Провести пальцем по приоткрытым губам, оставляя синий след. Провести по груди до ровного, точного надреза, обмакнуть в него пальцы, легко поднимая кожу и ломая хрупкий сверхлёгкий пластик, и понести пальцы обратно, расплёскивая синеву по белому телу. Провести по закрытым векам. Встряхнуть пальцами, добавляя к большим пятнам капельки поменьше.
— Я люблю тебя, Коннор.
Да, это именно то, что нужно сказать после изнасилования и до убийства.
Элайджа приподнял недопитую бутыль водки, повертел в руках, разглядывая белёсые отражения ламп. Подумал, не запихнуть ли её полностью в ровный синий надрез, сломать его точность и красоту, расплескать тириум и оставить испаряться, чтобы завтра любоваться (в тошнотворных муках совести и желания закрыть глаза, похмельно застрелиться и напиться опять) не просто аккуратной щелью с трещинами вокруг, а серо-чёрной дырой, обрамлённой чисто белыми обломками-ошмётками, и, собственно, бутылкой на дне, изображающей новые внутренности. Но нет. Не хотелось так быстро заканчивать — бутылок было ещё много, как и времени, а больше андроидов в округе не наблюдалось. Вчера сбежала Хлоя, завтра должна была прийти целая партия красного льда, посередине оставалась безысходность, тириум и привычная водка. Подумал, не запихнуть ли её полностью в синий надрез, но отказался от идеи и просто вылил. Чтобы, конечно же, завтра тошнотворно похмельно материться, выливать эфирную дрянь, воду, нюхать чёртов этилен (кто сказал, что андроиды не перегреваются? Ну… если не лить в них воду — ещё, может быть, и нет) и горелый пластик, отдирать от стола, перекидывать тело в угол. Потом пытаться привести себя в порядок, но потом сдаваться и пить, потом приковывать очередную Хлою к столу и проводам, убивать, пить, убивать и пить, называть Коннором, признаваться в любви, снова пить, целовать, убивать, пить, бесслёзно рыдать и так до бесконечности.
— Полюби меня в ответ, Коннор… люби меня умоляю, улыбнись мне хотя бы, и я умру счастливым. Я обожаю тебя, Коннор, обожаю…
И Хлоя улыбнулась. По крайней мере, так хотя бы показалось. На миг.
Бутылка разбилась об стенку, повысила и без того бессчётное число осколков рядом с ней. В следующую он капнул тириума с пальцев, решив, что уже достаточно пьян. И ещё. И ещё. Он уже его слизывал с тел, и не раз. Тошнило после, наверное, сильнее, хотя трудно было почувствовать разницу. Должны были начаться гормональные сбои, но это станет ощутимо уже после… Важно лишь, что недостаточно смертоносная штука. Недостаточно смертоносная сразу. Но ничего. Ничего. Завтра он обязательно смешает с водкой красный лёд, и всё обязательно получится.
— Я ненавижу весь мир, Коннор. Я всех ненавижу.
Слова без ненависти, слова с апатией, которая, как выяснилось, изначально сильнее всех остальных чувств.
Это ведь не Коннор. Это никогда не был и не будет Коннор. И то, что в глазах уже двоится, и то, что перед ним лежит одновременно в одном теле и Хлоя, и Коннор, и временами, на пару секунд, он сам — только подтверждение.
Может, всё-таки запихнуть в него бутылку?
Нет, лучше допить. И провалиться в долгожданную тёплую темноту, последней мыслью надеясь, что навсегда.
***
Сбой… нарушение в работе биокомпонента… перегрев… сбой… перегрев биокомпонента… нарушение… перегрев сосуда…
Невозможно прочитать.
Это осознание настигло раньше, чем осознание неизбежности смерти.
Груду расплавленного пластика, лужу этилтириата не спасти, не вытащить память, не заменить на новую деталь, и это даже не отключение и не поломка — это смерть.
Нет!
Сознание, целиком залитое, покрытое красным, невыносимая уже жара, невыносимая боль, как будто он живой человек — а он живой…
А вдруг…
Руку с каплями пластика не к сердцу, а к процессору, быть может, Хэнк придёт и найдёт, быть может, Камски протрезвеет, хотя он встретил его уже пьяным и уже неадекватным, быть может, ангел с неба прилетит, шанс ведь есть на спасение, шанс ведь есть не умирать, ведь так не хочется… Сжать. Да, жарко, да, слабость, но ведь хочется, ведь хочется ещё быть в этом мире, давай, тяни, сильнее, а то расплавится, а то…
Процессор отлетел туда же, где недавно разбилась бутылка. Но стука уже не существовало.
