Крещенные Огнем

В изумрудно-зеленых глазах отца Томаса горело пламя ангельских мечей, занесенных над головами жалких грешников, и казалось, что один его взор сам по себе уже был грозным и неотвратимым орудием справедливости. А ведь у него был еще и язык...

- Внемлите мне! - он поднял руки над головой в исступлении, и на его бескровных тонких губах показалась белая пена слюны. - Внемлите мне, жалкие отбросы! Черти, черти в аду будут выгрызать туннели в ваших смрадных животах, чертицы будут рвать когтями ваши сердца, и их вульвы, усыпанные острейшими белыми зубами, изрежут в кровь ваши грешные чресла...

Проповедь подходила к концу, но для отца Томаса именно конец всегда был самым важным - именно в конце, как перед пиком греховного наслаждения, он в самом деле входил во вкус.

- И тогда, о, тогда вы, жалкие букашки, начнете заливаться слезами и вопить: "прости нас, Господи, пощади нас, Господи", но Он посмотрит на вас своим сиятельным взором и не подаст вам даже руки! Вот оно, настоящее наказание за ваш блуд, за вашу алчность, за вашу леность! Вы думаете, боль, сжирающая вашу плоть, как старик - мясо, беззубыми деснами, это наказание? Ха! Нет более истинной пытки, чем презрение самого Отца нашего, Отца благословленного, благословляющего... 

В зале церкви тихо плакали женщины, уткнувшись в платки и рукава, тихо подвывали в унисон с ними детишки, и даже некоторые мужчины едва могли сдержать слезы ужаса. Отец Томас любил описывать в подробностях муки, ожидающие людей после смерти, любил рассказывать, как черти и демоны будут принуждать бедных неблагочестивых к скотоложеству и педерастии на потеху публике; и в Аду уже не разберешься, кто человек, а кто - скот, и будут они ползти несчастным, смердящим, дергающимся и воющим человеческим клубком под бесконечным красным небом...

Мало кто из прихожан в эту ночь сможет поспать спокойно - именно этого и добивался отец Томас своими горячими речами. Страх. Страх - самое лучшее оружие на свете. Страх способен перевернуть мир с ног на голову.

Проповедь кончилась, и он упал на трибуну, забился в конвульсиях, бессильно разевая рот и пытаясь отдышаться. Люди со слезами смотрели на него, спешили унести ноги из церкви, умоляли Господа, чтобы тот пощадил их, давили в горле комки горького плача, а затем выходили под синее небо и продолжали грешить, как если бы никакое божественное око не наблюдало неустанно за ними с небес.

Больше всего на свете отец Томас ненавидел людей; а сильнее, чем всех людей в мире, он не выносил одну-единственную женщину, к которой волею судьбы оказался прикован.

Стоило ему лишь слегка вернуть себе ясность мыслей, как он сполз с кафедры, вытер залитое слюной и слезами красное от солнца лицо, поправил торчащие во все стороны седые волосы и медленно потащил свое иссушенное постами тело прочь из церкви. Время играло против него, и он даже не мог позволить себе как следует помолиться. Отодвинув узкий рукав рясы, отец Томас с презрением увидел, как его тонкое левое запястье отваливается от серой плоти и падает с глухим ударом на землю, словно кусок подгнившего мяса. Хотя, отчего же словно? Так и было. Он, отец Томас, являл собой ни что иное, как и сгнивающее мясо, и со дня на день ситуация станет настолько бедственной, что он уже не сможет читать свои проповеди...

Подобрав запястье, он с презрительной миной засунул его обратно в рукав и затянул манжет так крепко, как только мог, надеясь, что ткань сдержит его плоть.

С каждым днем шаги отца Томаса становились все более и более резкими, нетвердыми. Он не шел, а скорее прыгал с ноги на ногу; оттолкнувшись одной стопой, он тут же резко опускался на вторую, боясь, что в процессе шага разойдутся бедра, даже если под рясой он обмотал все свое тело туго-натуго тканью. Люди замечали эту походку, но пока что не придавали ей значения, слишком уж велик был их страх перед его рассказами; но позавчера, когда он наклонился на базаре над мешком с фасолью, из левой глазницы у него выскочил глаз, и лишь благодаря Господу в тот момент торговка отвернулась обслужить другого покупателя. Искать свой глаз в куче сыпучей фасоли отцу Томасу не понравилось.

У порога крошечной квартирки, выданной ему местным приходом, стояла Нелли и кормила куриц. При виде Нелли отец Томас всегда невольно улыбался, пусть его улыбка и вызывала в людях лишь праведный ужас; вот и сегодня он растянул губки так широко, как только мог, а Нелли подняла на него взгляд, заморгала и произнесла дрожащим голосом:

- Отец... ваши зубы...

Томас закрыл рот, задвигал усиленно сухим языком и наткнулся на зияющую дыру на месте нижних резцов. Господи помилуй! Должно быть, размягченные гниением десна выплюнули из себя зубы во время его яростных криков на проповеди, и наверняка, наверняка кто-то из этих грешных овец успел это заметить!

