В этом всем нет никакого смысла. Стеклянная клетка, спокойный взгляд соперника напротив. Их разделяет пустота и два тонких, но неимоверно прочных стекла. Белый мир, сотканный из звенящего ничто. Такой знакомый, такой притягательный. Только руку протяни, и он поглотит. Наконец…
Дазай моргнул, и наваждение пропало. Светлая типовая форма узника не сковывала движений, и он чуть пошевелился. После сна ныла шея, так что он только повращал головой. Перевозят сюда в бессознательном состоянии, и после снотворного все ещё немного клонило в сон. Пожалуй, на его вкус здесь даже слишком тихо. Лишь дыхание, шелест мягкой ткани и биение собственного сердца.
– Привет, – голос собеседника звучит достаточно беспечно, но парень чувствует фальшь. Он слишком хорошо умеет притворяться сам, чтобы не видеть то же в других. Словно рябь по воде. Взгляд Достоевского нечитаем, странные эмоции. Не то, чтобы Дазай в принципе понимал окружающих. Просчитать и спрогнозировать действия? Легко, но вот с пониманием всегда возникали определённые сложности. Однако этот человек ведёт себя одновременно слишком незнакомо и, в то же время, почти на грани ощущений понятно.
– И тебе доброе утро, – легко отзывается он, впрочем, на автомате прикидывая сколько скорее всего проспал относительно введённой дозы плюс минус дополнительных проверок, которые им бы понадобились. Они оба пока замолкают. Дазай рассматривает и анализирует, пытается просчитать, чего ждать от собеседника. Опасность от него исходит даже сейчас, хотя их разделяет некоторое расстояние.
– День, двенадцать ноль пять, –безмятежно сообщает тот и прикрывает глаза. Его руки скованы, а шею обхватывает металлическая полоса ошейника, на что, парень, впрочем, не реагирует, ощущая себя настолько комфортно насколько это вообще возможно. Дазай не слишком уверен (впервые за достаточно долгое время), но, похоже, эта реакция не фальшивая.
Достоевский потягивается, опираясь о пол, зевает и прикрывает рот скованными запястьями. Привычный холод на шее не отвлекает от концентрации, когда его новый сосед шевелится и приходит в себя. Даже отчасти интересно, и парень не отказывает себе от удовольствия понаблюдать. В картонном мире, полном искусственных, ничем не наполненных людей, встретить кого-то похожего на тебя интригующе. Необычно. Странно.
Такие ассоциации приемлемы. Он в этом практически уверен. Ощущение знакомой пустоты интригует. Она звенит в коричном взгляде отблесками отражений, просачивается сквозь трещины беззаботной маски, вылезает уродливыми искаженными гранями. Почти видимыми, если не осязаемыми. У него есть дар понимать чужую душу, но его уравновешивает безразличие, изредка прерываемое редкими всполохами любопытства и неумение анализировать собственные ощущения. Вот и сейчас, в ответ на его слова только поправляет и снова потягивается, прижимая к щеке металл наручников и прислушиваясь к ощущениям.
Время течет неспешно, и события во внешнем мире уже начинают работать в его сторону. Они перебрасываются друг с другом ничем не значащими фразами с видимым подтекстом только для них двоих, потому что выдавать свои секреты слышащим и видящим их как на ладони тюремщикам не желает ни один из них.
– Может скажешь, как связываешься с внешним миром? – любопытствует Осаму. Федор с тихим вздохом откладывает книгу. Как мило с их стороны избавить его от части оков. Вот только непонятно по какой причине они настолько расслабились. Если из этой тюрьмы пока никто не убегал, не значит, что подобного никогда не случится.
– Лишь если ты окажешь ответную услугу, – отзывается он, переходя на первый пришедший в голову шифр – замену звуков хираганы с конца на буквы латинского алфавита с начала и цифры с конца. Собеседник некоторое время медлит, а потом легко включается и отвечает, выстраивая предложения с видимым удовольствием. В его взгляде вполне откровенное любопытство, но непохоже, чтобы он вообще это осознавал.
Они говорят и говорят, контролируя сердечный ритм, движение лицевых мышц. Почти одинаковые усмешки, пикировка на грани, разговор ни о чем. Каждое слово взвешенно и проверено и, в то же время лишено смысла настолько, что разница окончательно стирается. Под раздражение со стороны охраны, прерываемые усыпляющим газом, необходимым, чтобы доставить пленникам еду, они продолжают свою неспешную беседу ни о чем и обо всем, и она не ограничивается лишь происходящими за пределами этих стен событиями, лишь выставляя их краеугольным камнем. Они проверяют друг друга на прочность, и если сам Достоевский знает об агентстве поразительно много, о нем и его организации Дазаю мало что известно. И это пока даёт незначительное преимущество.
