— Ваше Величество, он, вероятно, доглядчик, — шептал Спарре, наклонившись к самому лицу, будто бы сообщая тайное.
Он — мальчишка — был тонок и гибок по-змеиному, так, что глаз не отвести, не насмотреться вдоволь. Словно вино, не пьянящее, пока не свалит с ног, словно изобильные турецкие сласти, не дающие насыщения, один только голод, словно султанское золото, дарованное щедро и причиняющее ещё бóльшую нужду. В нём Карл нуждался даже больше, чем в золоте, видел то ясно и не желал изменять или соврать хотя бы, отрицая. Не желал он, в сущности, совсем ничего, и сам осмеливался в то верить. Ни дела, ни забавы, сам себя он представлял тюком прелой соломы, не имеющим чувств и пригодным разве только для гниения. Вот только Лале... Мальчишка пробуждал в нём удивительное множество желаний. Довольно единообразное, впрочем.
А Спарре, глупый верный Спарре ждал ответа, видом напоминая гончую, только и выжидающую команды, чтобы кинуться на зверя. Ответить Карл мог бы многое, если бы только захотел, но хотел он не слов. Мальчишка, склонясь над запертым в каменной жаровенке огнём, приготовлял хитрое турецкое питьё, от коего сердце заходилось галопом и проходила нужда спать и глядеть заново лица тех, кому теперь место разве только в сновидениях. Мальчишка склонялся заманчиво, так точно, как бывало ночами или даже днями, ежели Карлу не желалось покидать постели. Медленно, с неохотой закипало в крови тёмное, жгучее, точно как варево в медном сосуде. Закипало и отступало, едва не достигнув краёв, спадало почти до самого дна и поднималось вновь по мановению тонкой, золочёной солнцем руки. Впрочем, не только солнцем: на запястьях мальчишки переблёскивало, звеня, такое множество браслетов, кое не добыть и на все деньги, имевшиеся теперь в шведском лагере.
Откуда эти браслеты да и мальчишка сам, Карл знал точно, без слов угадал, в самый первый раз увидев в своём доме. Тогда у него имелись силы обманывать хотя бы себя, и он обманывал, бранился, гнал, приказывал, грозился — чрезвычайно громко и могословно. Но мальчишка был настойчив и не слушал приказов — не понимал, верно, — а к горлу приставленное остриё шпаги огладил самыми кончиками пальцев, приподнял, коснулся губами, будто чего-то живого, того, что отозвалось незамедлительно, закаменело в томительном ожидании. И ласков — о, как ласков был незваный гость и как искусен. Не выжидая позволения тянул долой наглухо застёгнутый мундир, увлекал в опочивальню, будто сам был в королевском доме хозяин, и касался смело, больно почти. Как никто прежде, где сам Карл прикоснуться не осмеливался, так, что ничего более не хотелось. Ничего более, но и ничего кроме того, что возможно выменять на золото, и дурак был Спарре, если заподозрил иное.
— Ваше Величество? — повторил тот, смея выказывать нетерпение.
— Разумеется. Совершенно определённо.