У отца Томаса похолодела спина, и несколько мгновений он стоял в полной растерянности; и стоял бы, может быть, и дальше, когда бы не Нелли, подбежавшая к нему с выражением безмозглой покорности на своей бескровной морде и попытавшаяся коснуться его руки. Томас так поспешно отшатнулся от нее, что чуть не снес своей спиной заборчик.

- Не смей прикасаться ко мне, презренная тварь! - заорал он гневно. - Твои грешные пальцы осквернят меня, Нелли!

Прислужница замерла с приоткрытым ртом, затем затопталась на месте, попятилась назад.

- Я лишь... я ведь лишь... я ведь лишь, что вы выглядите больным, святой отец...

- Заткни пасть, Нелли, - сказал он, еще не вполне владея собой, но уже мягче. - И изволь приготовить мне поесть.

- Так ведь все уже готово, отец.

- Тогда почему сразу не сказала, овца божья? Я что, должен тебя постоянно спрашивать, как хозяйку какую?

- Помилуйте, святой отец... помилуйте...

Отец Томас коротко пожал сухими плечами и запрыгнул на порог дома. Нелли, может быть, и замечала многие перемены, случившиеся с ним за последнее время, но держала язык за зубами - этому он ее научил как следует - а может и была не способна что-либо осознать своими бабьими мозгами, кто ее знает?

Стол в единственной комнатке уже был накрыт, и Томас уселся на единственный стул, прикрытый салфеткой, положил с величайшей осторожностью запястья на край столешницы, следя, чтобы рука не выпала из манжета. Нелли, неловко потряхивая своим необъятным задом, засуетилась вокруг, наливая ему суп в тарелку и нарезая хлеб, но Томаса это только больше разозлило:

- А ну, пошла вон, собака! - вскрикнул он, высоко приподнимая верхнюю губу, как всегда кричал в моменты истинного гнева. - Твой вид портит мне аппетит! Господи, прости рабу свою Эллен! Прости ей ее отличительное уродство! Господи!..

- Господи, Господи, - причитала Нелли, пятясь к дверям в неловком поклоне. - Господи, Господи, о-о, святый Боже...

Дверь за ней захлопнулась, и отец Томас смог, наконец, немного расслабиться. Мертвым не нужна пища, так что, взяв правой рукой полную тарелку супа, он поставил ее на пол, и Сарделька, жирная рябая собака, с радостью засунула туда свой мокрый нос.

- Жри, жри, тварь, - почти с одобрением произнес Томас. - Жри, пока есть что в тарелке; завтра, быть может, и не будет корочки хлебной...

Псина не ответила, ничего не слыша за собственным довольным чавканьем, а на верхнем этаже послышались тяжелые, уверенные шаги.

Это была она.

Убедившись, что Нелли во дворе занимается скотиной и не скоро осмелится вернуться, София спустилась в комнату, ища встречи со своим невольным спутником, и от одного лишь вида ее чистого лица  с ослепительными голубыми глазами отцу Томасу стало тошно.

- Пошла вон! - зашипел он сквозь зубы, но так, чтобы Нелли не услышала, даже стой она прямо за дверью. - Пошла вон, презренная! Не мешай трапезничать!

- Мертвые не нуждаются в пище, - ответила София, и ярко-красные полные губы ее при этих словах красиво растянулись, словно в улыбке. - А Сардельке я не мешаю.

Собака хрюкала, словно свинья, и в самом деле не обращала никакого внимания на разговор людей. 

Людей ли?

Отец Томас ненавидел Софию всем своим естеством. Все в ней было ему не по душе, все было ему противно; но сильнее всего выводило из себя то, что она погибла на три года раньше, чем он, а ее тело до сих пор хранило красоту молодых округлостей и упругость никем не тронутой кожи, тогда как его плоть уже годилась разве что для склепа на кладбище. Отчего так? Почему время не заставляло ее кожу темнеть и лопаться, а он буквально был вынужден собирать себя по частям?

- Поди прочь, презренная!

- Тебе, Томас, меня не прогнать, - возразила она спокойно, преисполненная самообладания. – И тебе прекрасно это известно. А если ты хочешь поскорее избавиться от меня и перестать глядеть ежедневно на мое лицо, то займись уже, наконец-то, делом, а не изображай, будто поедаешь похлебку, словно крестьянский раб. 

Дерзость Софии окончательно вывела отца Томаса из себя. Он вскочил со стула, словно коршун, бросился к ней, замахнулся кулаком, намереваясь превратить ее красивое лицо в кровавую кашу, но его рука выпала из манжета и безвольным куском плоти упала на пол. София хохотала, а Томас ревел от обиды и рвал на себе волосы - слишком легко они вылезали из его головы...

- Ты называл меня презренной червицей, - смеялась София, любуясь выражением тупого гнева на морщинистом лице Томаса, - а теперь ты сам все равно что червь, жалкий пес, ползающий передо мною на брюхе... Томас!

- Не смей, потаскуха!

- Томас!

- Не забывай об уважении!

- У меня нет к тебе уважения, Томас.

Отец Томас не стал отвечать ей, у него уже не было на это сил. Закрыв глаза, он мысленно перенесся в те прекрасные сладкие дни, когда София лежала на дыбе, измазанная в блевотине и фекалиях, а ее мерзкие блестящие волосы, состриженные под корень, были разбросаны по полу пыточной, и он, отец Томас, с наслаждением пронзал ее плоть, преисполненный божественного гнева...

