от роду двадцать пять,
да и те отмечал в каземате.
четверть века сиять,
двести лет получать лишь проклятья:
то бунтарь, то дурак,
один раз — и навек, как печатью,
и не вспомнить никак
за легендой живого тебя.
но сквозь кипы бумаг
по векам пробирается взгляд —
и как будто опять
ты стоишь, и борясь, и любя —
навсегда двадцать пять.