Курение убивает

Гоша решительно не понимал, что он забыл на этой новогодней вписке. Периодически это так и проносилось въедливой в мозг бегущей строкой: «Что я, блять, здесь делаю?» Кто-то танцевал, кто-то пил, кто-то уже спал лицом в недоеденном салате, кто-то откровенно обжимался на диване, креслах, балконе. Куранты пробили около часа назад, за окном гремели салюты. По ушам била музыка и шум голосов, перед глазами мельтешили девчата с пушистой и до тошноты яркой мишурой на шее.

Душно.

Гоша развалился в углу зала, откинув голову на спинку кресла. Со стороны казалось, что он уже либо упился в край, либо укурился до состояния «поебать». Либо всё вместе. Но он почти не пил, а предпочитал смотреть за происходящим весельем как сторонний наблюдатель, будто его тут и нет. С ленцой хищника, высматривающего лёгкую добычу, следил прищуренными глазами то за весёлыми и пьяными одногруппниками, то за хозяином квартиры, Жекой — почти единственным, кто ещё сохранял ясность рассудка. Только тому было не до веселья из-за того, что хата — его, и не дай боже кто-нибудь что-то учудит. Квартира не была огромной, но свободно вмещала человек тридцать, и Жека метался туда-сюда по комнатам. Гоша же частью общего веселья себя совсем не чувствовал, только сам не понимал — почему.

Враньё.

Хотя, была одна причина. Хорошенькая такая. В светло-бежевой футболке, с дурацкой мишурой на шее, свежевыбритыми и украшенными узорами висками и абсолютно беззаботной, чёрт бы её побрал, улыбкой. Веселящийся по полной, смеющийся, одаривающий всех вниманием. И даже Гошу, который изредка чувствовал на себе чужой обеспокоенный взгляд через всю толпу.

Стыдно.

Сколько бы Гоша ни уверял себя, что прошло, перегорело, выветрилось — ни черта. Особенно сейчас. Когда Саша казался таким живым и открытым в своей естественной среде. Так и хотелось подойти к нему, как раньше. Только нельзя теперь. Обещал. А раз не в центре веселья с Сашей, то лучше в гордом одиночестве греть жопой старое кресло, видавшее советские годы? «Ты гениален в своей тупости, Георгий», — лениво ворочалась в голове мысль. И зачем только пришёл? Зачем повёлся на умасливания Жени, хотевшего «собрать на НГ кучу народа», две недели назад?

В руках Гоши из ниоткуда нарисовался целый стакан с чем-то непонятно — из-за мерцающего освещения — выглядящим и стремно, откровенно говоря, пахнущим. Только заговорщицкое подмигивание, с которым ему сунула стакан приятельница Катька, придало какой-то… уверенности, что ли? Гоша, правда, не успел понять, была ли это уверенность в том, что он не сдохнет от этой мешанины, или просто в душе дёрнули за рычаг под названием «слабоумие и отвага», но он залпом опрокинул в себя жидкость.

Терпко. Горько. Терпимо.

Спустя несколько минут появилось ощущение, что этот стакан Гоше сунули с мыслью: «Раз не тусишь, то на — подумай о вечном-бесконечном». Потому что сначала в голове образовался вакуум. Даже звуки доносились как сквозь вату, от разноцветных огоньков перестало рябить в глазах и тошнить. Всё просто отошло на второй план. Стало плевать на Новый год, на эту сомнительную тусовку, на всё. Стало почему-то дохуя важно вспомнить, в каком году президент США Рузвельт получил письмо от мальчика с просьбой отправить ему десять долларов (об этом невзначай недавно рассказывал историк). Остановившись между сороковым и сорок шестым годами, Гоша поддался накату непрошеных воспоминаний, грудь снова сдавило царапающей болью. Он с кислой миной вертел в руках стакан и вспоминал, как в этой же квартире, на такой же пьянке года два назад впервые поцеловал Сашу. Хорошо тогда было. Только сейчас Гоша думал, что лучше бы его тогда сразу оттолкнули.

