Остриё ползло по коже, за собой оставляя тонкий, нитью вьющийся кровяной след. Его Величество сглотнул, претерпевая желание ощутить на вкус, подобно хищному зверю припасть к сочащейся ране. Забава выходила совершенно восхитительной. Восхитительно было иметь власть над другом — власть, добытую собственноручно, в согласии с собственной волей, не обозначенную пыльными законами и не завещанную предками. Никогда прежде Его Величество так не упивался собственным могуществом, не ощущал всей его полноты, как теперь, в безмолвном уединении покоев, за надёжно запертыми дверями. Восхитителен был верный Клинковстрём, замерший недвижно, с покорностью вверяющий руке короля жизнь; только залёгшая промеж бровей тень выдавала глубинное движение страстей. Со всей определённостью он был красив: благородный лицом, он имел изрядный рост и столь хорошее сложение, что даже король ощущал иногда некое подобие зависти. Более всего он напоминал рождённое из камня творение греческих язычников, совершенное единение грации и силы.
Свободной рукой Его Величество стянул с него пышно завитый парик, хозяйски запустил пальцы в коротко остриженные тёмные волосы и, перехватив удобнее нож, взрезал кружево шейного платка; от волнения рука его была нетверда, и по шее пажа скатилось несколько алых капель, прячась за ворот сорочки. Следом проворно скользнула сталь.
— Я желаю... — голос задрожал так, будто сам он был притиснут к стене, с ножом у самого сердца. Кашлянув, юный король продолжил: — Это ведь довольно очевидно, чего я желаю?
Клинковстрём чуть склонил голову, что, вероятно, означало достаточную ясность невысказанных намерений. Удовлетворённо хмыкнув, Его Величество одним плавным движением вспорол на нём камзол и следом, с нарочитой медлительностью, жадно выглядывая малейшее отражение чувств на лице — сорочку. Огненной пылью оседало на коже золото шитья, знойное марево дрожало перед глазами, дыхание срывалось вместе с сердцем в галоп. Перламутровая рукоять едва не выскользнула из трепещущей ладони короля, когда взор его, повторив путь стали, скользнул по груди, животу и остановился у пояса кюлот. Что Цезарь, что воды Рубикона в сравнении с синевой бархата, укрывающего потаённое, отделяющего действительное от возможного. Мелькнула опасливая мысль — притвориться, будто не было ничего, всё шутка, а следом другая — напугать, так, чтобы не смог больше так вот бестревожно стоять, ежели у господина его сердце заходится, будто овечий хвост. Мелькнула и пропала, место уступив соображениям значительно более прозаическим. Отбросив нож, Его Величество проследовал вглубь покоев, на ходу избавляясь от тесного до нестерпимости, отнимающего дыхание платья французской моды; драгоценные пуговицы горохом сыпались на пол.
— К чёрту шутки. Иди сюда, — позвал он, устроясь на постели. Когда Клинковстрём вошёл, Его Величество нетерпеливо махнул рукой, будто бы приглашая к обыденной, с детства знакомой игре. Отчасти, это и была игра, очередное развлечение, и неохотное участие неизменного компаньона отзывалось в сердце досадой. Всё же, не встречая противления и не ведая иных путей, он продолжал командовать:
— Ближе. На колени и... — морща высокий лоб, он припоминал сцены, какие случалось ему видеть, наблюдая украдкой (никоим образом не подсматривая) забавы подобного рода.. — Целуй мне ногу. Выше. Да не так... — Рука сама собой легла на затылок фаворита, повелевая настойчиво, неколебимо, напрасно: как стребовать того, чтобы поцелуи были такими, какие видел, каких желал испытать, Его Величество представить не мог. Чего-то совершенно определённо не хватало в осторожных прикосновениях пажа; хоть и не было в них ничего неприятного, но и того, что могло бы утолить снедающий его господина жаркий трепет тоже не было. Было отчего-то стыдно и до нестерпимости обидно иметь необходимость в приказах, когда другие получали несравнимо больше без всяческих просьб и слов вообще. А Клинковстрём... Клинковстрём касался его строго так, как было велено. Учтиво. Совершенно невыносимо.
— Неважно. Расстёгивай теперь кюлоты. Не свои, дурак! — гневно притопнув каблуком, король отвесил ему короткий подзатыльник, более оскорбительный, чем болезненный. Немедля о том пожалел, ожидал протеста и возмущения, но тот безропотно исполнил приказание, неторопливо, одну за одной освободив из петель пуговицы кюлот — восемь блестящих камнями пуговиц, каждую Его Величество успел возненавидеть всей душой — и только закончив поднял на него взгляд, безмолвно и бесстрастно выжидая новых приказаний.
