— Нет, кто-то подкрался… — очнувшись от кошмарного сновидения Нойман затеплил свечу, вздохнул как можно глубже, отгоняя призрак тяжёлого, привязчивого запаха бальзамической микстуры, краем сорочки промокнул взмокший лоб. Едва только он перевёл дух, Его Величество продолжил: — Не могу сказать точнее — глаза подводят меня, особенно в последнее время… Это кажется странным, но в пути иногда казалось, что меня ведёт совсем не зрение, а иное чутьё, своего рода нюх.
Со всей очевидностью, кошмар продолжался. У окна, опираясь одной рукой на подоконник, а другую устроив на эфесе шпаги стоял король; на бескровном лице его чудилась подобие любезной улыбки. Ужасен был его образ, в смерти искажённый и без сомнения узнаваемый, ужасен и привычен: столь великое множество раз являлся он своему лекарю во снах, что тот в подробностях мог бы живописать его. С некоторых пор он даже находил некоторое успокоение в появлениях мёртвого короля — присутствие его неизменно выдавало игру сознания, сколь бы убедительно ни было происходящее.
— В любом случае, я удивлён, что тебя волнуют подобные пустяки, а не то негодное лечение, кое ты мне оказал. Разумеется, лечение в сущности есть сплошное неудобство, но на сей раз ты расстарался сверх меры.
— Позволено мне узнать, коего рода неудобство доставил я Вашему Величеству?
— Глаза, как я сказал… — Карл пригладил взъерошенные по обыкновению волосы, огляделся, щурясь единственным глазом на тусклый ночник и направился к стоящему подле затухшего камина креслу.
Шаги его были медленны и тяжелы, а усилия, кои прилагал он для столь простых действий, не оставляли сомнений в серьёзности положения; Нойман поторопился выбраться из постели, дабы поддержать своего повелителя в случае необходимости. Следуя на шаг позади, он удивлением обнаружил, что, несмотря на признаки распада и прочие сопряжённые со смертью неприятности, Его Величество совершенно оставила хромота. — Но то пустяки, голова досаждает много более. Весьма странное чувство, будто бы она чем набита, как тюфяк соломою и внутри трещит что-то. Полагаю, от того я никак не могу заснуть… и согреться, а ещё меня одолевает голод, воистину нестерпимый. Я уж думал, голода хуже, чем в Московии, случиться не может…
— Как долго Ваше Величество испытывает такие симптомы? — Нойман подвинул ему кресло и с осторожностью принялся за бинты, коими накануне похорон собственноручно закрыл рану в голове.
— С самого мгновения, как очнулся. Я всё ждал, что ты придёшь сменить повязки… — король сдерживал себя от упрёков, но досада угадывалась сиплом его голосе. — Оказалось, какой-то шутник закрыл меня в склепе. Помнишь, я шутил так же над Максимилианом? Я даже вознадеялся, что мне всё врали, он вернулся от московита и так вот меня поприветствовал… Глупая надежда, но ведь ты вернулся.
Нойман кратко кивнул, более поглощённый делом. Не было ничего удивительного в том, что рана причиняла королю неудобства: от бальзамов или, быть может, небрежного перемещения в гроб трещины в черепе усугубились и умножились, а истончившаяся в смерти кожа плохо сдерживала его части. Стоило только снять наложенный поперёк лба бинт, и голова Его Величества чуть было не рассыпалась на осколки. Стянув её собственным шарфом, удачно обнаруженным на спинке кресла, — голова при том опасно трещала, скрежетали, истираясь, осколки иссохших костей — Нойман подступился к вероятной причине нездоровья.
