Примечание
Даллон, кажется, знает Оливера тысячи лет: знает, какие книги он любит; знает, как Оливер начинает обгрызать ногти, когда переживает; знает, какую цитату Шекспира он кинет на любую ситуацию в своей жизни; знает, как он морщится и сдерживает поток слез, когда съедает что-то острое; знает, как Оливер улыбается и шутит про их «дурацкие острые коленки» в прошлом (не то что бы их коленки сейчас были не острыми). Даллон знает про Оливера каждую мелочь.
Оливер, кажется, знает Даллона тысячи лет: знает, как тот отключается в самых противоестественных положениях тела; знает, какие миры живут в темноволосой голове; знает любимую сцену «Ромео и Джульетты» Даллона; знает, что он терпеть не может жару и насекомых, приходящих с этой жарой; знает, какую музыку он создает, когда влюблен или расстроен; знает, как Даллон блаженно жмурится от запаха глинтвейна с апельсином и корицей; знает, что руки у него постоянно горячие, как будто его только что достали из печки.
Даллон только не может запомнить, что Оливер — поехавший.
В то лето Оливер был студентом по обмену по программе дизайна. Даллон хорошо запомнил тот день: от припекавшего июльского солнца до довольной физиономии Оливера, вышедшего из воды.
Уикс до сих пор не знает как его, тогда студента музыкального отделения, занесло в компанию художников и дизайнеров. Хотя, нет, знает. Джозеф.
Джозеф был больше другом Оливера, чем другом Даллона, хотя, это совершенно не мешало Джозефу доставать их обоих, но это не заставило Уикса отказаться от поездки на уик-энд загород вместе с Оливером и еще парой ребят, которые в тот день бороздили окрестности в поисках приключений на свои ягодичные мышцы.
— Да ладно, Сайкс! — Джозефа провоцировал людей неосознанно, и Даллон спустя многие годы шутит, что он был рожден именно для того дня. — Мы все знаем, что у тебя кишка тонка!
Это было лето преддипломного курса Даллона — он хорошо это запомнил, когда все, что у них было — это июльское солнце, горячий воздух, летняя печаль, река, на которую Далл смотрел почти всю свою жизнь, но никогда не погружался в нее, и Оливер со своими шекспировскими вставками.
Они стояли на мосту, который пересекал небольшую, но, кажется, глубокую и относительно бурную реку, и только черту было известно какое расстояние было между мостом и поверхностью воды. Джозеф опустил свой череп и попытался на глаз определить расстояние до воды.
— Тут не разбиваются, но расстояние, кажется, довольно приличное. — Заключил дизайнер. — Девчонки вечно трусят, совсем как ты, Сайкс.
В этот момент Даллон почувствовал напряжение, повисшее в воздухе длинной нитью, и, кажется, его кишки сделали сальто назад, стоило ему услышать глубокий вздох Сайкса: Уиксу казалось, что младший был благоразумнее. Прыгать вниз головой в реку, где одному Шиве известно, что на дне находится — не лучшая идея, когда-либо посещавшая Сайкса.
Даллон повернул голову на шумный вздох и выразительно поднял одну бровь. Нет, ну он же пошутил, правда? Он же не сиганет с этого моста? Но Сайкс ломает это ожидание. Он просто смотрел на них каким-то по-британски усталым взглядом, развернулся на пятках и прыгает вниз.
О, это был первый раз в жизни Уикса, когда он осознал значения фразы «немой крик, застрявший в глотке»: он совершенно не мог издать и звука, как будто ему вырвали голосовые связки с корнем. Он мог только осторожно глянуть вниз, боясь увидеть там то, что могло бы произойти в худших раскладах дела. Одна часть Уикса предлагает ему прыгнуть следом (джентльмены, давайте сегодня без мертвецов), а вторая матерится, как сапожник, и заставляет его сбежать вниз по крутому склону.
Младший выходит на берег как раз в тот момент, когда старший уже спустился, покрывая нового знакомого семи ярусным матом на всех языках, которые когда-либо изучал или слышал: родной английский, французский, какое-то латинское слово, услышанное им от студентов медицинского факультета, немецкий. Уикс готов Сайксу голову открутить за такой опрометчивый поступок и Джозефу, кстати, тоже. Он захлебывается словами, как будто читает любимые стихи, но слова застревают отвратительным комом в горле, когда Оливер, словно ничего не произошло, выдал только два слова:
— Вода холодная.
Даллон ругается себе под нос, что староста группы Оливера и деканат сняли бы с него живьем скальп и отдали бы красивый череп тем самым медикам, говорившим что-то на латинском (Даллон подозревал, что это ругательство), чтобы они погрузили его головной мозг в формалин, а кости красиво отмыли, высушили и поставили в аудитории анатомии.
Но любезно закутывает англичанина в плед, сообщая о том, что изменил свое мнение о нем:
— Я думал, что ты гораздо благоразумнее.
— Неужели я выгляжу настолько пай-мальчиком?
Уж кем-кем, а пай-мальчиком Оливер не выглядел хотя бы из-за своего покрытого татуировками тела; хотя бы из-за стиля одежды, который ему нравится. Оливер выглядел человеком-противоречием: он слушал Linkin Park, и, казалось бы, должен находится в панк-вечеринке, но в то же время он читал наизусть Шекспировские пьесы (Даллон запомнил, что «Буря» — его, Оливера, любимая), читал Оруэлла и просто тащился по Умберто Эко.