Он открыл глаза, помотал головой, в надежде, что ее лицо все же исчезнет, а затем вздохнул опечалено и встал с пола, не желая и дальше доставлять ей удовольствие своим низменным видом.

- Если ты пришла поговорить о деле, то я пока ничего не добился.

- И мне бы очень хотелось знать, отчего же ты медлишь, Томас.

- Я не медлю! Не медлю... но наш враг очень искусно прячется, - Томас смотрел на нее и делал вид, что ему отвратительно это зрелище, но едва ли мог отвести глаз. - Дьявольские силы укрывают его от нас и от божественного ока...

- Может быть, твой бог просто не желает помогать тебе, ты истлевающий кусок мяса?

- Дрянная!..

- Что ж, - София одним упругим движением поднялась со стула, и ее округлые белые бедра на секунду стали заметны под слоями плотной черной юбки. Отец Томас помнил эти бедра очень хорошо. - Если ты не можешь продвинуться, то я возьму дело в свои руки. Я отправлюсь на поиски. После всего, что я пережила, единственное, о чем я смею мечтать - это покой в своей могиле. И я еще повоюю за него...

- Такие как ты, не заслуживают вечного покоя! Только благочестием и смирением можно добиться милости Господа...

- Отчего же тогда Он остается глух ко всем твоим мольбам и просьбам, Томас? Разве не был ты самым верным Его цепным псом? Разве не стирал колени в молитвах и не истязал живот постом?

Томас заскрипел зубами и сжал кулаки в бессмертной злобе:

- Пути его неисповедимы! И однажды...

- И однажды земля разверзнется под тобой, и ты, жалкий стервятник провалишься туда, где тебе место, - прошипела гневно София. - И даже если я буду гореть в соседнем котле, один вид твоих страданий превратит для меня Геенну в райские кущи!

- Безумная! - Томас простер к ней руки, но она проскользнула мимо, словно призрак, пряча под грубым плащом свое неизменно прекрасное лицо, и осторожно приоткрыла дверь. К счастью, Нелли была в стороне: наклонившись, насколько позволяло ее необъятное пузо, она гладила хозяйскую свинью по щетинистой башке и тихо всхлипывала каким-то своим тупым бедам, не понятным нормальному человеку. Томас видел ее зад и пухлую руку из-за плеча Софии и подумал, что подобное тянется к подобному, и даже свиньи видят в Нелли свою.

София, убедившись, что ее не поймают, выскользнула из дома и легчайшей поступью нежити бросилась прочь со двора. Нелли оглянулась, но успела увидеть лишь Томаса, который ответил ей презрительным взором и скрылся за дверью.

Свинья лизала толстые и грязные пальцы Нелли, под ее животом копошились поросята.

Софии не было до самого вечера, и, к стыду своему, отец Томас начал испытывать что-то вроде тоски. Она всегда была рядом, всегда была на глазах; красивая, обольстительная, вечномолодая София как будто одним своим существованием вдыхала пламя жизни в его истлевшие члены, и даже в моменты самого тягостного уныния, в приступах отчаяния и боли Томас находил утешение в ее лице: стоило взглянуть, и перед внутренним взором сразу вставали картины ее прекрасного лика, перекошенного болью, его сапог, вонзенный каблуком в белоснежную спину, ее точеные ручки, черные от кандалов...

Ах, зачем он встретил ее лишь после собственной смерти? Если бы ее воскрешенное темной магией тело попалось ему, покуда в его жилах текла хоть капля живой крови, то все возможные пытки, изобретенные его братьями, он направил бы на смирение ее тела, и был бы счастлив, купаясь в ее мольбах.

Ах, ее слезы, ее прекрасные слезы!..

Вечер лег на город незаметно, но неотвратимо. Стало холодно, нетвердое солнце еще не успевало прогреть воздух настолько, чтобы хватило до ночи. Нелли, провозившаяся весь день с хозяйством, на закате как будто устала, хотя знакомый с ранних лет труд должен был приносить ей удовольствие, и, разведя огонь в небольшом камине, распластала свои телеса на коврике перед ним. Отец Томас сидел в глубоком кресле, раскрыв на коленях богословскую книгу, и делал вид, что читает, но на самом деле проматывал перед собой воспоминания о последних днях Софии и страстно жаждал увидать ее. Его пальцы поглаживали шершавую грубую бумагу так же, как когда-то гладили ее окровавленные губы, а взгляд изумрудно-зеленых глаз почти застекленел...

Внезапно вспыхнувшая в мозгу идея поразила его до глубины души: а что, если София уже давно вернулась, но не может войти в дом, ведь эта свинья, Нелли, валяется праздно у камина, а ей, презренной, не дозволено глядеть на красоту бессмертной искусительницы, этой суккубихи, этой святой Софии?

Накрутив пурпурные четки на истончившиеся сухие пальцы, отец Томас покосился на свиную Нелли и произнес, тщетно пытаясь звучать вежливо:

- Эллен! Чего ты разлеглась, словно корова в родах? Пошла вон! Тебе нечего делать? Да могла бы хоть пирог испечь к завтраку!