Однажды, в пылу воинских экзерсисов, по глупейшей оплошности, Его Величеству случилось быть ударенным в лицо. Удар был столь силён, что перед глазами померк свет, а боль, нагрянувшая вместе с возвернувшимся сознанием, впечатлила настолько, что на некоторое время он потерял желание участвовать в драках, даже ради обучения. До сего момента он полагал, что боли ужасней быть попросту не может; теперь же предпочёл бы получить десяток тех ударов, только бы не видеть глаз верного пажа. Отпихнув его от себя, король закрыл лицо ладонями и для верности зажмурился.
Накануне вечером, ободрённый необычайно ласковым обращением Клинковстрёма, измышляя всяческие способы изведать всю глубину его симпатий — способы выходили один другого изощрённей и слаще, отчего ночь вышла бессонной, а сорочка, собой обличавшая нечестивость сих измышлений, подлежала сожжению подальше от любопытных взоров — так вот, накануне Его Величество совсем не предполагал, ни на мгновение не заподозрил, что столь замечательная придумка может обернуться так скверно. Под пальцами было мокро, глаза жгли слёзы.
— Пошёл вон! — как мог грозно крикнул он и, ощупью найдя на постели подушку, швырнул не примериваясь, наугад. Что-то всплеснуло, разбилось, что-то проскакало звонкой дробью возле ног. Что-то коснулось щеки, скользнуло мягко по шее, стирая едкую влагу.
— Ну, полно, господин мой... — шепнул на ухо Клинковстрём, успокоительно обнимая за плечи. Поборов упрямое желание прогнать его к чертям, король глянул сквозь пальцы, не отнимая рук от лица, чтобы не видно было носа, пунцового и распухшего от излившихся терзаний души. Ощущая тепло прикосновений он вяло удивлялся тому, что умудрился до кишок продрогнуть в жарко натопленных покоях, что посчитал согласием отсутствие отказа, что — совсем недолго, но всё же — позволил желаниям затмить совершенно все чувства. Перед строжайшим обвинителем — собой самим — он оправдаться не смог, но перед фаворитом попытался.
— Всё не так, я... Я вовсе не так предполагал.
— Пустяки.
— Я полагал, ты пожелаешь... Что ты тоже... А ты не желаешь! — обличительно закончил Его Величество речь.
— Не по чину мне в присутствии короля желать. Королю — служба, а что больше... — паж смолк, чуть крепче сжав Его Величество в объятиях, рассеянно оглаживая застывшую напряжённо спину, узкие, мелко дрожащие плечи. Король же, разрываясь промеж любопытством и вновь просыпающимся гневом — истинно, не осталось таких людей, которым от него ничего не надобно, — отстранился, глянул со всем возможным равнодушием, как, бывало, глядел, если случалось вести беседы о деньгах. Такие беседы, на его вкус, кроме скуки и умственного утомления непременно причиняли ущерб казне или самолюбию: казне — ежели означенная сумма была высока не настолько, чтобы это замечать, самолюбию — ежели сумма была возмутительна, и о том приходилось сказать или отказаться от предприятия совершенно, показав себя безденежным и жадным монархом.
— Больше? Что нужно, чтобы больше? И что нужно, чтобы ты желал? — недобро прищурясь, склонившись к безмятежному лицу пажа, он уточнил: — Чины? Земли?
Ответом стал поцелуй, упоительный и обещающий столь многое, что всяческое самообладание его покинуло; в смятении чувств, позволив повалить себя на постель, льнул он к губам фаворита, безыскусно и пылко возвращая ласки, взамен получая неизменно больше. Больше, чем любой король, в том сомнений быть не могло: определять фальшивки Его Величество умел куда ловчей, чем целовать или избавлять пажа от изрезанных остатков платья. Клинковстрём, по обыкновению своевольничая, вздумал в то же самое время раздевать своего короля, и сие своеволие, как и другие, последовавшие за ним, оказалось приятней властвования над безответным слугой. Уже утром, когда развеялся валлюстов хмель и охота философствовать вновь овладела им, Его Величество пришёл к мысли что иногда, ради забавы и отдохновения от монарших трудов, слуге вполне может быть позволено властвовать над своим королём, а королю — не властвовать вовсе.