Прислуживать Его Величеству было почётно. В самом деле, не каждый мальчишка, даже имеющий с королём некоторое родство, мог хотя бы обобрать репьи с его мундира или вычистить ботфорты. Что же до возможности поднести Его Величеству воду для утреннего омовения или смену платья, то её имел только неизменный любимец Клинковстрём и иногда... Иногда, если Клинковстрёму случалось отлучиться, этой чести удостаивался Максимилиан.
Прислуживать Его Величеству было совсем не трудно. Некоторая ловкость требовалась разве только вначале, когда к пробуждению короля — а пробуждался он по обыкновению затемно — надобно было согреть котёл чистой воды и, заслышав приглушённые пологом слова утренней молитвы, разбавить до приятной температуры, скользнуть неслышно в шатёр, в ту его часть, где, отгороженное от излишнего любопытства, находилось место омовений. Оставив котёл подле умывального столика, подобало засветить пару свеч, а когда в круг трепещущего света входил Его Величество, ото сна разгорячённый и одетый в одну только сорочку... О, после того от Максимилиана почти ничего не требовалось. К счастью.
Прислуживать Его Величеству было счастьем, бóльшим, чем принц мог представить. Об этом счастье, о чести, милостиво оказанной ему и всей его семье, о служении короне и необходимости должным образом проявить себя старался думать он, пряча взор и заливаясь румянцем. Если бы сей румянец вызван был простым присутствием кумира, прославленного в битвах героя юношеских грёз, но... Со всей вероятностью, причиной были сами грёзы, со временем изменившиеся неузнаваемо, неподобающим и мучительным образом.
Да, прислуживать Его Величеству было мучительно. Очевидно, если бы о том стало ему известно, всяческим мукам немедля настал бы конец, но принц изо всех сил старался не выдать своих чувств, а король... Король был добрый христианин и, как полагается христианину, не имел ничего такого, что потребно было бы скрывать, совершенно ничего, и потому ничего скрыть не пытался. Максимилиан едва мог с собой совладать, исподволь наблюдая за юркими струйками воды, стекающими по плечам Его Величества, по изящной его спине и крепким бёдрам. Путь их хотелось проследить руками, а лучше — губами, и во рту становилось сухо от нестерпимой жажды, но той жажды не унимала вода.
Несомненно, служение Его Величеству было пыткой, столь искусной, что Максимилиан желал её снова и снова. Особенно после того, как король, всё же заприметив неладное, почти силой усадил его на постель и, опустившись рядом, развязал на нём шейный платок. От прикосновений совместно с невероятной опасностью себя выдать юный принц почти лишился чувств, а Его Величество удержал его за плечи, впервые, пожалуй, обращаясь ласково, без насмешек или нарочитого политеса. Ободряя, он поведал о том, что и сам в таком возрасте был некрепок телом, и от подобной слабости чрезвычайно полезны воинские экзерсисы. Он говорил и об удивительной жаре, случившейся так неожиданно, и о позволительности отсутствия на солдате мундира, а принц слушал разве только вполуха: колено Его Величества тесно, точно как в боевом строю, соприкасалось с собственным его коленом, а прямо перед его глазами, в ямке у основания королевской шеи дрожала крупная искристая капля.
Отчасти, служение Его Величеству можно было отнести даже к экзерсисам, навроде тех, что обязывают голодать над полной миской или мёрзнуть, оставив тёплый дом. Глядеть и не иметь возможности прикоснуться — чем не испытание воли? Рассуждая таким образом, Максимилиан позволил себе взгляд — один только взгляд, — открытый и красноречивый, коим обвёл колено своего короля, исподнее, надетое второпях и от влаги едва заметное на теле, широкую, часто вздымающуюся грудь и лицо... Мужественное лицо Его Величества медленно заливал румянец. Принц с поспешностью был отослан прочь, и более не надеялся прислуживать при омовениях, но уже на следующее утро был призван вновь, и на другое утро тоже. Могло показаться, что промежду ними ничего не изменилось, но иногда, подавая Его Величеству свежую смену белья, Максимилиан замечал — мерещилось, должно быть,— будто щёки пылают совсем не у него одного.