Я дурное дитя

Жизнь Сережи в один день сгорает ярким рыжим пламенем. Фигура у него за спиной утещающим жестом кладет жесткую ладонь на дрожащее плечо и уверенно говорит: «Огонь очищает». Сережа не знает, что именно этот огонь очищает, кажется, очищает все хорошее, что когда-либо было в жизни, оставляя только покоцанную краску на грязных стенах детдома, старый продавленный матрас, озлобленных мальчишек-соседей и его — высокую, темную фигуру с огненно-рыжими волосами и иссиня-черными перьями. Он склоняет голову на бок на вопрос «кто ты?», и Сережа зовет его Птицей.

— Я — это ты.

Мальчишки в детдоме вспыхивают к Сереже ненавистью буквально с первого взгляда. Возможно, потому что он еще домашний мальчик, возможно, за его рыжие волосы, а, возможно, и просто так, без логической причины. Миша Крысенко с говорящим прозвищем «Крыса» с порога тыкает ему в грудь пальцем и злобно скалится щербатым ртом. Птица скалится в ответ, но это, к сожалению, не видит никто, кроме Сережи.

На самом деле, в этом Сережа как раз и не уверен. Крыса по ночам почему-то теряет к нему всякий интерес. Сережа рад возможности перевести дух, но ему кажется, что они Птицу если и не видят, то как минимум чувствуют, ведь ночь — это его время. Ночью его обычно полупрозрачные перья выглядят абсолютно четкими, яркими, реальными. Сколько ни прячься под подушку, он никуда не исчезает: иногда вальяжно разваливается на узком подоконнике, иногда бродит из угла в угол, а частенько просто нависает над кроватью, щекоча перьями:

— Тебе не нужно меня бояться. Бояться нужно им! Я защищаю тебя, защищаю нас, тебе нужно только слушать меня… — объективных причин его бояться действительно нет, особенно ночами, когда тон из раздраженного клекота превращается в тихий, почти ласковый шепот. Иногда Сережа даже под него засыпает, но тогда обычные кошмары становятся отчетливее, глубже, реальнее. Огонь, крики и смерть. Сережа старался под его шепот не засыпать. — Они не могут меня видеть, глупый мальчишка, ведь я — это ты. Они боятся тебя, им нужно бояться тебя!

Сережа не уверен, действительно ли они боятся его, Птицу, или они и вправду одно целое. Возможно, Птица прав. Птица слишком часто оказывается прав. Особенно когда яростно шипит «ударь-ударь-ударь» и тянется когтистой лапой к руке Сережи — сжать в кулак, направить, ударить. Сереже тяжело бороться одновременно и с Птицей, и с Крысой, и с этим жестоким несправедливым миром. Силы у него в итоге кончаются и он позволяет Птице действовать. Буквально на пару минут взять контроль, а потом весь день у него в ушах звенит радостный смех и отвратительный хруст, когда кулак встречается с носом Крысы.

— Мрази малолетние, посмотрите на них, — бубнит Татьяна Ивановна — молоденькая, но уже потрепанная жизнью медсестра, обильно поливая ссадины Сережи зеленкой. — Насильники, без пяти минут убийцы, и это им по 10 лет, а еще через лет пять что будет, когда они совсем вырастут, сучьи дети?

Сережа не уверен, адресовано ли это ему или стайке Крысы, поэтому молчит и только шипит сквозь зубы, когда зеленка жжется.

 — Это ничего, — неожиданно сменяет гнев на милость Птица, пока Сережа хромает в общую комнату. — Это совсем другое дело, это борьба! Справедливость!

Сережу терзают смутные сомнения, что эти «другое дело» и «справедливость» ему еще аукнутся и так просто нос Крыса не простит.

Драки повторяются снова и снова и снова и снова. Сережа сначала пытается справиться сам: убегает, прячется, держится поближе к воспитателям, но они всегда его находят, и Сереже приходится отбиваться, иногда самому, иногда под четким руководством Птицы, который скалится, топорщит перья и кричит: «Целься в глаза». Сережа дерется каждый раз как в последний — кулаками, ногтями, зубами, поднимая дикий крик.

Птица прав — мальчишки действительно его боятся, вот только страх подхлестывает их лучше любого ремня.

— Я так больше не могу, — зло шипит Сережа на Птицу и больше всего ему хочется плакать, но нельзя. — Крыса или меня убьет, или я его. Не смей радоваться! Если я его, нас заберут в колонию! Понимаешь?! Что случилось с твоим обещанием «защищать», а?!
— Доверься мне, — хищно улыбается Птица. — Все будет хорошо.

