☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
Хёнджин очень красивый, у Чана даже сердце порой замирает и не бьётся, когда он любуется, глядя на своего парня. В его глазах пляшут солнечные зайчики, щедро расплёскиая тёмный янтрарь, а на ресницах золотится осень. Он будто соткан из солнечного света и призрачных, усыпанных искрами росы паутинок. Такой красивый, аж больно.
И совсем не хочется вспоминать, как он жил до того, как Хёнджин ответил взаимностью. Было некомфортно, одиноко, пусто и неправильно. Но все эти слова исчезли из его жизни с приходом Хёнджина. И утреннее сонное «Чан» запускает его день, сталкивают с мели засевший там после отлива корабль. Чану необходимо знать, что он кому-то нужен.
Чан пишет музыку, но сейчас делает короткую передышку, и прежде чем отправиться за чашкой чая, смотрит с улыбкой в сторону окна. На широком подоконнике, подогнув одну ногу под себя, а второй качая в воздухе, сидит Хёнджин.
Он читает книгу, задумчиво постукивая указательным пальцем по нижней губе. На нём растянутая футболка Чана, которую он с боем отбил у мусорного ведра, куда Чан намеревался её отправить, и короткие шорты с висящими нитками распустившегося края, из старых протёршихся до дыр джинсов, с которыми Хёнджин так же не спешил расставаться.
Шорты будто нарочно надеты для того, чтобы Чан мог любоваться крепкими бёдрами, футболка тоже не без умысла, — Чан отказывается верить, что без него, — для того, чтобы в растянутый вырез выпирали ключицы, а оторванные рукава открывали вид на упругие мышцы. Ноги босые, но Хёнджин поджимает пальцы, видимо, солнечного света, струящегося в окно недостаточно, но для пледа ещё жарковато.
На голове забавный хвостик, чтобы чёлка не мешалась и не лезла в глаза. Но Чану не смешно, когда Хёнджин решил отращивать волосы, то затронул какую-то особую струну в душе Чана, о котором он и не подозревал. И теперь глядя на длинные волосы, ласкающие шею сзади, Чан тяжело сглатывает.
За окном ещё тёплые осенние дни, но квартира за ночь успевает остыть, и утром Чан неизменно просыпается в объятиях, в то время, как летом каждую ночь он слышит: «Отодвинься, ты горячий! Мне жарко, ну, Чан, только душ принял». И в такие моменты и сил злиться нет, потому что Хёнджин после секса не всегда выглядит так вымученно, как в жару в россыпи бисеринок пота.
Ну что ж, лишний повод накопить на систему климат контроля нового поколения, потому что старая, которую явно ставили ещё при царстве Чосон летом наотрез отказывается охлаждать комнаты. А кондиционеры — бессмысленная трата денег, когда можно сразу и надолго. Вот и спят они на разных концах кровати, даже если до этого предавались страсти, от которой занавески вполне могли вспыхнуть.
Но за окном сентябрь, и хоть ещё не пахнет совсем по-осеннему прелой листвой, прохлада всё чаще пробирается в приоткрытые окна, принося с собой запах астр и хризантем, которые растут на балконе этажом ниже. И кажется, что они не в центре спального района, а где-то за городом. А роскошный мощный дуб, закрывающий вид на соседние дома, лишь усиливает ощущение.
— Господин Бан… — намеренно томным голосом шепчет Хёнджин, откидывая голову на стену и поводя затылком в стороны, отчего волосы лохматятся ещё сильнее, а хвостик качается туда-сюда, будто Хёнджин скачет на…
Дальше Чан думать отказывается. У него и так перезагрузка систем. Казалось бы, слишком вежливое и нарочито официальное обращение смущает его окончательно. Тяжёлое дыхание, врывающееся и вырывающееся из приоткрытых губ, распахнутые глаза. Всё это Чан видит в отражении чужих глаз, полных смешливых огоньков.
— Да?
— Сваришь мне какао?
Чан с трудом отрывается от созерцания плутовской улыбки, идущей вразрез с томным голосом, и сознательно не подходит ближе, чтобы не было соблазна забросить работу. Ему осталось не так и много, управится до вечера, и тогда завтра будет абсолютно свободный день. Тихое присутствие Хёнджина лишь способствует работе. Как допинг.
Тонкую вуаль лёгких занавесок тревожит ветер, солнечные лучи ложатся на пол ажурными мазками. Чан усмехается, но окно не закрывает. Потому что ещё часа два, и к нему на руки придёт Хёнджин греться. Сядет на колени лицом к лицу и затихнет на долгое время, стараясь не отвлекать.
