Стоя на краю, Цуруги пускает в пропасть самолетики и терпеливо ждет их возвращения. Его игрушки — бумага да воображемые воины, восставшие из пыли. И черные мелки, которыми он старательно, высунув язык, рисует на белых стенах крохотного мирка-комнатушки. Верёвки, опутывающие худощавое тело, впиваются в кожу сильнее с каждым ударом стека. У мальчика, что сидит через бездну от него, большая семья, спрятанные в ящик дорогие подарки и жуткий взгляд. Веки смыкаются, кажется, под тяжестью тянущих на дно знаний, а руки отталкивают каждого, кто проявит заботу. Цуруги думает, что этот мальчишка — самый глупый во всем мире, и хмурится, силясь разглядеть черты лица.
Трется членом о простынь, моля о разрядке, но получает затрещину. Мир этого ребенка — кусочек реальности, создающий отражение в камере-обскуре с неровным отверстием. Похожий, но более правильный, четкий, реальный. Мир Камии куда больше напоминает паршивое изображение, сделанное неумелым фотографом впопыхах. Они — две стороны одной монеты. Цуруги хочет быть любим. Микуни посадил бы его на цепь и залюбил до смерти. — Перестань скулить и тогда, быть может, я позволю тебе кончить. Милосердно обхватывает своими аристократическими пальчиками напряжённый член, пока из Камии лезут грязные ругательства. Кусает мочку, скользит кончиком языка по завитку уха и грубо толкается, стягивая веревки сильнее. Цуруги и думать забывает о нежности, растворяясь в мнимой жестокости любовника.