Довериться Птице легко — немного ослабить контроль, позволить когтистой лапе направить свою руку, позволить смотреть на мир не желтыми, а его синими глазами. Ничего сложного, только немного расслабиться.

Беда в том, что у Сережи и Птицы прямо в корне разное понятие «хорошо».

Неделю спустя Сережа с ужасом смотрит на внезапно опустевшую кровать в общей комнате, а Птица выглядит донельзя гордым и восседает на продавленном матрасе напротив так, будто это царский трон.

— Это… ты сделал?

Птица на его вопрос заливисто смеется.

— Сколько раз тебе повторять, я — это ты. И разве ты не слышал? Танечка-умничка не выдержала и сделала этот мир чуть лучше.

Сережа не только слышал, но и видел, как рыдающую Татьяну пара милиционеров волочила из медпункта в неопределенном направлении. Не то чтобы Сережа планировал по ней скучать, но произошедшее в целом потрясло весь детдом и его в том числе. Сереже никто, конечно же, не объяснил в чем конкретно дело, но из сбивчивых рыданий и шепотков воспитательниц он узнал, что Танечка, в один прекрасный день устав от подрастающих «мразей, насильников и убийц», решила избавиться от них всех разом, отравив компот в столовой. Итог: целая куча отравлений разной степени тяжести и мертвый Крыса, с которым жадность и пара чужих порций сыграли злую шутку.

А после его смерти — устранения, настойчиво поправляет Птица каждый раз — жизнь в детдоме становится чуть менее невыносимой. Без главаря банда распадается и сама забивается по углам.

Сережа твердо обещает себе, именно себе, не им, не Птице, только себе, что не будет больше терять контроль. Никогда.

В это абстрактное «никогда» входят попытки абсолютно игнорировать Птицу. Надежды на то, что ему надоест и он просто уйдет, у Сережи нет, но вся эта история с Крысой до сих пор вгоняет его в ужас и холодный пот. Результат, может, и радует, но средства? Говорят, такое в кошмарном сне не приснится, но Сереже, к сожалению, снится и не такое. К еще большему сожалению молчаливый игнор на Птицу не действует от силы вообще. Ему для долгих драматических монологов аудитория в принципе не нужна, тем более, что скрыться от его голоса негде. Сережа зажимает уши, прячется под подушку, в шкаф, под кровать, но голос звучит прямиком в голове, и куда деться из нее?

Парадоксально, но кроме постоянного желания сеять справедливость посредствам кулаков и еще парочки более радикальных методов, Птице нравится искусство. Из библиотеки Сереже достается потрепанная книжка с золотой надписью «Изобразительное искусство», и он с упоением читает ее от корки до корки в один присест, только под конец удивленно отмечая, что Птица сделал в бесконечном круговороте монологов паузу. Книга напоминает Сереже о доме, о тяжелых пыльных книгах в папином кабинете, полных старых, но все еще захватывающих дух картин. Сережа помнит «Рождение Венеры» на две страницы, тогда, еще в другой жизни, он не мог прочитать ни названия картины, ни ее автора, но сейчас видит знакомую фигуру с подписью С. Боттичелли, а все остальное почему-то расплывается.

На следующий день он достает пару погрызенных карандашей и с упоением рисует прямо поверх букв в драгоценной книге. Она все равно никому тут не сдалась, искусство в их детском доме не в ходу, и наконец-то они с Птицей сошлись хотя бы на одном развлечении. Мирном, безопасном. Впервые с роковой ночи Сережа чувствует что-то сродни умиротворению.

Остальные дети его сторонятся: по старой памяти и подначек Крысы, после громких ночных кошмаров или просто так, обстановка не располагает к дружелюбию. Сережу все устраивает. По крайней мере, он убеждает себя, что все устраивает. А еще ожидает, что Птица в любой момент выплюнет пару нелестных фраз о том, насколько он, собственно, не прав, но Птица почему-то болезненной темы не касается. Больше, чем слабость Сережи и несправедливость мира, он, кажется, терпеть не может людей. Сережа вынужден с ним согласиться. Не вслух, конечно, и даже не в своей голове так, чтоб он услышал, а где-то там, тайком и втихаря. Ну их, людей вообще. Они ему не нужны, сейчас у него есть карандаши и бумага, а потом… Потом он найдет что-то еще, обязательно найдет.

«Потом» почему-то наступает слишком быстро, одной холодной февральской ночью.