В своих предположениях Его Величество был близок к истине: голова его в самом деле была набита, и весьма туго — ветошью, смоченной бальзамами и помещённой в череп, дабы объёмом возместить утраченные при ранении ткани. Стоило вытянуть её наружу, как из провала в черепе истекло значительное количество жидкости, отвратительной на вид и запах, а сам король, покрутив головой, заявил, что ощущает себя даже лучше, чем в юности, и нездоровье совсем прошло. Сквозь дыру в его голове Нойман наблюдал собственные книги, уставленные над камином в ряд, и с отстранением размышлял, применимо ли к мертвецу понятие «нездоровье», ежели мертвец замечает его наличие или отсутствие. Размышления весьма прозаическим образом прервал Его Величество:
— А нет ли у тебя чего поесть? Смешно было бы сдохнуть от голода, только излечившись! — На том он рассмеялся, столь беззаботно и радостно, что голова его вновь едва не распалась на части, а челюсть застряла в раскрытом положении. Немалых трудов стоило убедить его оставаться недвижным ещё некоторое время; немалых трудов стоило скрепить надёжно его череп, вправить челюсть и должным образом уместить в глазнице скверно поправленный при бальзамировании глаз. В медицинских делах Мельхиор Нойман не терпел небрежения и слыл среди коллег совершенным педантом, тем неприятнее было иметь необходимость в исправлении собственной работы. Оправдывало его только то обстоятельство, что, как подобает человеку науки, до сей ночи он полагал, что покойник не может иметь нужды в использовании оперируемых членов. Покойник с определённостью имел не только нужду, но и аппетит: сполна выразив довольство вновь обретённым зрением и лёгкостью бытия, он снова заговорил о еде:
— Стало быть, сбежав от меня ты занялся кухарничеством? Забавно. Я слыхал, как тебя звали мясником, но что ты в самом деле к тому склонен…
— Кухарничать? Да простит меня мой милостивый король, но тем я нисколько не занимался.
— Полно, нет нужды мне врать. От твоих рук пахнет отличным мясом, вот же… — перехватив запястье, Его Величество шумно принюхался, не стесняясь коснуться лицом сорочки лекаря. — Вот. Ты, верно, привык к запаху, но я — нет! Что это, это телятина?
Заметно было, что тот едва удерживается, чтобы не потребовать угощение, и немедля; кадык на его горле непрестанно двигался — в предвкушении король сглатывал слюну. Нойман тщательно принюхался, выискивая на себе малейший запах пищи — руки пахли только бальзамической микстурой и той жижей, что натекла из раны. Недоумение его было мимолётно: из собственного опыта он помнил, сколь губителен бывает для рассудка длительный голод и, переполненный опасениями об умственном здоровье своего короля, пригласил его проследовать скорейше в кухню. По простому обыкновению не тревожа средь ночи слуг, угощеие Нойман собрал сам: мяса, в соответствии с желаниями Его Величества, достал побольше и всяческого, а кроме того хлеба, сластей и хорошего вина. В нетерпении отстукивая пальцами по столу, Карл следил за каждым его шагом, но всё же старался изобразить подобие непринуждённой беседы.
— Когда ты снимешь повязку? Я был бы рад не иметь её уже сейчас.
— Её, Ваше Величество, снимать я бы не рекомендовал совсем, — произнести это Нойман постарался со всей строгостью, чтобы королю не вздумалось избавиться от бинтов, а с ними вместе и от головы.
— В самом деле? — Его Величество казался озадаченным, но только на миг. С лукавой улыбкой он подмигнул своему лекарю: — А ежели она отпадёт случайно?
Со всей очевидностью, повязка была обречена отпасть при первой же возможности, и Нойман только хмыкнул, давая понять, что замысел ему понятен и можно приступать к еде.
Пробормотав короткую молитву, Карл с жадностью принялся за трапезу, обходясь без всяческого прибора и салфетки, расправлялся с пищей одними только руками и почти совершенно не жуя. Проведя годы в услужении ему, Нойман не имел иллюзий касательно приверженности короля политесу и даже считал простоту его манер своего рода приятной, теперь же они сделались совершенно варварскими. Пару раз — старый лекарь посчитал это обманом зрения — Его Величество попросту проглатывал дичь вместе с содержащимися в ней костями, не заботясь об их извлечении. Должно быть, мучивший его голод был воистину нестерпим, и, сколько ни поглощал бы он пищи, голод этот ничуть не уменьшался. Опустошая одно блюдо за другим, Карл только мрачнел. С досадой оттолкнув от себя последнюю тарелку, он угрюмо воззрился на лекаря. Если бы тот не был уверен в умеренности характера своего короля, то непременно бы испугался до смерти.
— Я не могу понять, Нойман… — Его Величество с хрустом стиснул кулаки, но поспешил спрятать руки под столом, сдерживаясь. — Зачем ты обманываешь меня? Такая глупость. Ты прячешь от меня еду?
