Divane is a dream by my side

Тьма всегда была знакомым созданием. Это существо, к которому Хуа Чен никогда не испытывал нежных чувств: движущаяся масса теней и отсутствие видимости, подавляющий жар вековой ярости и то, что лежит под неподвижной водной гладью. Есть не так много абсолютных понятий, формирующих границы вселенной Хуа Чена, и страх темноты — не один из них. Свет или тьма, для Хуа Чена важнее было то, что они значили для людей, о которых он заботился. Благодаря своему статусу Князя Демонов, он имел больше опыта общения с разными видами тьмы, нежели с любым видом света.

Даже так, было тяжело описать мучительное одиночество, сопутствующее тому, что крупицы твоей души разлетелись по всей вселенной. Нет в мире такой темноты, которая могла бы породить столь глубокое чувство истинной пустоты, нет такой, которая вычерпала бы его сердце до дна, пока он бы не почувствал совсем ничего.

Нет, на горе Тунлу он был опутан спиралями земляных троп и вездесущей тьмой, но это уже шаг вперёд. Тунлу была необитаемой и полной мглы в лучшем её проявлении, но само её существование породили мощные, бесконтрольные чувства.

Нет, это совсем не похоже на Печь. Хуа Чен помнит, как пока был в Печи, бродил по ней дни напролет, размышляя о бессмысленных вещах. Он помнит короткие фрагменты снов, одержимые мечтами, проблесками возможного будущего, вещами, которые казались почти невозможными. Еще он помнит, как просто безразлично ожидал в ночи, выковыривая грязь из-под кончиков ногтей и ощущающая зуд нетерпения под кожей.

Здесь же нет ничего. Нет снов. Всё, что существует — смутное, неотвратимое чувство отсутствия, когда перестают существовать все и всё.

Было бы ошибочно описать этот вид тьмы как вид вообще чего-либо. Любая другая темнота ничтожна в сравнении с ней.

Теперь, когда он приходит в себя, он помнит только это болезненное, разрывающее сердце чувство того, что он—ничто. Его душа взывала к Его Высочеству, и получала в ответ лишь ощущение пустоты.

Хуа Чен никогда не боялся темноты. Но когда он просыпается и видит ночное, чернильно-черное небо, обволакивающее его, страх проникает в самое сердце. Он замерзает там, неподвижный и лежащий на земле, а темнота внезапно становится зловещим предзнаменованием. Ночные ветра холодны, но всё, что Хуа Чен ощущает — ужасающее чувство того, что, несмотря на то, что он взаправду вернулся, он всё ещё может что-то потерять.

Как много времени прошло с того момента, когда он в последний раз видел Се Ляня? Пара месяцев? Год? Ещё восемьсот лет? Как много он упустил за это время?

Хуа Чен потерял множество вещей за годы. Нормальное детство. Нормальную смерть. Глаз. Жизнь.

Та боль — ничто по сравнению с этим.
 __________________________________________________________________________________________________

В ту же ночь он зажигает бесчисленные фонарики, посылая их в небо, пока тьма не рассеется, пока Се Лянь не появится перед ним, пока они снова не воссоединятся, и Хуа Чэн не сможет увидеть, как мир светится, становится мягким и восхитительным, зная, что он действительно вернулся.
__________________________________________________________________________________________________
 
Когда Его Высочество ступает ногой в Дом Блаженств, всё здание тихо рокочет, заходясь в рычании, прежде чем вновь успокоиться. Хуа Чен распознаёт колебания: дом растягивается и изгибается, чтобы охватить Се Ляня своими стенами, всецело преданный и неспособный на что-либо ещё. Это подходящее описание того, как иногда чувствует себя сам Хуа Чен.

Конечно, Дом Блаженств превосходит Его Высочество по размерам. Хуа Чен тоже выше на пару дюймов. Но несмотря на это, Его Высочество — это кто-то больший, чем жизнь, такой светлый и всеобъемлющий, что весь этот город мог поместиться в его ямочках на щеках.