Сережа держится и не плачет с той самой роковой ночи, непроизвольные слезы и сопли во время драк не в счет. Сережа не плачет почти год, но сейчас, именно сейчас уже не может держаться и беззвучные слезы все не кончаются и не кончаются. Он самозабвенно рыдает в подушку, оплакивая разом все: родителей, дом, детство, свою нормальную жизнь, Танечку и даже, чтоб его, Крысу. Но больше всего Сережа оплакивает бесконечное одиночество.
Вчера он читал книжку про Робинзона Крузо, которого занесло на необитаемый остров, и сегодня откровенно завидует, потому что, в отличии от Сережи посреди кишащего людьми, но такого одинокого детдома, у Робинзона Крузо был попугай. И коза. А потом даже Пятница. У Сережи только Птица, ни слушать, ни уж тем более разговаривать с которым все еще не хочется.
Из альтернатив Птице — дети, но Сережа знает, что собеседники они менее интересные, чем пресловутая коза Робинзона.
За окном уже начинает светать, а слезы все не кончаются. Лучше бы он никогда не позволял Птице «решить» проблему. Лучше бы Крыса просто забил его ногами и положил конец этим бессмысленным страданиям. Лучше бы он не пережил роковую ночь и просто сгорел вместе с мамой, папой и кошкой Машей. Но нет, несмотря на все это он все еще тут, на продавленном отсыревшем матрасе, в гордом одиночестве.

— Это все твоя вина, — сдается он. Даже Птица лучше, чем эта тянущая удушающая тоска, что угодно кроме нее. Но Птица почему-то вместо привычного раздражения и долгой лекции из разряда какое же Сережа ничтожное создание треплет лапой волосы на макушке.
— Я — это ты, — напоминает он. — И нам нужно держаться. Нельзя сдаваться. Мы решим эту проблему, но завтра, а пока спи, нам нужны силы бороться.

Бороться Сережа желанием не горит, но действительно умудряется немного поспать, а еще проспать пару уроков на задней парте и все только бы побыстрее сбежать с книжкой и парой карандашей, устроиться на подоконнике, вытянув ноги, и быстро, наконец-то, рисовать. Искусство не терпит спешки, но у него всего полчаса до обеда.

— Полчаса — больше, чем достаточно, — комментирует Птица с дивана. Полчаса совершенно недостаточно, но спорить с Птицей — бессмысленная трата драгоценных минут. Вместо этого Сережа заправляет выбившуюся прядь за ухо и пытается сосредоточиться на рисунке, но взгляд желтых глаз то и дело посылает стайку мурашек по спине между лопаток и это отвлекает от бумаги. — Если ты прекратишь отвлекаться. Сосредоточься! Так ты ничего не добьешься!

Сережа понятия не имеет, чего именно, по мнению Птицы, он должен добиться, особенно в данный момент. Птица, в целом, пытается вдолбить в него грандиозные идеи по захвату… да непонятно чего. Детдома? Страны? Мира? В их-то десять лет? Сереже хочется покоя, потому что каждый раз, когда он слушает Птицу, все заканчивается разбитым носом, сбитыми костяшками, кровью под ногтями, мерзко щиплющей зеленкой и липким пластырем.
Так что Сережа рисует дальше, игнорируя тяжелый взгляд, и резкие штрихи на бумаге как обычно складываются в крылья. Тень, вдруг упавшая на листок, тоже похожа на крыло. Сережа дергает головой и натыкается на взгляд мальчика, непривычно спокойно стоящего рядом. Сережа вскидывается и вызывающе смотрит в ответ. Дети редко подходят к нему сами и еще реже — с хорошими намерениями, так что Сережа сжимает кулак.

— Олег, — вместо «привет» и «дай посмотреть» говорит Олег. Выглядит он непривычно спокойно, просто стоит и смотрит не по-детски серьезными и очень черными глазами.
— Сережа, — на автомате представляется Сережа, больше от удивления, чем в попытке завязать разговор.
— Я посижу тут? — спрашивает Олег и, не дождавшись ответа, добавляет: — Не хочу быть один.

По-хорошему, стоило бы послать его подальше, для надежности, может, даже дорогу показать, но вчерашнее отчаянно тянущее одиночество все еще очень свежо и горчит на языке. Как компромисс между мизантропией и одиночеством, Сережа двигает ноги и рисунок совсем чуть-чуть, как бы не сдаваясь, но освобождая места ровно настолько, чтоб Олег мог присесть. Олег усаживается осторожно, не лезет с разговорами, просто читает «Большой сборник сказок для самых маленьких». Сережа косится на обложку одним глазом — возможно, это не лучший выбор чтива, этот Олег выглядит его ровесником, но кому как не Сереже знать, насколько у них тут маленький выбор литературы. Так что он возвращается к своему рисунку и, только закончив, запоздало понимает, что все это время от взгляда Птицы его закрывала спина Олега.

