не цепляется за знакомые голубые стеклышки.
Маленькая сморщенная клубничка на дне стакана наконец останавливается, ровно посередине. Юля замирает, вглядываясь в лицо — круглое, веснушчатое и как всегда по-детски пунцовое; вслушивается в голос, напоминавший ей звук гитарных струн, самых тонких и самых любимых. И ее тошнит, как на выпускном, но теперь ей не к кому прижаться, чтобы полегчало.
Лена, её Ленок — закатное солнце на горизонте, — машет рукой полному залу студии. В другой руке у нее микрофон, почти прижатый к губам. Она кричит сильным голосом песню, отнюдь не «Крылатые качели», а что-то куда более грозное, будто ругает этой песней зрителя, будто обвиняет незнакомыми английскими словами саму Юлю — за что?
За то, что позволила тому выпускному разделить их навсегда? За невысказанные признания? Пустой космос? За всё сразу?
Лена вопит в микрофон «Спасибо!», поздравляет с Новым годом и шлет воздушные поцелуи. Платье зеленое, блестящее и дорогое. С шалью.
— Юль, подойди! — кричит с кухни мама. Юля встает из-за стола, словно во сне бредет на кухню, нарезает по велению матери ржаной хлеб.
— Ты как будто привидение увидела, — замечает мать. — Всё хорошо?
— Ага, — бормочет. И правда увидела.
Из-за стены, в другой комнате, телевизор голосом Лены произносит:
— Мне всего двадцать один, я молода, но я знаю, что никто меня не догонит! С праздником, Россия! Всем удачи в Новом году!
**
Концерт в кремлевском дворце — полный солд-аут, как говорят сейчас школьники. Почетно до дрожи, и Лена и впрямь дрожит. В ее гримерке холодно, помощница принесла чай остывшим, а аппаратуру никак не могут настроить из-за дождя. Лена полощет никудышным чаем горло, напевает, сбивается с нот и матерится. Ей страшно.
В школе было проще. В школе она пела в хоре, а преподавала им Залина, добродушная старушка из Осетии, которая никогда не ругала за ошибки. Лишь мягко направляла в правильную сторону, чтобы более ошибаться и не хотелось. В музыкалке, правда, ее натаскивали безбожно, но Лене слишком нравилось фортепиано, чтобы обращать внимание на ворчливых учителей, и она ради себя старалась никогда не ошибаться.
Но даже когда ошибки были неизбежны и стоили слишком дорого, Лена знала, куда ей податься. К маме и папе, которые всегда поддерживали, хоть и были строги. К друзьям с музыкальной школы, классные все же были девчонки. И к Юле.
Подруга детства перестала держать связь через полтора года после выпускного; вылетела в окно из жизни Лены, будто едва освободившийся воробушек, и Лена не посмела ей мешать. В глубине души она знала — так и будет. Жизнь всей страны бежала бессовестно быстро, опаздывая за остальным миром, а людям только и оставалось что поддаться потоку времени. Кто не успел, тот горько пожалеет. А Юлька всегда была такая, что ей бы побыстрей да везде и всюду, да чтобы круче и круче. Нерасторопная зануда-Лена — сброшенный балласт.
Лена трет замерзший кончик носа пальцем; на подушечке остается блестящая тоналка. Гример так старательно покрывала ее косметикой, что чувствительная кожа начала неприятно зудеть. У Лены нет друзей совсем, только эти вот визажисты-стилисты, колесящие с ней по стране из недели в неделю. Рядом, но далеко. Знакомые, но чужие. Как все ведущие новомодных программ, как журналисты, как коллеги по эстраде. Улыбаются пусто, смотрят сквозь тебя и лгут в лицо. Манекены какие-то, не люди. Может, Лена еще никогда не встречала людей?
— Пять минут и на выход! — восклицает кто-то.
Она встает, отряхивает костюм, поправляет прическу. Будет холодно, мокро и очень ярко, но это концерт в кремлевском дворце, за который Лена с командой почти что бились последние месяцы. А значит, она потерпит еще немного среди манекенов, а значит, будет бежать за планетой так быстро, пока не достигнет космоса.
— Привет, Кремль! — кричит Лена едва выбежав на сцену, и рев толпы оглушает.
На нее смотрят тысячи глаз, тысячи камер. Лена начинает петь почти чисто, она быстро привыкла к вниманию толпы и не волнуется. Ей нравится музыка и ощущение энергии, бьющей в отдачу от людей. В такие моменты она бежит быстрее всех — перед глазами размазываются цвета и фигуры — и подлетает к самому Солнцу, но не сгорает, а держится в невесомости, глядя снисходительно на круглый мир под собой.