— Ох, прости, — говорит Се Лянь, скользя взглядом по пыли, цепляющейся за любую возможную поверхность. —Я хотел сохранить его в чистоте, но…—он пожимает плечами. —Я не мог… чтобы кто-то другой сделал это, понимаешь?

Хуа Чен почти целует его прямо здесь и сейчас. Но вместо этого, он прочищает горло:

— Это не проблема для меня.

— Что ж, тогда хорошо, — отвечает Се Лянь. — И теперь, раз ты здесь, можешь изменять всё что угодно. 

Хуа Чен не знает, как ясно выразить чувство того, что он на самом деле не совсем здесь. Так что довольствуется тем, что позволяет порывам ветра пронестись по дому, сметая большую часть пыли с пути. Серебряные бабочки вырываются из-под кожи и порхают вокруг, в поиске других мест, которым может понадобиться помощь и внимание.

— Я скучал по ним. — говорит Се Лянь. — Разве они не очаровательны?

Губы Хуа Чена дёргаются.

— Очень, — отвечает он.

Се Лянь мычит и рисует тёплую линию на его предплечье. Жар рук настолько ошеломляющий, что обращается во внезапный, пугающий холод, и Хуа Чен рефлекторно отшатывается назад.

Се Лянь вопросительно склоняет голову:

— О чём ты думаешь?

Внутренне Хуа Чен проклинает потерю тепла.

— Разве не должен ты бояться их?

Се Лянь смеётся.

— Бояться? Тебя? Невозможно. Кроме того, я всегда любил сверкающие вещи. Это ведь прекрасно, не так ли? Видеть свет среди темноты.

Что бы Хуа Чен не хотел ответить, слова застревают в горле. Он думает, осознаёт ли Его Высочество, как выглядит сейчас? Сияющее солнце, столь яркое, что всё остальное становиться тенью пред ним.

— Неужели это так? — его руки так и чешутся потянуться и схватить ладонь Се Ляня, что он и делает: сплетает пальцы, будто бы они — продолжение красной нити между ними.—Тогда, свет чего нравится тебе больше? Фонариков или бабочек?

— Бабочек, — Се Лянь отвечает без секунды раздумий. — В конце концов, они— часть тебя.

На этот раз Хуа Чен не сдерживается.

— Гэгэ, — произносит он и, привлекши внимание Се Ляня, притягивает его ближе. Улыбка не сходит с губ. —Если бы ты мог выбрать самый прекрасный свет в мире, разве не был бы это человек рядом со мной?

Довольно долго они не двигаются с этой точки.
__________________________________________________________________________________________________
 
— Сань Лан. — говорит Его Высочество, похлопывая рукой по месту рядом с собой. — Я пока не собираюсь спать. Не хочешь немного поболтать?

Хуа Чен благодарен за то, что его волосы покрывают уши, которые, несомненно, уже окрасились красным. Просто быть рядом с Его Высочеством — ошеломляет. Быть приглашенным к нему—уже нечто трансцендентное. Каждую ночь он чувствует эти неминуемые волны любви, бушующие в его сердце так, что дышать практически больно, столь трудно это выносить.

— Конечно, гэгэ. — отвечает Хуа Чен, и голос слегка дребезжит, пока он занимает место рядом. Он чувствует, как мечется и оседает воздух вокруг, как перестраивается мир, пока они не оказываются вновь вместе. Это заняло некоторое время— но Дом Блаженств наконец-то ощущается домом, и этот страх ухода, исчезновения в никуда, медленно ослабляет хватку. Теперь Хуа Чен чувствует мир вокруг себя, вспоминает, что он снова существует в нём.

— Я думаю, — произносит Се Лянь, уставившись в окно на дальней стене и вглядываясь в необъятные просторы ночного неба, — что никогда в жизни не был так счастлив.

— Ты заслужил это. — говорит Хуа Чен. Он вздыхает, дразняще улыбаясь. — Что ж, кто-то настолько особенный, как Ваше Высочество, заслуживает не меньше, чем земля и сами небеса.

— Сань Лан! —восклицает Се Лянь, и его лицо розовеет. — Это уже слишком!

— Если это слишком, значит, это слишком. Мне придётся просить тебя потерпеть. 