И убили.

Неосторожный, затуманенный дымкой взгляд невольно выискал Сашу в толпе. Гошу швырнуло обратно в реальность: на него отчаянно смотрели в ответ. Только Саша тут же отвернулся, а Гоша тряхнул головой. Веселье в самом разгаре. Из колонок орала какая-то новогодняя попса, под которую все драли глотки. Женя забил на попытки контролировать ситуацию, присоединяясь к общему зоопарку, а потому некоторые парочки тут же нагло рассосались по свободным тихим комнатам. Гоша хмыкнул: как же всё у других просто. Он уже в сотый раз за ночь порывался уйти, даже встал с насиженного места, только его тут же нагло уволокли в толпу чьи-то руки.

Шумно.

Гоша сфокусировал взгляд перед собой — Катька явно не хотела, чтобы сегодня хоть кто-то остался в стороне. Она, резво танцуя, пыталась вывести Гошу из состояния уныния. И Гоша действительно забылся на какое-то время. Алкоголь ударил по вискам. Было жарко. Было тесно. Кто-то то и дело прижимался к нему. Было до ярких звёздочек в глазах. Было всё равно на чувство вины. Было всё равно на Сашкины взгляды. Было…

Охуеть как похуй…

Где-то к трём часам ночи музыка стала тише, выпивка — крепче, разговоры — интимнее. Балкон оккупировали любители поглазеть на салюты или покурить. В туалете кто-то перебравший уже обнимался с белым другом. В зале народ разбился на кучки, и начались пьяные беседы — когда всякая хуйня несётся с очень умным видом.

— …ну вот и есть теория, типа, что она убивает раковые клетки… — Уловил Гоша краем уха и хмыкнул, задумываясь прибиться к этой стае и послушать мудрых речей от Димки — старосты. Но желание привести в порядок разбегающиеся противными таракашками мысли пересилило желание слушать про опухоли мозга.

На кухне торчали три девчонки, сплетничавшие о чём-то своём и тут же, ойкнув, сбежавшие при виде мрачного Гоши (не забыв захватить бутылку с остатками вина). Из-за открытого настежь окна холод тут же противно забрался под футболку, кусая разгорячённое тело, но Гоше было всё равно. Он окинул взглядом тесную кухню. Незаконченный ремонт, грязный пол, куча бутылок и даже чьи-то куртки. Свет не включал — хватало гирлянды, прицепленной на скотч к карнизу. Осторожно присел на широкий подоконник, прижался лбом к закрытому окну. Уставился невидящим взглядом на улицу. Снег блестит, народ гуляет. Вот только ему чего ж так тошно-то? Сам виноват? Сам. Так схерали теперь с таким горестным видом сидеть у окна, что одинокая принцесса, и на что-то надеяться? Надеяться, что сейчас сюда зайдёт Саша, закроет за собой застеклённую мутным витражом дверь, улыбнётся, скажет «С Новым годом», и всё будет по-старому?

Глупо.

Только дверь и правда скрипнула. И правда зашёл Саша, вздрогнув сперва от неожиданности, что тут кто-то есть. Его руки были заняты кучей пустых бутылок и банок. Он выглядел выпившим, но не в хлам. Румянец шальной, волосы растрепались, на шее всё та же мишура.

Такой родной.

— Ой, а ты чего тут? — спросил по-доброму. Гоша, кажется, за это его и любил, и ненавидел. За умение делать вид, что всё в порядке.

Когда ни хера не в порядке.

— Воздухом дышу. А ты, я смотрю, веселишься? — в голосе проскользнул совершенно неуместный яд.

— Ну да, я за этим сюда, типа, и шёл. С Новым годом, кстати!

Он сгрузил свою ношу под стол. Распрямился. В глазах снова что-то тревожное. Ему не ответили. Саша вздохнул, взял со стола наполовину пустую бутылку водки. Отхлебнул, поморщился, протянул Гоше. Так и молчали несколько минут. Теперь их не связывало, по сути, ничего, кроме этих косвенных поцелуев через горлышко бутылки. Ссориться не хотелось точно. Языком ворочать тоже. Горло драло, лёгкие продувал зимний ветер.