— Ваше Величество, это в самом деле… — лекарь помедлил, не решаясь назвать предположение короля глупостью. — Было бы неразумно.
— Тогда почему на столе нет того, чем пахнет?
— Вашему Величеству не может не быть известна моя несклонность обманывать. Я давно служу при вас…
— Служил. Ты сбежал, оставив меня беспомощным. — Гневаясь, король притопнул ботфортом. Переубеждать его в таком расположении духа было делом бессмысленным. Нойман покорно склонил голову.
— Я… Смею заверить, в доме нет лучшей пищи.
— Нет.
— Но… — подняв взгляд на Его Величество, Нойман осёкся — столь великая ярость искажала его лицо. В молчании они глядели друг на друга; наконец король отвёл взгляд, в смущении пригладил пятернёй волосы — склоки, масштабом не достигавшие войны, всегда были ему противны. Когда он снова обратился к своему лекарю, голос его был как прежде мягок:
— Ты стал стар, Нойман. Может быть, ты просто забыл?
— Тогда я… Желает Ваше Величество, чтобы я проверил подвал?
— Да. Пожалуй, да. — Удовлетворённый окончанием спора, Карл добавил себе вина и откинулся на спинку стула. — Не мешкай.
Нойман гордился своим подвалом: в самую жестокую жару в нём сохранялся снег, так глубок и холоден он был. Единственным неудобством можно было бы счесть лестницу, до крайности узкую и крутую; спускаться по ней, цепляясь за перильца, кованые в виде виноградной лозы, и при том не выронить светильника, было делом хитрым даже для молодого человека. Мельхиор Нойман был совсем не молод; на полпути ноги подвели его, он пошатнулся, обеими руками хватая витую медь перилец. Светильник, звонко отсчитав боками непройденные ступеньки, погас где-то на полу. Оставшись в совершенной темноте, Нойман размышлял, надобно ли подняться наверх, за другим светильником, или же вполне возможно закончить дело на ощупь — подвал свой он помнил хорошо, так, что и без света отыскал бы полки со снедью — как вдруг ощутил, что в темноте к нему приближается кто-то. Не шаги выдавали чужое присутствие, столь легки они были; только скрип ступеней, едва различимый шорох одежды и крепкий запах бальзамической микстуры. Вцепившись покрепче в перильца, Нойман приготовился к столкновению, но король, будто и правда видел теперь не глазами, остановился рядом, столь близко, что плечи их соприкоснулись.
— Смешно, Нойман. Я так и подумал.
— Вы… Не угодно ли будет Вашему Величеству, чтобы я поднялся за светильником? — не ведая от чего, Нойман говорил шёпотом и не мог заставить себя возвысить голос. Как в былые времена, под вражьими пулями, всё существо его вопило о близкой опасности, но какой — он не знал.
— Светильником? К чему столько трудов… — Неловко усмехнувшись, он похлопал лекаря по плечу. — Ничего. Если мы по отдельности пойдём вдоль стен, то непременно встретимся на середине. Кто-то из нас определённо найдёт мясо. Я его и отсюда чую.
Нойман не чуял ни мяса, ни ног под собой. Цепенея от нарастающего ужаса и на каждом шагу рискуя скатиться следом за светильником, он спустился вниз и побрёл вдоль стены, ладонью нащупывая полки. Не ветчина и колбасы занимали теперь его мысли; он почти не дышал, прислушиваясь к сопению и ругательствам, доносящимся из темноты — Его Величество обшаривал полки на другой стороне подвала, подобно дикому зверю вынюхивая желанное мясо. Ругательства становились всё несдержанней и всё ближе. В отчаянном порыве Нойман нащупал баранью ногу и, прикрываясь ею с той стороны, где должен был находиться король, метнулся к лестнице. Он почти успел: пальцы его коснулись увенчанного виноградной гроздью окончания перилец, когда прямо над ухом раздался исполненный ликования возглас:
— Слава Всевышнему, я нашёл! — Следом Нойман услышал треск и сочный хруст терзаемой плоти, безголосое сипение разорванного горла — своего собственного горла — и то был последний звук, который довелось ему слышать.