Она скачет по сцене, глотает жадно воздух, смотрит в лицо каждого в первом ряду. Мальчики, девочки, мужчины и женщины. Им четырнадцать, пятнадцать, двадцать и тридцать; их руки взмывают выше и выше, тянутся к ее, Лены, свету. Они стоят у красных стен Кремля, живые, не манекены. Они очень хотят жить.
— Не зажигай и не гаси!.. Давайте, вместе! — вопит Лена и направляет микрофон круглой стороной в толпу. Нестройный хор голосов продолжает песню, постепенно выравниваясь, сливаясь в единый бешеный организм.
Один голос кричит, кажется, с первых рядов, громче всех. Знакомый, как услышанная в детстве мелодия, как случайная шутка с последней парты. Лена щурится, рассматривая ребят, протиснувшихся к ограждению, но ничего (никого) особенного не замечает.
Показалось, наверное.
**
— Представляешь, концерт в Японии! — всплескивает Лена руками и смеется. — Конечно, помню как узнала. Я маме звоню, чуть ли не плачу, а она мне первым делом: «да ты ж их язык не знаешь, как петь собираешься?»
Юля курит прямо в квартире и смотрит в экран телевизора на то, как смеется Катина. А смех тот же остался, детский и звенящий от врожденной робости. Ленка всегда хохотала немного с опаской, словно не хотела помешать кому-то своей радостью. Так сейчас многие смеются в стране.
Но не с Юлей. С Юлей ей смеялось свободно.
У Лены есть адрес, на который ей пишут фанаты. Юля считает, что она с ума сошла, когда берет в руки бумагу и ручку. Письма пишутся не первый год, но в этот раз особенно остро, что даже, кажется, МЧС не поможет. Не то отчаяние, приправленное алкоголем, не то просто зимняя депрессия. Ситуация SOS, короче.
Юля пишет коряво, давя ручкой на бумагу; пишет немного, самое важное, почти смеясь каждым словом над успехом Лены; никогда — о настоящем, но всегда тыкая в Лену воспоминаниями о наполовину выдуманном, наполовину реальном отрочестве. Карусель, руины панельки, красные флаги, красные пластыри. Первая сигарета и первая любовь. Декольте в платье, твои любимые шутки, твои последние желания и прижатый к сердцу аттестат который, конечно, не пригодился.
В конце концов, Лена всегда сможет списать это на фанатские бредни. Что исчезла со страниц истории Юлия Волкова, умерла она, нет такой больше. Юля даже могилу знает — под скамейкой возле пенька-останка осины. Она придет туда как-нибудь, оставить гвоздику и ругательство перочинным ножиком по дереву, потому что о мертвых либо хорошо, либо только правду.
«А знаешь, я все проебала. Не повзрослела совершенно. Если тебе не слабо, подходи к школе, но не нашей, конечно. Сто семидесятой, недалеко от кольца»
Ей сегодня двадцать пять лет.
**
Лена всегда плохо спит в гостиницах. Она домашняя девочка, ей бы остаться у мамы на ночевке и наслаждаться знакомым с детства чувством защищенности. Она бы могла, конечно, выпить таблетку и проспать до утра сном младенца, но продюсер строго запретил «портить здоровье химией», а в ближайшем туре по Европе оно ей ох как понадобится.
Вместо лекарства от бессонницы она читает письма фанатов. Милые, детские, с наклейками внутри и корявыми рисунками; яркие, подростковые, пахнущие духами и с отпечатками красных губ по углам; жуткие, мужские, из тюрем или того хуже обычных квартир, с обещаниями сделать ее женой невзирая на ее желание. Лена откладывает один конверт за другим, разумеется, не в силах прочесть каждый, и чаще даже не распечатывает их. Но один случайный конверт все-таки вскрывает.
Перед ее глазами танцуют блики чего-то потерянного. Кинопленка, кадры из клипа, но играть приходится саму себя — маленькую, смущенную девчонку. Она любила мармелад и кататься на карусели, ходила в музыкальную школу и пела в хоре, она никогда не целовала мальчика и держалась за руки только с единственной лучшей подругой, Юлей.
Ее персонаж, ее жизнь, оживает на бумаге. Никто из фанатов не мог знать, Лена уверена — такие детали СМИ не выудят и за сто лет. Лена читает адрес — сто семидесятая школа — и посмеивается над попыткой взять на слабо. Ежится, — сквозняк делает кожу гусиной, мерзлячая она все-таки…
Лена смотрит в сторону открытого балкона. Дверь качается, отражаются на стекле огни Москвы. Горизонт завален светом звезд, их несчетное количество; они вместе, не по отдельности, и под одной из них находится человек. Настоящий, не манекен.
Лена могла бы найти ее.