Всё ещё похуй.

— Ты как? — наконец-то спросил Саша, прижимаясь виском к прохладному стеклу и глядя в раскрытое окно.

— Охуенно.

— Незаметно, — усмехнулся.

Гоша снова не ответил. Кажется, любое неосторожное слово может снова вскрыть только начинающие заживать раны, может тут же сорвать с Саши маску доброты и взбесить, привести к очередной ссоре. А вот так зависать вдвоём на кухне на расстоянии вытянутой руки, многозначительно молчать и пить из горла палёную водку — замечательно. Только Саша никогда не любил молчать. Особенно пьяным.

— Такая ночь охуенная, праздник, погода хорошая. Всё правильное. А вот ты… ведёшь себя неправильно.

— Это как? — хмыкнул Гоша.

— А так, что мне, блять, пожалеть тебя хочется. Весь вечер сидишь такой бедный-несчастный, строишь из себя страдальца. — Он наигранно возмутился: — Хотя это, вообще-то, должен делать я!

— Ну, тогда это ты какой-то неправильный. — Гоша потрепал его по волосам.

И снова не о чем говорить. Гоша злился на себя за то, как жалко выглядит в глазах Саши. Ещё бы. Светит весь праздник кислой миной. Как будто попрощаться перед смертью зашёл. Но также он не мог не тешить себя мыслью о том, что о нём волнуются. На кухню изредка кто-то захаживал — вернее, заползал — но тут же сваливал со словами: «Ну и дубак, окно закройте, черти». А Саша как будто пытался решить: уйти или остаться. Гоша рассматривал красивый профиль, освещённый разноцветной гирляндой, и понимал: он совершенно не знает, что за человек сейчас перед ним.

Больно.

— Саш, — хрипло выдохнул Гоша. — Хочу подарок в честь Нового года.

— Я тоже много чего хочу, — с иронией ответил Саша, но сжалился: — Чего тебе?

— Один поцелуй.

Саша измученно закатил глаза. «Гоша, ну ты и мразь», — пронеслось, кажется, в голове у обоих.

— Всего один, Саш, ты же тоже хочешь. Ну что такое один поцелуй?

В Сашиных глазах вспыхнули отблески гирлянды, а ещё — океаны боли. Он ядовито улыбнулся.

— Действительно, Гоша — что?

Запоздало пришло осознание, какой запретный рычажок Гоша нечаянно — нечаянно ли? — задел.

— Для тебя ведь это совершенно ничего, блять, не значит.

Каждое слово звучало отрывисто, зло. Припечатывало к месту.

Ранило.

— Я не хочу снова ссориться, — так же резко сказал Гоша.

Саша вздохнул, посмотрел пронзительно (протрезвел даже как будто) и собрался уйти из тёмной холодной кухни обратно к ребятам — их, кажется, накрывало второй волной веселья. Гоша отвернулся и смотрел на уходящего Сашу через двоящееся отражение в окне. И что, вот так отпустить, когда впервые за эти недели они друг друга не стали избегать? Ну нет. Должны же в Новый год чудеса происходить, в самом деле. Гоша тихо сказал:

— Не уходи.

Саша остановился, нервно посмеялся и развернулся, разводя руки в стороны:

— Чего тебе ещё нужно?

Столько боли было в вопросе, столько пережитых страданий. Гоша не знал, что ответить. В голове вместо внятных слов было одно большое «блять» в форме вопросительного знака, и он совершенно не понимал, что с этим делать. Что ему делать со своей сраной ошибкой, за которую он уже раскаялся и за которую ненавидел себя? Саша подошёл обратно к окну, сердито сверкая глазами. Он всегда злился, когда хотел скрыть свою боль. Гоша рискнул:

— Люблю тебя просто, соскучился.

Саша шумно выдохнул сквозь зубы, опустил взгляд. За окном бахнул очередной салют. Тоненькая отодвинутая занавеска затрепетала от порыва ветра.