Чан возится с приготовлением какао на двоих, в упаковке всего девять зефирок-медвежат, большую часть которых он планирует отдать Хёнджину, оставив себе парочку. Когда он проходит мимо двери, то застывает и внезапно краснеет. Хёнджин смотрит с тем обожанием, от которого подкашиваются коленки, а потом улыбается. Такой улыбки нет ни у кого. Только у Хёнджина. Чан вздыхает и открывает холодильник. Может, ну её, работу? Завтра ещё день, успеет же.
Проделывая обратный путь с пустыми руками, признаваясь самому себе, что все ингредиенты под рукой, просто ему невыносимо срочно нужно было увидеть его, Чан видит, что Хёнджин снова читает, задумчиво хмуря брови и морща нос. Словно намекает: «не отвлекайся. И тогда весь завтрашний день будет нашим».
Вообще все дни — их. Потому что у Хёнджина отпуск, и сколько бы Чан не обещал себе не брать подработок, всё равно берёт, чтобы накопить денег на покупку собственной большой квартиры, о которой когда-то говорил Хёнджин. Ради этой мечты Чан и берётся за многое, чтобы приблизить тот самый день. Хёнджин почти не ворчит, хотя порой и устраивает театр одного актёра, которому срочно нужно вручить «Оскар» за достоверность.
Чан любит Хёнджина любым, даже если в нём просыпается драма-квин, даже если он зарёванный после просмотра мелодрамы, если растрёпанный то сна или с распухшим красным носом и слезящимися глазами из-за простуды. И он уверен, что Хёнджин это знает.
Любит его всего от кончиков вечно страдающих от покраски волос до аристократических пальцев на ногах, которые в целях согрева внезапно касаются его спины под одеялом. После чего Хёнджин всегда со смехом пытается выпутаться из одеяла и сбежать, но всегда признаёт поражение, спеленутый всё тем же одеялом и придавленный сверху Чаном.
— Помочь? — Хёнджин обнаруживается за спиной внезапно, обнимает, укладывая прохладные руки на животе, трётся таким же прохладным кончиком носа о шею, а потом целует чуть влажными губами, пахнущими сливой.
— Ты можешь помочь, если вернёшься на окно, — севшим голосом сообщает Чан, покрываясь мурашками. Ещё чуть, и он забросит идею закончить сегодня.
— Работы ещё много?
— Осталось разлить по чашкам.
— Я о заказе, — мягко говорит Хёнджин, а у Чана перед глазами цветные круги, он чувствует каждое движение губ обнимающего его Хёнджина.
— Немного. Думаю, уложусь в пару часов.
— Как скажешь. Я подожду, — Хёнджин напоследок трётся носом о выступающий позвонок и отстраняется, будто унесённый ветром лепесток.
Без пререканий и поползновений, хотя Чан сдался бы мгновенно, попроси Хёнджин внимания. Под кожей слегка покалывает, а сил прибавляется будто от энергетического батончика. Чан разливает какао по пузатым чашкам, бросает туда зефирки и оставляет поднос на журнальном столике у окна, захватив свою чашку с собой.
О какао он успешно забывает, погружаясь в работу. День переваливает за полдень, солнце уходит с этой стороны, ещё немного, и покажется в окнах спальни, в квартире становится всё прохладнее. Чан поднимает уставшие глаза от монитора, не стягивая наушники. Слушает бит и смотрит на то, как Хёнджин медленно натягивает высокие белые гольфы на свои стройные ноги, а потом обхватывает ступни обеими руками и легко массирует. Замёрз. Рядом на подоконнике плюшевый плед в горошек. Чан вздыхает и снова погружается в работу, завершая последние штрихи аранжировки.
Солнце заглядывает в окна спальни, лучи перекрашиваются в сливовый из-за оттенка штор, которые выбрал придирчивый Хёнджин. На двух шторах, сомкнутых вместе в единое полотно красуется ветка цветущей сакуры. Как напоминание, об их первых трёх выходных, проведённых в Японии под цветом этих деревьев.
Отправив файлы, Чан не снимает наушники, чтобы немножко растянуть во времени момент наблюдения. Хёнджин потягивается, прогибаясь в пояснице и взмахивая длинными волосами нового оттенка. Чан к нему ещё не привык, потому всё время кажется, что в чужих волосах запутался цвет сакуры, потому не сразу понимает, что чудаковатый хвостик куда-то исчез.