— И всё ещё... для меня это так похоже на сон.

Хуа Чен согласно кивает:

— Тяжело поверить, что всё реально, не так ли?

— Да! — Се Лянь вздыхает. — Я имею в виду, что раньше много мечтал. Но… просто, просто быть счастливым с тобой? Я не осознавал, что это было моим желанием. Но это то, чего я хочу больше всего в этом мире. Такая удача—обладать этим; лучший сон, который когда-либо был у меня.

— Это... Гэгэ, значит, я должен позаботиться о том, чтобы удача сопровождала тебя всю оставшуюся жизнь, так ведь?

Се Лянь смеётся:

— Я уверен, с этим у тебя не возникнет трудностей. Сань Лан, а о чём мечтал ты?

 —Я не знаю,— говорит Хуа Чен с искренностью, удивившей его самого. — У меня не было такой мечты, которая не была бы тобой.

Дыхание Его Высочества, прекрасное, эфемерное, прерывается, и он моргает, глядя на Хуа Чена. Его глаза внезапно становятся такими открытыми, уязвимыми. Этот пронзительный взгляд — и Хуа Чен вновь будто бы подросток, пылающий от того, как сильно он хочет, чтобы Его Высочество смотрел на него, и теперь-

Теперь он здесь. Смотрит на него. Это всё, что он когда-либо мог желать, а Хуа Чен — эгоистичное существо, молящее о большем.

Хуа Чен сглатывает:

— Гэгэ.

Его пальцы рассекают воздух, ловя частицы пыли в глубоких линиях ладони. Руки зависают над щекой Его Высочества, так близко, что он может почувствовать жар даже там, где они не соприкасаются.

— С-Сань Лан, — произносит Се Лянь с нотой беспомощности, чуть склоняя голову в сторону, опираясь на ладонь Хуа Чена. И это так захватывает дух, что Хуа Чен чувствует, как руки неприятно потеют.

Это странно — быть настолько человечным, несмотря на всё произошедшее. Это природа всех вещей, которые он хочет от Его Высочества — это отчаянная, уродливая, людская форма вожделения. Но любовь Его Высочества к людям всегда была прекрасна и нескончаема, сейчас же предпочтительней была тёплая, восхитительная любовь к нему. Это была та же любовь, которая сияла темноте глаз Се Ляня, дробя Хуа Чена на части.

Он давит сильнее. Проводит пальцем вдоль подбородка Его Высочества, останавливается, пальцы постукивают по щеке в пульсирующем ритме, не настаивая, но и не колеблясь. Его Высочество впивается взглядом и наклоняется чуть вперёд, недостаточно, чтобы потерять равновесие и упасть в кольцо рук Хуа Чена, но так, чтобы сказать простое я хочу тебя.

Он провёл века, думая об этом, но даже сейчас это ощущается чересчур—просто сидеть и существовать перед тяжелым взглядом Его Высочества. Тишина растягивается между ними, выстраивая восемьсот лет историй и воспоминаний в воздухе, который втекает и вытекает из лёгких. Хуа Чен проводит большим пальцем по губам Его Высочества, слегка приоткрытым в удивлении, и наклоняется так близко, что жар между ними становится невыносимым:

— Ты, — говорит он, не зная, как подобрать слова для выражения всего веса своих чувств. Хуа Чен жил сотни лет, но этот момент, пойманный единственным глазом—самый прекрасный момент, который он когда-либо переживал.

— Сань Лан, — произносит Се Лянь, и это даже не столько шёпот, сколько лёгкое колыхание воздуха.

Хуа Чен закрывает глаза. Открывает их вновь, наблюдая, как Се Лянь вспыхивает под его взглядом.

— Хочешь ли ты-, — хочешь ли ты меня, собирается сказать он, но не успевает закончить мысль: Се Лянь хватает его за руку и смотрит с таким чувством, что Хуа Чен ощущает, как распадается на части.

— Да, — отвечает Его Высочество. — Всё, что угодно.