Если кто-нибудь спросит, то тот июльский день — день, когда Даллон влюбился в Оливера, спрыгнувшего в незнакомую реку, потому что его самолюбие было задето. Он влюбился в этот гордый взгляд, говоривший Джозефу: «видишь? Я — не слабак»; влюбился в то, как тряслись его тонкие ладони; в то, как он фырчал от удовольствия, когда они вышли на солнце и стало приятно подпекать.
Если кто-нибудь спросит Оливера, то тот день — день, когда он влюбился в Даллона, покрывавшего его семи ярусным матом, назвавшего его, Оливера, благоразумным. Он влюбился в его ошарашенный взгляд, в то, как он завернул его в теплый плед, чтобы Сайкс не поймал пневмонию. Влюбился в то, как Даллон причитал о своем «гребанном черепе, который с него снимет деканат и отдаст на растерзание медикам».
Их первый поцелуй — самый дурацкий в жизни Даллона — произошел на тех же каникулах.
В этот раз в их распоряжении была пасмурная погода, обещавшая дождь, и Оливер, который захотел пройтись до соседней деревушки за вином. Они пошли поздно вечером, когда уже начинались сумерки, потому что Сайкс сказал одну фразу, которая зажгла всех:
— Сон в летнюю ночь никому не приснится без вина, так ведь?
Ох, и хотел бы Уикс иметь такие ораторские способности — кто бы знал. Пока они шли по народной тропе, Оливер рассказывал ему о литературе двадцатого века. Рассказывал с таким же восторгом с каким, Даллон уверен, впервые читал «Бурю» или «Гамлета»: глаза его горели, подобно тысяче свечей в дацане, а улыбка сияла лампочкой накаливания — на него не похоже.
Шатен никогда еще такого не чувствовал: рядом с Оливером его органы закручивались тугой спиралью, а «бабочки» прорастали в окружающие ткани, отчего живот немного щекотало; рядом с Оливером ему было спокойно как ни с кем другим. Переступив страх неудачи, он берет Сайкса за руку.
У Оливера руки ужасно холодные в любую погоду, поэтому Даллон крепче сжал холодную кисть, а Сайкс усмехнулся, как будто игрался. Они остановились и англичанин, встав напротив американца, взял его за вторую ладонь. Аккуратно погладил косточку большого пальца Даллона своим; словно боясь, что Уикс исчезнет, как иллюзия, или разобьется, совсем как фарфоровая кукла, сжал его тонкие пальцы и прикрыл свои карие глаза.
— Поцелуешь меня перед тем, как начнется дождь? — Тучи сгустились. До деревни, где они собрались покупать вино, оставалась ровно половина дороги, ровно как и до дома. А серое небо, напоминавшее изрисованный серым акрилом холст, явно намеревалось заплакать в голос и выплеснуть на ребят уйму своих слез, чтобы их футболки неприятно прилипли к телу, а волосы намокли и полезли в глаза.
— Поцелую. — Кажется, это — самая романтичная история юношества Даллона: он немного наклонился, затем осторожно прижался своими губами к губам Оливера и очень осторожно, раздвинул его губы своими, и именно в этот момент пошел проливной дождь, который промочил им футболки до последней нитки, а их волосы начали лезть в глаза.
Даллон совсем по-другому представлял себе эту сцену: он думал, что они напьются на прощальном вечере Оливера и переспят по пьяни. Даллона такой расклад бы, конечно, не устроил, ведь он — безнадежный романтик, но такой расклад был наиболее вероятен.
Когда дождь становится похожим на кару небесную (читай: не видно ничего, дальше собственного носа), они разорвали поцелуй и, словно дети, побежали наперегонки в эту чертову деревушку, о которой американец давно забыл.
— Когда ты уедешь? — Парни забежали под крышу-навес винной лавки, обещавшей им домашнее вино одной женщины, которую Джозеф «любит за ее искренность, как родную бабушку», держась за руки. Ладони Оливера немного согрелись, а волосы безбожно начали закручиваться, а с кончиков прядей падали капли. В глазах Даллона он был Аполлоном. У Даллона руки были горячее, чем обычно — Сайкс заметит это потом, спустя несколько лет, — его прямые каштановые пряди стали шоколадными, а голубые глаза казались Оливеру целым океаном, куда хотелось падать. Влага, скатывавшаяся по углу челюсти старшего, казалась младшему невероятно прекрасной или сексуальной — черт его знает. В глазах Оливера Даллон был совершенством и эту фразу он пронесет через года.
— После зимних экзаменов, думаю, что готов пригласить тебя к себе в Шеффилд. — Что Сайкс умел, так это ошарашивать.
— Шеффилд? Так ты оттуда?
— Какая разница, откуда я?
— Никакой. Ты прав.
Вино они все-таки купили и даже вернулись домой к концу дождя. Ребята уже сидели в ожидании, протирая бокалы. Джозеф, увидев сияющие лица обоих, иронично изогнул бровь:
— Чего это вы такие счастливые? Нравится мокнуть?
Оливер выкрутился достаточно красиво:
— Я люблю дождь и мы достаточно весело пробежались наперегонки.
С тех пор дождь — любимая погода обоих.