Белее белого

Я замёрзла, а ещё устала.

На мне носки, шляпа и ничего.

Я всегда ненавидела себя.

Я всегда была пухленькая, с короткими пальцами, но тонкими запястьями.

Я ужасно хочу попросить её сделать перерыв. Я устала и замёрзла.

Но я не могу. Я – лишь неровные линии на белизне зимы этого мира. А то, что рисует она – настоящее, прекрасное. То, с чего на самом деле меня неумело срисовали в 3D.

Немного тоскливо занимать больший объём, но значить меньше.

Быть настоящей, но менее реальной, чем её рисунки.

Она.

Она вообще отдельная история.

Очень коротко-длинная, глупо-нелепая, пустая и важная история. Единственная история в моей жизни.

Мы с ней встретились в первый день зимы: 9 ноября.

Снег выпал по колено, и я шла, не дожидаясь солнца, по нему, рано-рано, по важным-важным делам. Совсем не важным на самом деле, но почему-то все считают их необходимыми. Я тогда тоже думала, что это важно. Но сейчас я так не думаю.

Я в тот день совсем не выспалась и внезапно, не пройдя и половины пути к важным делам, решила вдруг упасть в снег и не вставать по меньшей мере пару часов.

Сделать это мне не удалось. Через несколько минут после падения я увидела её.

Она шла в сарафане и шарфе, а ещё в сине-синей шляпе.

Она была вся красная и белая от мороза, а ещё дрожала и хмурила брови.

Она протянула мне руку, и я пошла с ней.

А ещё я отдала ей свою куртку.

Тогда я в первый раз замёрзла.

Мы пришли к ней домой.

Там было холодно, но теплее, чем на улице.

А ещё там было светло. Бесчисленное множество стрел пускало белое солнце сквозь эти огромные небеса стёкол. В этой комнате по-настоящему огромные окна. По-настоящему.

Мы сидели на холодном, тёмном, как реальность, полу и натягивали друг на друга её свитера. Я целовала её холодные пальцы, а она целовала мои тёплые губы.

Потом она попросила меня раздеться и сесть в заковыристую позу на стул, глазеющий в окно.

Тогда она в первый раз сделала меня реальной.

А я в первый раз замёрзла и устала.

Она дала мне свой телефон, шляпу, а ещё прижала на прощание мои пальцы к своей щеке. Та была тёплой.

И с тех пор прошло больше года, но меньше двух. Она делала меня реальной много раз. Иногда я тоже пыталась сделать её реальной, но у меня почему-то получались лишь рисунки. Наверное, она настоящая. Хотя я не спрашивала.

И вот теперь она делает меня реальной. Снова. Я сижу на границе света и тени, а солнце уже уходит, не желая глядеть на меня.

Никто, кроме неё, не желает почему-то глядеть на меня.

Немного обидно, но.

А я сижу лишь в носках, и ещё в шляпе. А ещё у меня лента в руке. Такая бледно-бледно голубая, будто вся синева мира умирает зимой. Она тихонечко струится вниз, на мои колени, и сияет там светом столь ярким, что следовало бы его затушить.

Но зимой всё столь концентрированно, ничего не поделаешь.

Зимой слишком концентрированный белый. Он повсюду. Слишком концентрированный свет, он всегда слепит. От зимнего холода все чувства концентрируются на поверхности кожи, в кончиках пальцев, и они побаливают от одной лишь мысли о прикосновении. Концентрированная боль, концентрированная тоска, концентрированное счастье, концентрированные мысли.

Концентрированная.

Я.

И она тоже.

Все мои руки горят и трескаются, иногда кровоточат. Летом они были не такие, и она весьма удивлялась им. А её руки не кровоточили никогда. Она была слишком идеально белая, и весьма красная, а ещё шершавая. И удивлялась. Всегда. (Ну, может не всегда, а просто довольно часто.) Её удивление, как и вся её мимика и все её жесты, как вся она, очень даже спокойно. Мне нравится смотреть на её бесчувственно-эмоциональное лицо, а ещё мне нравится, как она прижимает мои пальцы к своим щекам.

Я чувствую, что у меня жар. Он растёт потихоньку и стремится уже, наверное, к 39. Меня знобит.

Обычно, когда меня знобит, она начинает надевать на меня свои свитера, один за другим, а потом ещё, и ещё, и ещё. Много свитеров, и пледов, и шарфов, и шерстяные носки, которые я ей подарила. И летнюю шляпу поверх.

Она всегда кутала меня, а сама вечно носила только летние платья. И только лишь платья.

Когда меня знобило, мы лежали вместе в этой светлой комнате на полу и глядели в огромное окно, и она рассказывала мне истории про то, как умирают, будто бы не знала других историй. А я ей потом пересказывала книги и фильмы, с которыми знакома, и она удивлялась.

Всё, что было знакомо с ней, отчего-то казалось мёртвым.

Интересно, а когда я уже умру?

Мне бы хотелось.

Она откладывает карандаш, сложа руки на чудовищно яркой юбке, и смотрит на меня в упор.

Убить ли хочет?

- Интересно, а когда я уже умру? - говорю я вслух.

Она будто этого и ждала.

- Ты хочешь умереть?

- Да.

- Я тоже хочу, чтобы ты умерла. Когда ты умрёшь, мы сможем быть вместе в одном из миров.

- Да.

- Я хочу, чтобы ты умерла, но, пожалуйста, не умирай.

Теперь она обняла меня, и я впервые согрелась.

Она не отпускает.

А потом я умру.