Сила, которой притягивает их друг к другу, сталкивает, похожа на приливную волну. Хуа Чен целует Се Ляня, запутывая пальцы в его волосах, целует настойчиво, глубоко, как будто прижимая их губы он мог хоть как-то передать, насколько разрослись корни любви в его душе. Они отстраняются друг от друга: Се Лянь испускает изумленный яркий смех, и они целуются вновь. Чувство, пузырящееся и парящее между ними, заставляет Хуа Чэна думать, что он ходит по границе богохульства. Поцелуи не новы, но ощущаются такими. Этот осторожный способ, которым Се Лянь разрывает его на части и умудряется зарыться еще глубже в пространство между кровоточащим, бьющимся сердцем Хуа Чэна. Это блаженное чувство, которое заставляет желудок упасть вниз, это внезапное, неистовое ощущение, когда тело кричит возможно, ничего из этого не продлится долго, а затем — Его Высочество, повсюду вокруг него, пожирающий его душу, как будто он был рожден, чтобы в одиночку завладеть Хуа Чэном через подъемы и падения его дыхания.

Это так заманчиво — протянуть руку, притянуть к себе Его Высочество и спросить любишь ли ты меня так же, как я люблю тебя? Посмотреть в глаза с вопросом хочешь ли меня так же, как я тебя?  Но возможности того, каким может быть ответ, достаточно, чтобы напугать Хуа Чена.

И в конце концов, это так легко — утонуть в объятиях Его Высочества, позволить жизни быть вырванной из него поцелуями и притвориться, будто горящие в глазах слёзы вызваны удовольствием, а не страхом.
__________________________________________________________________________________________________
 
Это осторожное, нежное, шаткое что-то, что строилось между ними с момента воссоединения, потребует всего месяц, чтобы достичь предела. Гноящаяся неприязнь, исчезнувшая в одно мгновение, и это уродливое, подавленное желание, зудящее под кожей. В них нет особой разницы.

Эта ночь такая же, как и многие другие. Уехав днём, чтобы поговорить с Юйши Хуан, Се Лянь вернулся к вечеру, чтобы кропотливо обучать Хуа Чена и удалиться спать после часа отсутствия прогресса.

Хуа Чен в последний раз проверяет состояние поместья и присоединяется к нему. Он ещё не спит—смотрит в темноту, потерявшись в своих мыслях. Здесь, рядом с ним, Хуа Чен чувствует на себе неодолимые узы, такие сильные, что даже земля и небеса пришли бы в движение раньше него. Это цепкое, эгоистичное чувство, но именно оно связывает их вместе, так похожее на нить между ними.

— Гэгэ, — толкая Се Ляня в плечо произносит Хуа Чен. — Не волнуйся так сильно.

Се Лянь поднимает взгляд, выходя из транса. Темнота ночи — приятная, тихая, и через несколько мгновений Се Лянь одаривает его застенчивой улыбкой.

— Твоя каллиграфия, — вздыхает он. — Это весьма…

— Безнадёжно?

— Может, нужно немного больше усилий, — соглашается. — Но, Сань Лан..

Руки Се Ляня зависают в миллиметре от его собственных. Хуа Чен мечтает о том, чтобы сократить этот разрыв в одно мгновение, почувствовать жар, текущий по его коже, но Се Лянь не двигается, не тянется, чтобы захватить руки Хуа Чена.

— Твои руки, — произносит Се Лянь, — это руки художника. Такие прекрасные.

Любовь в его голосе переполняет Хуа Чена, обволакивая омутом чувств.

Оно внезапно ярко вспыхивает, и это уже чересчур — желание, эхом отдающееся в полой груди, желание, чтобы Се Лянь протянул руку с того места, где он сидит и втянул его, словно черная дыра. Если бы Се Лянь мог притянуть его к себе и сказать я люблю тебя всеми способами, которыми только возможно любить и я хочу тебя так же сильно, как ты хочешь меня, и если бы он мог быть в его объятиях до конца дней. 

Хуа Чен смаргивает слезы. Он поспешно отворачивается, вытирая их рукавом—но уже слишком поздно. 

— Что случилось? — спрашивает Се Лянь.

— Ничего, — бормочет он в ответ. — Я… просто устал.