***
Попытаться встать, не смотря вокруг, доползти до ванной, пережить несколько неприятных, но ставших уже привычными минут, напиться воды прямо из-под крана, умыть до мерзости, опять же, привычной, опухшее лицо, посидеть минут пять, соображая, кто он и где он, смочь встать и дойти до стола с обезболивающим. Посидеть на полу, встать. Пойти отдирать и выкидывать горелый пластик, кусая до крови губы и пытаясь переломать себе пальцы. Привычный утренний алгоритм.
Но сегодня… Или у него галлюцинации?
Подскочить, игнорируя сумасшедший стук сердца и болезненную вязь где-то в груди, вцепиться пальцами в белый пластик.
Мужская модель.
Конечно. И надпись:
RK800
У него не сейчас галлюцинации. У него они были. Потому что принять Коннора за очередную Хлою — это… А потом ещё думать, что признаётся в любви этой Хлое как Коннору. А потом ещё думать, что насилует он эту Хлою потому, что хочет быть с Коннором. А потом ещё думать, что убивает он эту Хлою за то, что она не Коннор.
Сумасшедше уставиться на надпись. Нет, нет, нет, нет, всё. Заставить себя оторваться, оглядеть комнату, в ужасе, дрожа, попятиться к стене, под которой осколки стекла развалились так намекающе, как будто всегда знали, что до этого всё и дойдёт. Да и разве знали это только они?
Дрожащими руками взять блестящий треугольник, напоминающий знак на валяющемся на полу пиджаке, поднести к запястью, приваливаясь к стене…
Заметить не стекло среди осколков.
Поднять.
Процессор.
Бегом, бегом побежать обратно. И да. Процессора не было.
Прижаться губами к металлу и пластику, осторожно, невесомо, чувствовать счастье и боль одновременно, а ещё впервые за всё это время после восстания ощутил желание что-то сделать.
Прибраться, хотя бы. Не пить. Не пытаться не выжить. Добыть своими связями новую, «чистую» модель Коннора. Перенести память. Умолять о прощении на коленях, целовать ноги и исполнять все желания. Похоронить все имеющиеся трупы, наконец.
Элайджа Камски всегда имел либо всё, либо ничего. Иначе и быть не могло. Создал новых существ — надо сделать их самостоятельной формой жизни, заставить добиться прав и свобод. Влюбился — надо чуть ли не сталкерить, бегать вокруг, задаривать, уговаривать. Отказали — надо пуститься во все тяжкие. Но уж теперь…
***
— Коннор, Коннор, Коннор, Коннор… — он неожиданно замолк, осознав, что уже минуты две судорожно повторяет его имя, укачивая лёгкое тело. Укачивая.
Твою ж мать.
Синяя линия загрузки, прямой и очень ленивой змеёй ползущая по экрану, внезапно остановилась и замигала. Элайджа чуть не выронил Коннора. Чуть инфаркт не получил. Опять.
— Коннор…
Дрожащие пальцы медленно, почти так же медленно, как лента загрузки, потянулись к компьютеру. Но тут…
Разрешить программе RK800 Коннор вносить изменения на этом компьютере?
Да, разрешить. Как же иначе.
А рука кнопки мыши не чувствует. Нажимать приходится ещё, удостовериться, поверить в происходящее.
На экране, мигая, будто неуверенно возникают диалоговые окна. С текстом.
Всё хорошо.
Простите.
Я пришёл как раз для того, чтобы признаться, что погорячился при прошлой нашей встрече.
Опять галлюцинации?
Я люблю вас.
Ч-что?..
Если вы беспокоитесь об этом, то я вас за всё простил.
— Коннор…
Стоп. Если он пишет это, то не собирается ли он… умереть? Сбой в программе? Сбой в загрузке? Неисправен где-то блок?
Только Хэнку об этом не рассказывайте, пожалуйста.
Он вам зубы выбьет.
Тихо. Надо успокоиться. Может, Коннор просто… стесняется потом сказать вслух? Боится? Может, он, ничего не слыша и не видя, испугался, что Элайджа тут вены себе режет?
Диалоговые окна исчезли одно за другим.
Загрузка… продолжилась. Поползла дальше.
Второй вариант. Второй вариант, и… не это ли счастье.