 — Олег, — на пробу катает на языке Сережа и растягивает губы в подобии улыбки. Кажется, первой за последние дни-недели-месяцы, целый год? — Хочешь яблоко?

Олег кивает.

Они делят яблоко Сережи, потом яблоко Олега на следующий день, и день после, и после, и после, и книжки из библиотеки, домашнее задание, колючий шарф, мятые листочки бумаги и все прочее, что попадается под руку. Несмотря на то, что достать в детдоме что-то, кроме минимально необходимого, задача не из легких, Олег обладает выдающимся талантом таскать и преподносить Сереже глупые мелочи с гордым видом охотника.
Перспектива быть пойманным его почему-то не пугает. На самом деле, Сережа с первого дня не устает поражаться невообразимой глупости и невероятной смелости Олега перед опасностью, будь то очередная потенциальная драка, злющая дворняга, пробравшаяся во двор, или пьяный сторож, забредший в столовую. Чувство самосохранения у него отсутствует напрочь. Сережа удивляется, восхищается и даже по-хорошему завидует. А еще вдохновляется. Долго думает, мается, сомневается, но однажды, проснувшись посреди ночи в очередной раз, решается поделится кошмарами хоть с кем-то. Если Олег не боится ничего, возможно, кошмары его тоже не напугают. Подумывает даже и о Птице рассказать, но останавливается в самый последний момент. Птица — слишком личное даже для «лучшего друга во всем мире», коими Олег их объявил за день до этого, но, поделившись страхом, Сереже как будто и становится легче.

— Я могу поспать с тобой, — с детской непосредственностью предлагает Олег. Сережа теребит рукав своего свитера, но откровение Олег принимает, в свойственной ему манере, легко. — Или просто посидеть под одеялом. Мы можем читать книжки всю ночь, я достану фонарик!

И они действительно читают под теплым одеялом вдвоем. Вместо перьев Птицы в маленьком импровизированном коконе из колючего одеяла его щекочут волосы Олега, и вместо настойчивого голоса Птицы — тихий шепот Олега и история о Жар-птице. Эти ночи — лучшие в памяти Сережи, самые теплые и самые безопасные, взгляд Птицы не может его достать сквозь кокон одеял и спину Олега.
Продолжается это, как и все хорошее в жизни Сережи, недолго. До тех пор пока воспитательница их не ловит и кладет конец литературным вечерам.

— Это ничего, — утешает его Олег. — Вот вырастем, свалим отсюда, сами будем решать, где и с кем спать!

Олег звучит так уверенно, абсолютно непоколебимо, что Сережа ему верит. Отсутствие книжки, фонарика и даже разделяющие их c Олегом комнаты не помеха. Сережа под теплые воспоминания засыпает быстро, и кошмары приходят к нему немного реже.

На Новый год Олег с самым гордым видом преподносит настоящее сокровище — пачку карандашей неизвестного происхождения. Сережа в порыве чувств обнимет его добрые пять минут. Олег смеется и его смех отдается у Сережи в груди странным, незнакомым чувством.
В свободные минуты, когда они не бегают по детдому в поисках злоключений, а мирно рисуют, Олег без особого интереса чертит в уголке листа машинку из палочек и кружочков, пока Сережа вдохновенно малюет «Венеру и Марса», увиденную в одной из книг. Машинка Олегу быстро надоедает, так что большую часть времени он просто увлеченно наблюдает за Сережей, подперев щеку ладонью. Сережа уже не тянется по старой привычке прикрыть рисунок локтем, а, закончив, сам придвигает к Олегу поближе.

— Боттичелли, — с умным видом говорит Олег, а Сережа смотрит на него округлившимся глазами. Кажется, чуть дольше приличного, потому что Птица в углу фыркает, а Олег немного сдувается в своей гордости.
— Ты запомнил! — радуется Сережа уже вслух.