Се Лянь подкрадывается ближе, тёплая рука сдавливает плечо Хуа Чена.

Тот вздрагивает от её жара.

— Это правда, правда ничего важного. — говорит он, и рука Се Ляня отступает. — Я… Ваше Высочество, это не то, о чём вам стоит беспокоиться.

Он слышит вздох Се Ляня позади себя, его присутствие даже сейчас напоминает о смысле существования Хуа Чена. Он прижимает руку к будто бы бьющемуся сердцу, пытаясь вдохнуть, прийти в себя, но, кажется, его уносит куда-то далеко. Некоторые вещи—например, страх, что он никогда не будет по-настоящему рядом с Се Лянем—остаются даже спустя восемь веков.

— Твои тревоги — мои тревоги. — произносит Се Лянь. — Если я сделал что-то не так… Если тебе нужно, чтобы я сделал что-то, то я сделаю это.

Хуа Чен отказывается смотреть ему в глаза.

— Сань Лан, — говорит Се Лянь  мягко, приглашающе. — Ты же знаешь, что можешь рассказать мне всё, что угодно, так ведь?

Он кивает.

— Хорошо. — Се Лянь осторожно тянет Хуа Чена за рукав, пока тот не поворачивается и не встречается с ним взглядом. — Хорошо, а теперь — сделай это.

— Я… — слова наливаются свинцом на языке, тяжёлые и давящие. — Всё, что угодно?

— Всё, что угодно.

— Я, гм-, — он скользит взглядом по земле, голос затихает. — Мне бы хотелось… Чтобы Его Высочество больше прикасался ко мне. Просто… быть рядом с вами.
Лицо горит от признания. Он не смеет поднять головы.

Се Лянь вздыхает.

— С чего бы мне отказываться? — спрашивает он. — Я люблю тебя. Я люблю всего тебя.

Хуа Чен горит ещё ярче от веса слов Его Высочества за своей спиной. Горит так отчаянно, что все, что он может сделать—выдавить из себя слова, вихрящиеся в голове:

— О таком слишком сложно просить. Я… Я чувствую, будто хочу… слишком много.

Руки Его Высочества притягивают ближе, пальцы прижимаются к пояснице, словно клеймо.

— Ты никогда не просишь слишком много. — шепчет Се Лянь искряще, неистово. — Сань Лан, ты — мой, верно? И… это значит… Я желаю всего тебя. Я не отвергну ни единую часть тебя.

Хуа Чен задыхается, глаза трепещут, закрываясь и открываясь. Это похоже на сон—быть в хватке Его Высочества, удерживающей его—и он отпускает себя, падает, позволяет весу своего тела опереться на маленькие точки там, где Се Лянь держит. Это просто его пальцы, прижимающиеся к спине, возносящие на Небеса. Это, в конце концов, такой человек, как Его Высочество—столь сильный, чтобы вмещать города в изгибе улыбки, чтобы подхватывать вес многовекового Князя Демонов и заставлять его распадаться под руками.

Его Высочество обводит линию подбородка Хуа Чена с одобрительным урчанием.

— Ты знаешь, прежде всего, — говорит он голосом мягким, будто капли дождя падают в тихий пруд. — Я думал, возможно, тебе не нравится касаться меня.

Смеётся — больше себе, чем кому-либо ещё.

— Но ты касался, и казалось, что всё в порядке, так что-, — пожимает плечами, глядя в высокий потолок. — Я решил, что тебе не нравится, когда к тебе прикасаюсь я. И это... почему-то ощущается ещё хуже.

Хуа Чен запоздало понимает, почему Се Лянь смотрит в потолок — потому что не хочет плакать.

— Прости меня за то, что не сказал этого раньше. — произносит он, и Се Лянь быстро моргает, прежде чем опять посмотреть на него.

— Всё хорошо-, — начинает было, но Хуа Чен прерывает его, качая головой.

— Я… колебался. —говорит Хуа Чен, сглатывая, когда Се Лянь кладёт руки ему на плечи. Изо всех сил пытается не напрячься. —Я не люблю, когда другие люди касаются меня. Но пока это ты — всё в порядке.