Чан готов спорить, Хёнджин замечает его взгляд куда раньше, чем начинает потягиваться, но молчаливо разрешает доигрывать свою роль. Хёнджин обхватывает себя руками, а футболка предательски ползёт с плеча. Чан и дальше бы настаивал, что место ей в переработке, если бы не такие моменты.
Неспешно Хёнджин подтягивает ноги ближе, обнимая колени, потирает ладонями остывшие плечи, поджимает пальцы на ногах в попытке разогнать кровь, встряхивает головой, а потом одним движением оказывается рядом, неслышный, гибкий и пластичный. Не зря танцор, ой не зря. Взял тогда артистизмом, переплюнул даже более совершенные и отточенные техники соперников, пробив тем самым путь наверх.
Отпив холодного какао, Хёнджин слегка морщит нос, но губы в застывшей пенке растопленого зефира не облизывает. Садится к Чану на колени и смотрит. Чан стаскивает наушники, отбрасывая на стол, и кладёт руки на бёдра Хёнджина, которые тут же покрываются мурашками, а у Чана сбивается дыхание, когда Хёнджин склоняется над ним и целует.
Губы мягкие, сочные, словно налившаяся соком спелая слива, а ещё сладкие из-за зефира и какао. Чан слизывает с его губ пенку, перемещая ладони по телу Хёнджина в попытке отогреть своим теплом остывшую кожу. Хёнджин в ответ лишь елозит упругой задницей в ультра-коротких шортах по его бёдрам.
— Хёнджин…
— Мне так нравится, когда ты краснеешь. Словно всё в первый раз. Я не упущу возможности увидеть румянец на твоих щеках…
— Несносный.
Хёнджин обнимает Чана за шею, кончиками пальцев поглаживает шею на кромке роста волос, и облизывается. Будто он сам несколько минут к ряду вылизывал чужие губы. Подушечками пальцев оглаживает челюсть, обводит губы Чана по кругу, поднимается выше, очерчивая нос и усмехаясь при этом, отчего Чану хочется шлёпнуть его по заднице, но это ускорит процесс, а отпуском нужно наслаждаться и растягивать удовольствие.
Он лишь сжимает пальцы на сочных ягодицах, а Хёнджин, вдоволь наласкавший едва ли не каждую ресницу, коснувшийся всех родинок и едва заметных веснушек на лице Чана, накрывает руку своей прохладной ладонью, умудряясь переплести пальцы даже в таком положении, а потом смотрит из-за упавших на лицо волос и медленно облизывает губы. Опять. Чан делает единственное, что может — касается волос, убирая в сторону и мягко шепчет:
— Наверное, сакура поцеловала тебя во сне…
— Что за смущающие вещи ты говоришь?! — Хёнджин расплывается в абсолютно счастливой улыбке, даже не пытаясь выдержать укоризненный вид.
Чан поглаживает тыльной стороной ладони щёку, тронутую румянцем, и думает, что в прошлом наверняка спас целую планету, потому что в этой ему даровано такое счастье как Хёнджин. И он его ни за что не отпустит.
— Чан…
Интонации Хёнджина как отдельный фетиш. То, как он и с каким выражением произносит его имя, доводят Чана до огня в солнечном сплетении. Обычный голос становится жутко заразительным в любом настроении, передавая и ему всю гамму чувств. Может, дело в том, что Чан многое воспринимает на слух, а может, дело в самом Хёнджине. Как бы то ни было, Хёнджин делает его счастливее.
— Чан…
Приложив палец к губам, Чан не даёт договорить. Чан давно уяснил, что нельзя давать дважды повторять своё имя. Потому что во второй раз его имя Хёнджин произносит тихо понизившимся немного голосом. Эта интонация рождает в венах огонь, стремительно огненной рекой, разносящийся по телу пожаром.
— Господин Бан…
У Чана срывает тормоза, он подхватывает взвизгнувшего Хёнджина под бёдра и уносит его в спальню, роняя на кровать. Стоит над ним с грозным видом, с трудом сдерживая улыбку. С разметавшимися на покрывале с волосами цвета цветущей сакуры, с задравшейся футболкой, оголяющей крепкое смуглое тело, с игривым прогибом в спине и псевдо-скромной ладони на сведённых коленях, Хёнджин выглядит потрясающе и влекуще. А эти проклятые шорты с футболкой и в довершение ещё и белоснежные гольфы просто срывают крышу, подчёркивая все достоинства едва ли не лучше чем, обнажёнка. Осознавая свою привлекательность, Хёнджин с хитрым видом закусывает губу и тянет к Чану руки. Устоять слишком сложно. Зря, что ли, он в прошлой жизни мир спасал?!