— Не начинай снова, ради бога.

— Тебе же тоже плохо без меня.

— А с тобой ещё хуже.

Слова куском льда упали на холодный кафель, осколками разлетелись по полу. Да, конечно, они об этом уже говорили. И всё решили. Только не хотелось так просто отпускать. Гошу вело, он не хотел ссориться, но продолжал дёргать за самое больное.

— Ты меня так и не простил?

— Я-то? — хохотнул Саша. Заходил по кухне, плотнее закрыв дверь, сорвал с себя колючую мишуру. — Я-то тебя простил! Ничего же такого не случилось, действительно, пф, ерунда. Я же тоже виноват. Только доверять я тебе не могу больше.

— Саш, я знаю, я…

Слова комом застряли в горле. А что «я»? «Я не хотел»? Сказки. «Я был не прав»? И так очевидно. «Я сожалею»? Ну тут правда. Только кому сдалось то сожаление? Саша съехидничал:

— Ничего ты не знаешь, Джон Сноу.

Гадко.

От себя, от поступка своего, оттого, что так и не смирился с чужим решением.

— Я тебя не понимаю, Гоша. — Саша стал рыться в сваленных на столе вещах. — Ты пиздец какой странный, честно… Опа. — Нашёл сигареты и зажигалку.

— Мы же… Ты же бросил, вроде. Типа, курение убивает, все дела.

— Лучше уж курение, чем ты.

Гоша сделал вид, что пропустил эту реплику мимо ушей. Вспомнил, как прошлым летом они вместе бросали курить — по Сашиной же инициативе. На алкоголь только почему-то это не распространялось. Но с курением Саша точно завязал тогда. Неужели за месяц его настолько переломало, что вернулся к старой привычке?

— Не драматизируй, — через силу фыркнул Гоша.

— Я после бухла на нервяках, а так успокаивает хоть.

— Ну, хочешь, я тебя успокою?

— Ты меня пока только злишь.

Гоша усмехнулся, отмечая, какой Саша бывает разный. Интересно, а свои настоящие чувства он покажет сегодня? Или только напускное дружелюбие и злость, лишь бы не показаться жалким и всё ещё любящим?

Саша курил, снова уставившись в открытое окно. Видимо, сигареты его и правда успокаивали, потому что сердитость сошла с лица, её сменила обычная усталость. Едкий дым, даже несмотря на распахнутое окно, заполнил кухню. Гоша ковырял ногтем отслоившийся от откоса кусок штукатурки, думал о том, чего ему, в самом деле, ещё от Саши нужно.

— Помнишь, как ты меня здесь же поцеловал в первый раз? — Саша сунул окурок в стоящую рядом импровизированную пепельницу — банку из-под кофе. Подпёр подбородок кулаком, мечтательно прикрыл глаза. И правда успокоился.

Помню. Даже вкус твоих губ после тех ужасных сигарет помню.

Но вместо этого ехидный ответ:

— И кто ещё из нас «пиздец странный», Саш? Хочешь поностальгировать?

— Нет. Просто это воспоминание почему-то не делает больно. Ещё и символично.

А воспоминание-то действительно хорошее. Тоже была зима. Они гораздо пьянее, чем сейчас. На кухне толкучка. Запах курева и разговоры ни о чём. Саша запретно красивый, весёлый, как и всегда. Так и хочется поцеловать. Народ вываливается на ночную прогулку, из-за сквозняка сильно хлопает дверь, аж стекло звенит. Саша стоит один, курит. «Есть сига ещё?» — «Не, последняя», — «Жалко, ну ладно». Ещё затяжка. Гоша смотрит на него и тут же, пока не передумал, прижимается к губам. Саша давится дымом. Гоша давится тем, что ему отвечают.

Жарко, искренне, счастливо.

— Саш, а ты помнишь…

— Нет, — перебил. — Ничего больше не помню. И не напоминай, я зря…

Холодно, лживо, горько.