Его Высочество наклоняется и быстро целует Хуа Чена в щёку. Тот счастливо вздыхает и расслабляет плечи.

— Больше, чем «в порядке», я надеюсь? — спрашивает Се Лянь, глаза его мерцают, будто бескрайние звёздные просторы.

Хуа Чен улыбается.

— Конечно. Всегда больше, чем «в порядке». — он протягивает руку и тянет к себе прядь волос Се Ляня, накручивая её на палец. — Ты слишком хорош для меня.

Се Лянь берёт его за руку. Он переплетает их пальцы медленно, неторопливо, и это так приятно, что практически невыносимо. Они и раньше держались за руки, но тихая, нежная привязанность, внимательность Се Ляня к этим действиям заставляет Хуа Чена ощущать, что этого может быть слишком много.

— Не говори так. — предостерегает Се Лянь. — Я не слишком хорош. Только не для тебя. Мы… подходим друг другу, понимаешь? — говорит он, кивая на их соединенные руки.

Лицо Хуа Чена приобретает впечатляющий оттенок красного.

— Ага, — отвечает он, голосом слегка грубым, немного более уязвимым и открытым, чем обычно. — Ага, это… славно.

Се Лянь поднимает их руки, изменяя хватку, пока его не обвивает пальцы Хуа Чэна. Большой палец мягко скользит по костяшкам. Его рука, кажется, вот-вот сгорит от прикосновений.

Он сглатывает:
— Возможно, это немного слишком.

Проблески в глазах Се Ляня заставляют сжимающее, тревожное чувство расцветать в груди, и внезапно Хуа Чен не может найти в себе силы сказать что-то ещё.

— Что ж, Сань Лану придётся потерпеть. — Се Лянь оставляет нежный поцелуй на тыльной стороне ладони Хуа Чена, и тот застывает на месте, не в силах ничего сделать, кроме как смотреть, завороженно. Се Лянь придвигается ближе, свободной рукой скользя вниз, обвивая талию Хуа Чена.

— Гэгэ, — хрипит Хуа Чен. — Ты доведешь меня до сердечного приступа.

Се Лянь с нажимом целует его в подбородок:

— Вот и отлично. 

Он может чувствовать улыбку Его Высочества на своей коже, и это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Кажется, будто сердце бьётся, и бьётся втрое быстрее. Хуа Чен зажмуривается, когда Се Лянь прижимается к его щеке очередным поцелуем, снова сплетая их пальцы. Кажется, он сгорит на месте — от одного этого ощущения.

— Расслабься, — шепчет Се Лянь, дыхание задевает раковину уха. — Твои плечи напряжены.

Хуа Чен съёживается, но старается успокоить дыхание и медленно расслабляется. Он протягивает ладонь и устраивает её на руке Его Высочества, поражаясь мощи мускулов.

Нервный смешок пузырится в горле.

— Ты…— он не знает, как продолжить. Будь он поэтом, это заняло бы целую вечность: описать, что Се Лянь заставляет его чувствовать, и в конце концов, слов никогда бы не было достаточно, чтобы запечатлеть силу его взгляда, прикосновений, страсти, текущей в крови.

— Всё хорошо? —задает вопрос Се Лянь. — Пока это я?

Хуа Чен хмыкает, ощущая, как пальцы перебирают его волосы.

— Более чем. Пока-, — его глаза распахиваются от удивления, когда Се Лянь убирает несколько непослушных прядей волос с его лица, а рука опускается, чтобы обхватить его щеку. —Пока это ты.

Се Лянь осторожно проводит большим пальцем по краям изуродованного глаза и снова целует в щёку.

— Ты…  — произносит он, и заключенное в этом слове благоговение почти сбивает Хуа Чена с ног. Ещё один поцелуй, опять в щёку — и тысячи бессвязных мечт претворяются в реальность. Момент застывает в янтаре, и Хуа Чен чувствует, как давит на него вес существования, чувствует, как свет вокруг вздыхает, прежде чем вновь приветственно окружить его. Он ощущает давление от прикосновений Се Ляня, якорем держащее его в этом мире, что-то внутри перестраивается и меняется, становится целостным.

