— Мне... Мне жаль, — говорит Фуши дрожащим голосом, — мне жаль, правда, мне так жаль...
Кахаку смотрит на него нежно. Взгляд чертовски теплый, не злобный, хотя лицо исказила гримаса ярости; в морщинках застыла кровь, пыль и грязь, кровь сочится из пораженного века. Парень прижимает к себе одеждой больную руку, которой двигать-то и не может, и отрубить ее было бы легче, чем вылечить.
— Жаль? — повторяет, склоняя голову влево.
«Отдай мне свое тело, Фуши», — видит же Фуши лицо более женственное, глаза прикрытые и волосы длинные.
— О-о-о, тебе не жаль, — Кахаку тянет приторно сладко, противно, глядя исподлобья на застывшего
друга?
возлюбленного?
врага?
В принципе, это неважно.
— Ты притворяешься, что тебе жаль! — парень шатается из стороны в сторону, трясется весь, голос писклявый от переполняющих чувств. — Ты-ы-ы, Фу-уши, ты просто не способен полюбить.
— Но я люблю тебя! — Фуши пытается унять дрожь в голосе – не выходит, с очередным обращением – тоже, — ты мне друг, я рад видеть тебя... Живым... И вообще видеть... Кахаку... С-слышишь?
Кахаку лишь хрипло смеётся в ответ.
В горле булькает кровь, кровь выливается изо рта, смешиваясь со слюной, и тянется ниточкой на пыльную землю, сухую, как любовь Фуши, оставляя пятна грязные, противные, несмываемые, как любовь Хаясэ, передающаяся от человека к человеку.
Фуши этой любви чертовски боится, отходит на шаг от Кахаку и рукой закрывает лицо.
— Давай я помогу, — оборачивается в тело Сандэла – чуть легче, совсем чуть-чуть, — пожалуйста, позволь тебе помочь.
— Не подходи-и ко мне.
Кахаку борется. Еле-еле, сопротивляясь всем своим желаниям, выявленным и врождённым, Кахаку так сильно хочет прижать Фуши к себе пусть одной рукой, уткнуться носом в волосы... Должно быть, они пахнут холодом и чем-то ещё... Теплым, душным, дымом, наверное. А вот тело, в котором Фуши сейчас, пахнет спиртом, птицей и болью. Все тела Фуши, кроме беловолосого мальчика, пахнут болью – даже вонь алкоголя от старика и детский запах молока девочки это перебить не могут.
Фуши пахнет приятно-приятно, даже окровавленный, больной и едва ли стоящий на ногах; Фуши на вкус, как кора березы, сухой-сухой и пряный, с горьким послевкусием; Фуши говорит, как лёд трескается, звонко и громко, и надламывается также – сначала медленно, а потом резко и до дна; Фуши с кожей такой тонкой, как лист бумаги, под ней виднеются сплетения вен, их реки ощущаются на всём теле – эта память ему досталась от Хаясэ.
Фуши-Фуши-Фуши-Фу-ши-фу-ши-фу-ши...
Имя шёлковое.
— Я не хотел, — и снова в тело мальчика, — правда, правда, правда, позволь помочь, помочь хочу, спасти тебя...
А потом речь становится непонятной, бессвязной.
Кахаку ему не верит, ведь Фуши никогда его не выберет.
Кого угодно, но только не его.
— Не-е-ет, тебе не жаль. Ты меня спасти н е х о ч е ш ь.
Фуши падает на колени, руками хватается за голову, смотрит, паникует, взглядом просит остановиться и все еще что-то бормочет.
— А, нет, знаешь, конечно же тебе жаль! Жаль, я знаю! Только твоя жалость – хуйня. Ты никогда из жалости не сделаешь чего-то хорошего! — Кахаку надрывается, не выдерживает, кричит прямо в лицо Фуши, а Фуши разрывает от непонятных чувств, от страха, от боли, от непонимания, почему его не верят,
а Фуши разрывает от ненависти к самому себе, к роду Хаясэ, ко всему живому и всему, что живое хочет уничтожить, к наблюдателю из-за того, что обрёк его на страдания,
а Фуши рад бы остановить эту цепочку, что ему каждый-каждый-каждый раз говорят, что он не любит, что это неправильно и каждый-каждый-каждый раз за него решают.
— Но знаешь что, Фуши?
В ответ поднимает голову.
— Хоть убей меня, избей, что хочешь сделай, а я все равно тебя буду любить.
Кахаку касается подбородка Фуши здоровой рукой, чуть-чуть улыбнувшись и закрыв глаза.
— Так, как не полюбит никто другой.