- Святой отец! - проблеяла испуганно Нелли. - Да ведь вечер же... устала...

- Устала! Она устала! - засмеялся кичливо Томас. - Я говорю: поди с глаз моих, мне противно глядеть на твое жирное тело! А она устала! Уходи вон.

Неловко перебирая ногами, Эллен поднялась с коврика и затрусила прочь. Во взгляде, брошенном на Томаса, он увидел отчаяние собаки, которой хозяин запретил полежать у своих ног. Да она и была собакой: покорная, глупая, послушная сука, не способная ни кусаться, ни лаяться с тем, кто растил ее с щенячества. Прикажи ей Томас броситься под карету или спрыгнуть с колокольни, и она поползет выполнять, размазывая сопли по уродливой бугристой морде...

Какая печаль! Ведь Нелли не всю жизнь была такой. Преступно много лет назад, когда во время процесса померла ее мать, не пережив ведьмин стул, Томас увидел перед собой нежнейшее дитя с румяными щеками и огромными, словно блюдца, небесно-голубыми глазками, и не смог противиться обаянию малышки Эллен. Конечно, он не собирался превращать ее жизнь в сказку, ведь всякий человек создан, чтобы страдать, и с малейших же лет дал ей понять, для чего она была взята под его крыло; но все же в детстве это было чудеснейшее, милейшее существо, и даже тяжелая работа не могла испортить ее. Пусть огрубели руки, пусть опустились от тяжестей плечи, но от Эллен все равно нельзя было отвести глаз, все равно хотелось любоваться ею, восхищаться ею; и в какой же момент все пошло наперекосяк? Куда делась его прекрасная воспитанница, откуда взялась эта свинья на шкафообразных ножках?..

Эллен уползла, и всего через несколько минут дверь за спиной Томаса отворилась: он правильно предположил, что София ожидает момента.

- Где же ты запропастилась, чертовка! - взорвался он, хотя был неприлично рад ее видеть. - Надеюсь, у тебя есть хорошие новости по нашему делу!

- Новости есть, и не дурные, - ответила София. Она сбросила грубый плащ, распустила шелковые волосы, и на ее лице сияла такая заразительная улыбка, что у Томаса кулаки зачесались, и вновь перед глазами пронеслись вереницей сладкие воспоминания об их первом знакомстве. - Ты будешь очень доволен...

- Я не сомневаюсь, - он оказался слишком близко к ней, преступно близко, а его крючковатые пальцы уже крутили ее локоны, как прежде четки. - Но прежде, позволь, я напомню тебе, что улыбки - грех перед богом...

Он дернул ее волосы со всей своей мертвой силой, но ее голова даже не дернулась. Тот жестокий заклинатель, что проклял их, зачем-то наделил ее невероятным могуществом и завидной стойкостью, а вот Томасу такого подарка не сделал; заревев, словно загнанный медведь, обезумев от собственной слабости перед жалкой девкой, Томас схватил стул за спинку и со всей силы ударил им по голове Софии, но лишь разбил этот стул в щепки, а красавица даже в лице не переменилась.

- Ты обезумел, - произнесла она презрительно. - Набросился, как шакал, стоило войти!

- Это твоя вина, - зашипел он совсем по-змеиному. - Целый день я думал... целый день вспоминал... Ты сама-то ведь не забыла, София? Не забыла, как целовала мои пятки и сквозь слезы умоляла пощадить? Не забыла, как звала меня: повелитель, господин, Святой Отец? Рыдай же вновь, София! Целый день я мог думать только о тех часах, что мы провели вместе; и я желаю снова, снова увидеть, как ты рыдаешь, снова услышать, как ты зовешь меня...

- Я могу назвать тебя лишь одним именем, - ответила она высокомерно. - Я назову тебя: убийца!

Отец Томас вновь взревел и накинулся на нее со всей своей яростью.

Как она была хороша! Красотой своего лица она наносила оскорбление и ему самому, и деве Марии, ведь смела превзойти ее очарованием. Она оскорбляла его тем, что смела при нем улыбаться, оскорбляла своим смехом и юностью своей; как когда-то, когда она, полная жизни, танцевала на ярмарке, хохоча и напевая, переполняясь жизнью, и за это поплатилась и красотой, и молодостью, и жизнью в руках Томаса.

И сегодня - сегодня наконец-то! - она поплатится вновь.

Он беспорядочно хватал предметы, и разбивал их о голову и тело Софии, но не мог нанести ей ни одной раны, и все больше и больше распалялся. Зачем она была так хороша! Он наказал ее за танцы, выломал ей ноги испанскими сапогами, чтобы она больше не смела задирать их в пляске, испортил ее голос долгими стенаниями и мольбами, превратил ее в смердящее мясо, Господу угодное; ну зачем, ну зачем после всех его трудов она вдруг вернулась, и вернулась такой непобедимой?

- Ты обезумел! - хохотала София, наслаждаясь его слепым гневом. - Безумный старикашка! Увидев меня пляшущей, ты возжелал меня и принес мне смерть; а теперь ты сам танцуешь передо мной, задрав над головою скалку! Клоун!