Дазай не понимает собственных эмоций, зато прекрасно видит выражение лёгкого превосходства на лице собеседника. Его маска сбоит, при прошлой их встречи в нем не было столько гордыни. Отчётливое отклонение. Однако беспокоит его скорее то, что он не может окончательно разглядеть образ по ту сторону. Та же вязкая белая пустота, как та, что окружает их обоих. От этого ощущения парень чувствует усталость, и ее настолько много, что несколько ударов со стороны собеседника он откровенно пропускает, словно на время начиная сдавать позиции. Но раздражения нет.
– Бог предпочитает идеал и гармонию, –Достоевский закидывает ногу на ногу и чуть покачивает, вся его поза и язык тела выражают уверенное выдержанное спокойствие, которое хочется разгадать. Которое вызывает интерес. Вот только усталости сейчас больше, скорее из-за маски, которую тот уверенно держит, и даже через трещины Дазай ощущает его обжигающее равнодушие. Да, возможно тот способен понять людей. Некоторых. Но вот насколько ему это нужно и зачем: загадка. – Я всего лишь глашатай его воли, и могу нести его слово. Именно по этой причине я и добавил последнюю строчку.
– Все это глупо и бессмысленно, -- Дазай потирает руки и сильнее натягивает рукава на покрытые шрамами запястья. Этот бесконечный разговор, фальшивые слова ради фальшивой игры одновременно и интригует и уже, пожалуй, начинает раздражать. А ещё приносит раздрай и заставляет ощущать себя как-то странно, испытывать чувства, которые он с трудом улавливает. – Богу ничего не нужно. Ни идеал, ни гармония о которых ты говоришь. Все в жизни держится на неуверенности и рациональности. И именно иллюзия контроля и есть настоящая правда. Наша с тобой слабость. Мы можем составить тысячи вариантов, но мы все равно застряли здесь.
– Неужели сдашься? – звучит вопрос тоном, почти лишенным интонации. Взгляд амарантово-фиолетовых глаз почти нечитаем. Словно ответ его даже не интересует, разве что для анализа. Распознать реакцию снова не удается, и ощущение дразнит где-то на грани, вынуждая его выходить из зоны комфорта, отклоняться от выбранного пути.
– Нет. Но решать им. Тем, кто далеко, кто сражается и страдает, – отвечает Дазай. При этом его взгляд становится задумчивым, и в нем скользит странная смесь эмоций – горечь, грусть, лёгкая надежда и еще нечто слабо определяемое. – Все, что остаётся нам – это смотреть.
Достоевский на некоторое время замирает. Реакция запаздывает, и вместо выражения изумления выходит очень слабое удивление – почти лишённое эмоций лицо и чуть приподнятые брови. С неподвижными почти черными глазами на нем. Реплика застала его до того врасплох, что он не стал удерживать маску. Не видел в этом никакого рационального смысла. А может просто не успел. Сейчас его занимает не это. Он почти тянется вперёд так, что цепь натягивается до предела.
– Скажи, а чьи слова ты повторяешь? – когда он снова меняет позу, твердая коричневая обложка на мгновение скрывает коснувшуюся губ насмешку, и он снова видит более яркие эмоции, которые способен определить как искрение. По крайней мере, так ему кажется, и иногда ощущения перерождаются в уверенность. – Я уже уловил твой способ мышления. Ты не можешь так думать, это чьи-то чужие слова, чужие идеалы. Тобой это движет? – тонкие искусанные пальцы поглаживают томик почти ласково прежде чем отложить в сторону. – То, что когда-то считал важным другой человек, определяет тебя самого?
Ответ звучит не сразу, но молчание само по себе ключ. Они сидят в тишине, неподвижно, почти не дыша, сердца бьются в унисон совсем медленно, пока зрительный контакт не разорван. Последний вопрос что-то сломал в голове одного и, в тоже время, что-то изменил в мировосприятии второго.
Понимание и принятие. Пока им не нужны маски. Всего на несколько секунд, пока переглядываются и недоумевают наблюдатели. Они будто читают мысли друг друга.
В определенный момент Достоевский растягивает губы в широкой чуть насмешливой улыбке и получает в ответ радостное почти детское удивлённое предвкушение. Они оба отрезаны от мир, где игра перешла в заключительную стадию. Однако их собственная игра практически закончилась. Причем немного не так как ожидали оба игрока.
– Ты хочешь поспорить с этим определением?
– Посмотрю, что можно сделать.
Слова текут плавно, реакции (не)отвечают заданному шаблону. Только всего лишь один заключительный штрих, и…
Неожиданно все экраны наблюдения гаснут, камеры отключаются, а система защиты клеток деактивируется.
Пустота расцвечивается перезвонами отражений, наполняясь тенью смысла. Возможно на мгновение, а возможно навсегда. Звон разбитого стекла и кожа в россыпи алых узоров. Непонятно, стекло вгонят в бок или перережут горло. Они смотрят глаза в глаза друг другу словно оба способны видеть в темноте.
И улыбаются.
Когда снова включается свет, две клетки выглядят так, будто одно протаранили бок другой. На полу лишь обрывок цепи да россыпь окровавленных осколков, на которых причудливо играет яркий свет ламп.