Захотелось сейчас же прижать Сашу к себе. Снова целовать его, обнимать, извиняться в двухсотый раз, просить остаться рядом. Но Гоша знал, что всё будет без толку — только лишний раз сделает больно. А как же противно становится, когда любимый человек страдает из-за тебя. Лучше не говорить понапрасну этих избитых слов, лучше молчать. Почему Саша вообще всё ещё здесь? Почему заговорил об их первом поцелуе? Видно же — тошно, понял, что зря рот открыл. Только на губах всё та же беззаботная улыбка, а Гоша знал, чего она стоит.

— Ну ладно. — Саша отстранился от окна, хлопнул в ладоши. Оглушительно громко в тишине кухни, отсечённой от всей квартиры.

— Что «ладно»?

— Ты весь такой серьёзный и мрачный. Тоже мне, Гамлет на кладбище, блин, — хихикнул. — А так нельзя, Новый год же! Короче, давай.

— Что «давай»? — всё ещё не догнал Гоша.

— Ну ты и тормоз. Поцелуй ты хотел? Поцелуй так поцелуй.

Стал напротив, опёрся руками по обе стороны от Гошиных бёдер.

— А тебе не больно разве от этого всего?

— А когда это имело значение?

Интонация у Саши как всегда — наплевательская. Только от неё ещё тяжелее заскребло по сердцу. Казалось, стоило расстаться — и потянуло друг к другу с новой силой, запоздало вернулось в сердце упущенное чувство. Саша, как бы ни храбрился, как бы ни отдалялся, всё равно не мог уйти насовсем. «Любит ещё», — подумал Гоша, глядя в чужие глаза. А тот как будто мысли прочёл, погладил по щеке, выдохнул:

— Я тоже тебя люблю. Твоя та влюблённость была последней каплей просто. Мы же уже решили, что нам вместе хуже.

— Ты сам-то в это веришь?

— Нет конечно.

Саша грустно улыбнулся. И поцеловал.

Глубоко, искренне, отчаянно.

Прижал к себе, взяв чужое лицо в холодные ладони. До боли восхитительно снова чувствовать эти губы. Саша кусается, зализывает, тяжело дышит. Снова привкус сигарет и выпивки, снова Гоша кладёт руки на чужую талию, сминая футболку. За окном гремит салют, смеются люди. А у этих двоих и так в глазах звёзды, потому что, чёрт возьми, скучали. Срывает все тормоза. Как будто один поцелуй перекрывает все недосказанности, все ссоры. Все оставшиеся чувства выплёскиваются наружу с пьяным поцелуем. Хочется ещё, хочется большего. Гоша неосознанно сползает со скрипящего подоконника на грязный пол, больно прижимается спиной к батарее, тянет за собой Сашу. Совершенно похуй, что сюда может кто-то зайти. Жарко. Саша неприлично вжимается бёдрами, блуждает руками под чужой футболкой. Саша умеет возбуждать. Всего парой касаний, всего одним пошлым поцелуем присваивает себе, доказывает, что самый лучший, что его нельзя менять ни на кого.

Что его надо просто любить. 

В какой-то момент всё прекращается. Саша, дрожа всем телом, встаёт, подаёт руку и помогает подняться Гоше. Берёт в охапку свои вещи, хочет уйти, проклиная себя и кусая припухшие губы. А Гоша теперь не просит его остаться. Они оба знают, что нельзя наступать на одни и те же грабли. Любые чувства пройдут, притупятся, останутся в памяти сладостью поцелуев и горечью сигаретного дыма.

Но Гоша не сдерживается. Саша тоже. Ещё один поцелуй. Быстрый. Нежный. Он как извинение за всю причинённую боль. Прощальный. Потому что через неделю Гоша навсегда уедет. Только Саше необязательно сейчас это знать. Ведь значит, что для них это действительно конец и не будет даже случайных встреч, которые немного, но успокаивают пока что любящее сердце.

— С Новым годом, Саш, — выдыхает в чужие губы и отпускает.

Насовсем.