Взор Томаса был совсем затуманен гневом; но даже сквозь этот туман он сумел увидать Нелли, что стояла в ночной сорочке и глядела на них обоих в недоумении.

- Дрянь! - завопил он на нее, крепче сжимая скалку. - Как ты посмела, жалкая свинья, ослушаться и вернуться?

- Н-но я... - заблеяла Нелли растерянно. - Я слышала, шумит... я боялась, напали...

- Беги, несчастная! - взмолилась София, вмиг утратив всю свою радость и беззаботность. Томас отлично все понял: отнять у уже мертвой блудницы жизнь было нельзя, но можно было наказать ее пытками еще живого тела...

- Иди сюда, Нелли, - произнес он предательски-ласково, не опуская скалки. - Иди ко мне, дочка...

- Святой отец... - выдохнула она, обманутая его сладостью. - Святой отец, я вся ваша...

И не успела София помешать ему, как скалка, крепко зажатая в мертвых пальцах, ударила по голове Нелли с такой силой, что левое запястье Томаса даже выпало из манжета. 

Раздался мерзкий, болезненный, противный всякому естеству треск, и отец Томас остался стоять с половиной разломленной скалки, а жирная коровосвинья Эллен, будто статуя, осталась стоять перед ним.

- Что это... - выдохнул Томас, растерянно глядя на свои руки. - Что это такое... Неужто так дурно скалки стали делать?..

Эллен коснулась толстой рукой прилипших от сала к голове волос и задумчиво произнесла, едва шевельнув при этом губами:

- Давно же вы... в последний раз... поднимали на меня хоть что-то, папа.

- Как это возможно? - произнес Томас растерянно. - Как ты выстояла? Что ты... что ты тако...

Крик Софии прервал его; поднеся руки к лицу, несчастная рыдала и причитала:

- Не может быть! Он убил и тебя, он и тебя убил; и твоя плоть тоже была осквернена злодеем-колдуном... ничего! Ничего! Не переживай, добрая Нелли; сегодня в городе я слышала о предсказателе, что может найти любого человека безо всяких наводок, и я уверена, если мы к нему пойдем, то он... то он...

- Не существует предсказателей, София, - возразила Нелли холодно. - Не существует ясновидящих и правдивых гадалок, как не существует и Всевышнего над нашими головами. Единственная магия, что правдива, это чернокнижие, издевка над смертью; и в этом искусстве я разбираюсь лучше вас двоих вместе взятых.

Новая догадка абсолютно поразила Софию: если бы Нелли была тоже мертва, разве стала бы свиная матка к ней ластиться? Разве не испугалось бы животное оскверненной плоти?

И она сказала, что разбирается в темной магии?..

- И все это время... и все эти годы, - бессмертно-прекрасные глаза Софии, сияющие, словно звезды на небосводе, желали проглядеть в круглом лице Эллен дыру, но могли лишь заливаться слезами. - И все эти ужасные дни это ты очерняла наши отмучившиеся тела?

Отец Томас издал отчаянный звук, средний между криком младенца и карканьем вороны, а после упал перед жирной Нелли на колени, разведя растерянно руки.

- Не может быть! Не может быть! За что же, Эллен? За что ты так со мной, с отцом своим? Это ли твоя благодарность за то, что я сохранил жизнь тебе, воспитал тебя, взрастил тебя? Безумная, дрянная Эллен!

- За спасение свое я благодарна, - ответила она холодно. - Даже если ты сам был тем, из-за чего меня понадобилось спасать... Даже если в этот час ты поднял на меня, свою дочь, деревянную скалку. Но другое, другое я не могу тебе простить. То, что бывало в коровнике...

Отец Томас захлебнулся собственным криком, вскочил на худые ноги, бросился вон из квартиры, перелетая, слово вольная птица, высокий порог и невысокий заборчик. Лишь одно место в мире, как он знал, могло защитить его от чернокнижницы, и это, безусловно, была церковь. В святые стены нет входа дьяволу, под сенью собора не добраться до него Эллен и ее острым, несправедливым речам...

То, что бывало в коровнике? Да разве могло ли быть для этой коровы лучшее место?!

Эллен была ему по-настоящему дорога. Маленькая и наивная, еще очаровательная, она с открытым ртом слушала чтение библии и горько плакала над смертью Христовой, а затем оставляла кровавые раны на своих щеках, исповедуясь в грехах своих, вымаливая прощение. Конечно, не велики были те грехи: лишний час спала в постели в воскресенье, иногда злословила, порою злилась; но отец Томас отлично знал, что за малым грехом последует великий, и учил этому и дочь свою. Нелли росла тихим, покорным, благовоспитанным ребенком; с тринадцати лет она помогала отцу Томасу в его работе, подносила воду допрашиваемым, чистила от крови и фекалий инструменты, подслушивала на базаре слухи о красавицах, похожих чем-то на ведьм, и в дамской бане подсматривала ведьмины метки на самых красивых телах; в те годы вся любовь, которой и так немного было в его сердце, поровну делилась Томасом между Богом и Нелли, пусть и греховна была сама такая идея. Ну и что такого в том, что в следствие той любви Нелли приходилось запирать в коровнике?