— Это реально. — неожиданно вырывается у Хуа Чена, и Се Лянь хмурится в замешательстве.

— Что?

— Ты настоящий, правда? Как сон — но реальный. И ты здесь, со мной.

Губы Се Ляня растягиваются в улыбке

— Ты слишком мил. Если есть тут кто-то, вышедший из сна — то это ты.

Хуа Чен наклоняется вперёд, оставляя застенчивый поцелуй в уголке губ.

— Настоящий, — заключает он. Се Лянь улыбается.

— Настоящий, — Се Лянь соглашается и ныряет в поцелуй, сияя так ярко, что смотреть практически больно.

Впрочем, это не ранит. Вместо этого всё светится.
__________________________________________________________________________________________________
 
Хуа Чен просыпается посреди ночи, моргая и вглядываясь в бескрайнюю тьму. Это уютная  тишина, опутывающая его, молчание, нарушаемое только вдохами-выдохами Се Ляня и шуршанием простыней.

Это странно. Ему стоит вернуться ко сну, но темнота и покой даруют поразительное ощущение ясности. Когда он принимает сидячее положение, бабочки отделяются от его кожи и порхают вокруг кровати, отбрасывая мягкое серебряное сияние на лицо Се Ляня. Сейчас он прекрасен, мягкий и потрясающий, словно видение, наполняющее мир. Я люблю его  — думает Хуа Чен.

Это, опять таки, странно. Он бодрствует, и, несмотря на темноту мира вокруг, не чувствует боли от скребущего голода одиночества. Не хочет и не жаждет чего-то недосягаемого. Не видит снов столь неистовых, что голова вот-вот разорвется.

Трудно сказать — ну, в какой-то степени, за восемьсот лет трудно становится сказать абсолютно всё: всё приглушенно годами глядения в прошлое и сожалениями, оставляющими лишь немногое кристально чистым, подвешенным во времени вместе с эмоциями одного момента, нетронутым ничем вокруг, — когда всё изменилось, когда его любовь и обожание, из которых строилось всё существование Хуа Чена, трансформировались из этой горькой, кипящей ярости и подавляющего желания, в этот  мягкий, нежный свет, подобный тысячам фонариков, этим парящим далеко в небе сияющим точкам, тепло которых каскадом ниспадает вниз, чтобы утешить душу. Он помнит слепое, обжигающее стремление, связавшее с Его Высочеством его жизнь, смерть и ещё одну жизнь. И сейчас Се Лянь прямо перед глазами, удерживаемый в поле зрения, а Хуа Чен всё ещё обнаруживает, что несуществующее дыхание прерывается, стоит только их взглядам встретиться. Он достаточно близко, чтобы прикоснуться, и достаточно близко, чтобы Хуа Чен мог видеть мозоли на его пальцах, небольшие мешки под глазами и восьмисот летнюю изношенность самого прекрасного человека в мире. Это ничего не меняет в любви Хуа Чена — за исключением того, что это меняет абсолютно всё: то, что когда-то было далёкой мечтой, раскрылось во всех тех вещах, которые делают Се Ляня самим собой, нежной, ужасающей уязвимостью, которую Хуа Чен никогда бы не позволил себе увидеть всего пару веков назад. Сейчас Се Лянь умещается в изгибе его руки, в его небьющемся сердце, и, хотя кажется, будто оно может вот-вот вырваться из его груди, оно всё ещё там — яростное и постоянное напоминание того, что он дома, и всё по-настоящему. Он любил Се Ляня восемьсот долгих лет, и будет любить еще столько же. Но с каждым пролетающим мгновением Хуа Чен думает, что то, как он любил раньше — незначительно, ничтожно мало по своей глубине в сравнении с тем, что он чувствует сейчас. 

Я люблю тебя — шепот для Его Высочества Наследного Принца; я люблю тебя — молитва Богу войны в короне из цветов; я люблю тебя — отданное мусорному божеству; я люблю тебя — пожизненное обещание Се Ляню, кем бы он ни был.