Ворвавшись в укрытый сладострастной ночью храм, отец Томас добежал до алтаря, упал на него, залился горючими слезами. В голове еще не до конца уложилась мысль, что покорная, мерзкая, теплая, смердящая, незабываемая Нелли могла оказаться главным врагом, но в сердце уже загорелось чувство горького предательства. Сколько он сделал для нее - и чем она отплатила?

Но ничего. Это не беда. Это, скорее, победа, победа для него и прекрасной Софии: завтра сюда придет местный настоятель, и Томас расскажет ему, расскажет, что Эллен, его служанка, настоящая ведьма; и вот тогда-то он восторжествует! В воде и огне обретет смирение и ее отвратительная плоть...

Лишь бы дождаться утра в безопасности храма, лишь бы дотерпеть!..

Ах, София! Разве не осталась она в его квартире, вместе с этой дьявольской невестой? Ну и что ж! Упокой Господи...

Обернувшись, отец Томас увидел Софию позади себя и вскрикнул от радости. Она стояла твердо на прекрасных ногах, очаровательная в простом черном платье настолько, насколько не могут быть очаровательны королевы в бриллиантах; и взор ее горел, и губы ее были красны и соблазнительны...

- София! - воскликнул он. - София, где же это чудовище, порожденное дьяволом, созданное самой смертью?

- Я? - Нелли спокойно пересекла порог церкви и пошла меж рядов скамеек, словно ни в чем не бывало. - Я здесь, отец.

- Сгинь! - завопил он. - Уходи! Убирайся! Святые своды должны убивать тебя, нестерпимая боль должна терзать нечестивую плоть!

Он осенил ее крестным знамением, но ничего не произошло.

- Если бы это место и в самом деле было святым, молния разразила бы тебя еще в тот день, когда ты впервые пересек его порог, - засмеялась Эллен. - Ты жалкий червь, опусти свои руки и гляди на меня! Или что, мое тело столь уродливо, что и посмотреть тошно? А ведь это тело произвело на свет семерых твоих детей - разве не так? Помнишь, в коровнике...

- Семерых детей? - София смотрела на нее смятенно, смущенно, неуверенно. - Никогда не слышала, чтобы у Томаса были дети...

- Не удивительно, - засмеялась горько Нелли. - Все семь раз, едва успевал вскрикнуть мой ребенок, отец Томас совершал над его маленьким телом обряд крещения, а после... а после... а потом! И именно тогда, Томас, именно тогда, чтоб ты знал, именно в тот день, когда мое выстраданное дитя испустило последний крик в твоих грешных руках, именно тогда я сказала себе: во что бы то ни стало, что бы ни случилось, я найду способ и наказать тебя, и вернуть их себе! Много лет прошло прежде, чем я обрела темную силу в полном размере; и вскоре тебе довелось погибнуть... но я не собиралась отступать!

- Ты обрекла его на вечные страдания на этой земле, - с печалью произнесла София. - Страдания, которых он заслужил помыслами и действиями своими. Но меня? За что ты наказала меня, Эллен?

- Наказала? - Нелли посмотрела на нее задумчиво. - Наградила! Ты не только вечно молода и вечно хороша лицом, но тебе удастся и отомстить своему мучителю...

София взглянула на Томаса, валявшегося на каменном полу церкви, будто щенок, и красивое лицо ее исказила гримаса отвращения.

- Мне ни к чему эта месть, Эллен... Я презираю его; и я хочу лишь покоя.

- Всякий раз, когда он призывал меня к себе, я тоже думала, что нужно лишь дождаться, когда это кончится, и настанет покой, - Эллен подняла глаза к сводам церкви. - Но когда пытка заканчивалась, начиналась другая, длительная, почти на год, за которой следовала еще худшая... ужаснейшая... когда родился первенец, мне было всего четырнадцать лет. Чтобы скрыть беременность, он не выпускал меня из дома, а рожала я в коровнике, где за мычанием звериным не были слышны мои крики; и тогда, когда он душил едва окрещенных моих детей, означало ли это, что моя пытка кончилась, София? Никогда! Даже если бы в приступе безумного своего садизма Томас однажды убил бы меня, я не обрела бы покой, и души детей моих, едва увидавших свет, терзали бы меня до скончания времен...

- Грязная сука! - проревел отчаянно Томас. - Ведь я был так добр, так добродетелен с тобой и выродками твоими! Ведь каждому из них я дал имя и вместе с тем шанс попасть к Господу! Как смеешь ты не ценить этого? Они в раю, в раю, Эллен!

- А мне, несчастной матери, ты ни разу не дал и шанса спеть колыбельную своему ребенку!

- Пение грешно, если не посвящается Богу!

- Ах, ты не любишь петь? - глаза Эллен опасно сверкнули. - Тогда танцуй!

И, охваченное странной дьявольской силой, тело отца Томаса вдруг поднялось с пола, принялось дергаться, извиваться, трястись, словно воздушный змей. Высоко задирая полы своей рясы и вскидывая ноги, он плясал, кружился вокруг своей оси, вскидывал руки над головой и наклонялся, покачивая плечами, а глаза его, переполненные гневом, были устремлены на Эллен, но - впервые за столько лет! - он не мог дать своей ярости достойного утешения, не мог даже разбить в щепки о ее крепкое жирное тело стул.

С хрустящим звуком отвалилась правая нога, но даже отделенная от тела, продолжила танцевать.

- Погляди на него, София, - попросила Эллен, посторонившись, чтобы безумец смог протанцевать к выходу из церкви. - Не за танец ли ты была наказана длительными пытками? Я приносила тебе воду, и я помню: целый месяц сопротивлялось твое молодое тело его силе! Он издевался над тобой, терзал тебя, насиловал, топил и прижигал, но ты все не сдавалась, не отдавалась на его милость, не прекращала бороться; а он, с наслаждением настоящего садиста, ждал того дня, когда ты взмолишься, когда будешь валяться у него в ногах и умываться слезами, и без этого не желал подписать твой приговор.

- И я взмолилась, - задрожав от воспоминаний, эхом ответила София. - Я упала перед ним, я целовала сапоги его, я лизала языком его колени, и соль моих слез, кровь моего истерзанного тела покрывала его подол... Я помню, Эллен, помню! Я помню боль, огонь и слабость, я помню бессилие, и гнев, и праведный гнев в моей груди, изуродованной его тисками... в моей груди!..

- И вместо того, чтобы позволить твоему истерзанному телу сгнить на костерище, я позволила тебе воскреснуть, прийти к нему и отомстить, - Эллен простерла руку в сторону танцующего священника. - Погляди, София! Он мучил и терзал тебя за танец; теперь он танцует сам. Что ждет его за это?

- Что?

Отец Томас уже знал ответ.

Перед ним распахнулись тяжелые двери церкви, и он вытанцевал на порог, где продолжил пляску, бесстыдно демонстрируя нательное белье. Отвалившаяся нога танцевала рядом, вот-вот должно было отвалиться и левое плечо; а перед ним, столпившись у церкви, стояла целая толпа привлеченных ночным шумом людей.

- Спасите меня! - закричал Томас не своим голосом. - Умоляю, спасите! Там, в церкви, там сидит ужасная ведьма; она столь же уродлива, сколько нечестива! Умоляю, придайте церковь огню, сожгите ее вместе с сатанистским отродьем; и я обрету мир!

Безумная пляска спустила его с порога, и он наткнулся на юношу, стоявшего ближе всех; но в глазах юноши отец Томас углядел что-то такое, отчего в сердце его залег прежде не виданный страх.

Юноша был совершенно спокоен, хотя перед ним отдельно от тела танцевала человеческая нога; а глаза этого едва оперившегося птенца уже сейчас источали опасный изумрудно-зеленый яд.

София и Эллен вышли из церкви, но остались стоять перед дверями, наблюдая с бельэтажа за этим спектаклем. Измученный старик Томас продолжал танцевать в толпе, и с ужасом глядел в до боли знакомые лица, сохранившие преступно много его черт: четыре юноши, три юные девушки, уродливые в мать и прекрасные в отца, убитые еще в первые часы своей жизни, но воскрешенные злой магией отчаявшейся свиньи.

- Смогла, колдунья, сумела, потаскуха! - вопил Томас в отчаянии, и каблуки щелкали о землю, отыгрывая мрачную, тревожную музыку его пляса. - Осквернила несчастных, очернила детские могилы!

- Если и осквернил кто, то ты, - ответил ему голос из толпы, и, посмотрев туда, Томас с ужасом узнал еще одно знакомое лицо - лицо, по его воле сожженное костром.

- Гляди, гляди, София, - мягко попросила Эллен, указав на толпу рукой. - Сколько их, несчастных, загубленных, измученных! И все как одна - красавицы! Неужто ты думаешь, что он не заслужил наказания?

- Я лишь желаю знать, была ли хоть одна из них настоящей ведьмой, Нелли?

Эллен засмеялась, раскинула руки, задрожала вся, словно птица, пойманная в ловушку ребенка:

- Была ли хоть одна! Да если бы ему хоть раз на судьбе встретилась ведьма, то не пережить ему, несчастному, этой встречи! Их сто пятьдесят душ, сто пятьдесят несчастных женщин, и все, как одна, невинными попали в его руки, и невинными погибли в огне! А невиннее всех дети мои, и мать моя, моя бедная мать!

Пляска Томаса прекратилась столь же внезапно, как и наступила, и она замер вдруг в нелепой позе, прямо посреди толпы. Перед ним стояла женщина, высокая, ослепительная, еще совсем молодая женщина; и в лице ее не было зла или гнева, но от взгляда ее стыла в жилах кровь.

- Здравствуй, Томас, - улыбнулась она. – Вот, и свидеться довелось.

И он понял, что это конец.

Утомленная от столь мощного заклинания, Эллен присела на порог церкви, и София бросилась ей помогать. На земле более сотни мстительных душ рвали на части тело Томаса и наслаждались его ужасом, как самым сладким паштетом.

- Чувствуешь себя отмщенной? - с легкой иронией в звонком голосе спросила София. - Чувствуешь облегчение?

Эллен посмотрела на нее, на ее неукоснительный лик, затем взглянула на столпотворение, увидела, как высоко вверх взлетела откушенная рука Томаса, и сказала самым твердым на свете голосом:

- Да.

София покачала головой, отступила на пол шага; в белоснежную шелковую ее щечку прилетел вырванный из бренного тела Томаса горький плевок, и что-то перевернулась и в измученной душе, и в истерзанном сердце.

Она сорвалась со ступеней и бросилась в толпу.

Эллен еще долго наблюдала за казнью и улыбалась. Они были ненасытны, смертоносны и ненасытны, они сияли, словно самые ужасные звезды, и крик Томаса, проклятого бессмертием, не утихал в прозрачном ночном воздухе. Прославленный своим благочестием, в этот час он ругался самыми грязными словами, богохульствовал и кликал дьявола личным именем, и в этот самый момент, уже давно перешагнув порог смерти, Томас по-настоящему был Томасом, София - Софией, а Эллен - Эллен, и не было на свете мгновения прекраснее, чем эта казнь.

Наконец, от его скрюченного тела осталась только голова, и София, оторвав толстую палку от ближайшего деревца, насадила эту орущую голову на нее, подняла высоко-высоко над своей прекрасной головой, воскликнула, вся дрожа от восхищения:

- Каждая из нас, сестры, отныне отмщена! Священная ночь!

- Священная ночь! - ответил хор мертвых голосов. - Святая!

Эллен с любовью глядела на всех своих детей и не прекращала нежно смеяться, а Томас не прекращал стенать.

Тонкой кистью ангелы начертили на горизонте отблески рассвета.

- Но что же теперь ждет нас всех? - спросила кто-то из толпы. - Теперь, когда мы отмщены, нас ждет забвение, смерть, вечность?

Эллен встала со ступеней и простерла к ним руки:

- Пусть те, кто желает упокоиться, подойдут ко мне, и я отдам вам то, что причитается по праву смерти...

Завывал печальный ветер, и под его стоны, словно под нежнейшую музыку, рыдал и стенал Томас. Никто не подошла.

София выступила вперед: ей казалось, что она может говорить за всех, словно все вдруг вложили в ее маленькую головушку свои мысли:

- Мы не уйдем... мы не желаем уходить. Томас похитил у нас наши жизни, жизни, в которых еще столько всего могло произойти; и мы не уснем, пока не отживем причитающееся нам...

- Тогда вы можете быть свободны, - предложила Эллен. - Бредите, расходитесь, получите в дар весь мир, со всеми его горестями и улыбками; живите, пользуйтесь своей вечной молодостью и своими идеальными телами; а если однажды жизнь наскучит вам, придите ко мне, найдите меня, и обретете покой.

Ветер продолжал лизать серые и желтые стены домов на улицах. Никто снова не подошла.

- А что же будет с тобой, мама? - спросила София, очевидно, выражая в этом вопросе идею всех, ведь в едином порыве все мертвые почитали нежную Эллен матерью.

- Со мной? - спросила она растерянно. - Я буду жить и ждать, пока вы не придете ко мне... может быть, буду и дальше спасать от смерти невинно погибших; дарить им вторую жизнь, новый шанс, дарить мир, как моим семерым несчастным крошкам...

София сглотнула, кто-то из мертвых коснулся ее плеча, другие тихо плакали, не готовые расстаться с Эллен и ее жирным, теплым, ласковым материнским телом.

- Нелли, - произнесла София после коротких раздумий. - Послушай меня, Нелли. Не думай о глупостях! Не становись затворницей. Ты знаешь, Нелли, для нас всех ты - мама, святая мама, подарившая большее, чем жизнь - подарившая отмщение... и мы не оставим тебя, Нелли. Мы не покинем тебя! Пусть мы и не слишком симпатичная компашка - все, как одна, умерщвлены, и умерщвлены жестоко - но мы, Нелли, в своих страданиях мы стали семьею... Мы пойдем с тобой, Нелли, мы найдем тихое, милое, мирное место, и там мы заживем, Нелли, заживем все вместе: Эллен и сто пятьдесят восемь ее детей... мы заживем!

По щекам Эллен бежали кристальные, сверкающие в отсутствии Луны слезы.

- Дети мои! - она простерла к ним руки. - Дети мои дорогие, убиенные, родные мои дети!

Орущая голова Томаса была высоко поднята над их головами, и стенания его злыми духами проникали в дома спящих людей. Высовывая мятые, как бумага, головы из окон, они глядели на это мрачное шествие: сто пятьдесят дев, четыре девушки и трое юношей, друг за другом, на узких улицах, подобно утятам за матерью-уткой, из раннего утра в бесконечный светящийся праздник; и все смотрели на них, и всем было страшно, но никто не смел помешать, остановить, выкрикнуть что-нибудь вслед. Их шаги складывались в мрачную музыку, их дыхания были утихшим оркестром, только сердца продолжали пылать; и там, где проходили эти пылающие сердца, холодный огонь охватывал улицы, дома, мостовые, деревья, случайных прохожих; холодный огонь обнимал город, как Эллен обнимала детей своих, прежде, чем отдать на убиение, и всякий, чьего лица касался этот огонь, уже никогда не мог вернуть себе прежнее счастье, но зато открывал счастье новое, недоступное, неуловимое.

Великое счастье, крепко-накрепко скрытое под пологом огня.