Конечно, Олег запомнил, ведь Олег — это концентрация пытливого ума, физической силы и грубого, но тем не менее действенного, обаяния. Иронично — Олег не любитель поговорить. Сережа может часами рассказывать ему обо всем на свете, а Олег только внимательно слушает. Зато на окружающих Сережа смотрит волком, в то время как Олег удивительно легко вливается в «коллектив». Сережу этот самый коллектив принимать не торопится, но хотя бы молча терпит. Если олегового обаяния не хватает, кулаки проблему решают. Рука у Олега тяжелая.
С годами кулаков требуется все меньше. Сережа незаметно лишается статуса персоны нон грата. Возможно, виной всему время, а, возможно, и тот факт, что Олег всегда маячит где-то за плечом и просто невероятно, преступно обаятелен. Так же легко, как симпатию Сережи, он завоевывает и уважение мальчишек, у которых в приоритете по жизни исключительно играть в футбол, а потом курить под лестницей. Он с одинаковой непосредственной увлеченностью рисует, пинает мяч и курит мятые сигареты подальше от назойливых воспитательниц.

Сережа затаив дыхание наблюдает, как рука Олега, все еще кровящая после очередной драки даже сквозь бинты, подносит тлеющую сигарету ко рту, как губы выдыхают витиеватый дым. Картина завораживает и вызывает чувства, которые Сережа еще не готов классифицировать. Но как только Олег оборачивается, он тут же натягивает на лицо привычное раздражение:

— Ну и вонь стоит.

Олег просто пожимает плечами, торопливо, почти смущенно, тушит сигарету, а Птица смеется. Олег ему не нравится, ему в принципе никто не нравится, но Олег… полезен, поэтому Птица хотя бы не мешает. Сережа благодарен за маленькие радости. С Олегом Птицу легко игнорировать, Олег одним своим присутствием притягивает все внимание к себе.

Сережу такой расклад более чем устраивает.

Ничего не предвещает беды до тех самых пор пока одним прекрасным днем Сережа случайно не видит, как Олега за руки хватает какая-то девчонка — тощая, лохматая и отвратительно рыжая.

— «Олежа», — передразнивает он ее писклявый голосок, как только Олег усаживается к нему за стол. Это «Олежа» почему-то звучит не шутливо, а зло. — Что? Нравится?
— У тебя лучше получается, — Олег чуть приподнимает бровь, но в остальном сама невозмутимость.

Сережа спотыкается о собственную злость, путается в эмоциях и не придумав на это вопиющее безобразие никакого остроумного ответа, демонстративно утыкается в учебник. Злиться на Олега долго он не может — ни сейчас, ни сквозь года. Злость проходит быстро, стоит Олегу посмотреть на него своими черными бездонными глазами, а вот «Олежа» почему-то остается.

За свою «бурную юность», пока Сережа с головой ныряет в учебники, Олег умудряется перевстречаться, кажется, со всеми рыжими не только детдома, но и школы. Птица хохочет до колик где-то на третьей, а Сережа злится на них обоих. Погружается в рисование и рваные учебники, а олеговых пассий старательно игнорирует. В редкие моменты, когда они пересекаются, девочки косятся на него как-то странно. Это не имеет значения. Олег всегда возвращается к нему после очередного расставания — с домашним заданием по химии, пачкой печенья… Одним словом, всегда. Олеговы «подружки» никогда не задерживаются надолго.

— Самое стабильное рыжее в моей жизни — ты, — смеется Олег, когда очередная дама, как ее там, Оля, Лена, Ангелина бросает его прямо на выпускном.

— Очень жаль, — разочарованно отмечает Птица, пока Сережа наблюдает за разворачивающейся сценой из-за угла. — Мы могли бы помочь ей полететь с лестницы. Той, на третьем этаже, где труба протекает, всегда так скользко. А теперь и повода как бы нет.

Особо расстроенным Олег не выглядит, и этим же вечером утаскивает Сережу на крышу, пить стащенное откуда-то пиво и смотреть на звезды.

Пиво Сереже, на самом деле, не очень, да и ночь прохладная, но когда Олег поверх его тонкого свитера накидывает свою куртку, Сережа чувствует разливающееся по всему телу тепло. К горькому пиву Олег с хитрой улыбкой достает из карманов куртки еще и шоколадные конфеты. И в довершении всего еще и приобнимает за плечи, прижимает к груди. Конечно же, чтоб согреть. Сережа млеет в объятиях — от пива! Это легкое головокружение от пива — и жизнь, кажется, налаживается.

В университете жизнь становится только сложнее. Учеба, работа, еще больше учебы. Уже на вторую неделю Сережа глубоко осуждает всех своих нерадивых сокурсников, которые вместо учебы погружаются с головой исключительно в студенческую жизнь, полную алкоголя, гулянок и черт знает чего еще. Злобно огрызается на девочек, отчаянно пытающихся с ними познакомится, и до смерти пугает мальчишку, который имеет наглость слишком уж настойчиво — аж два раза! — пригласить на вписку.

— Я не буду его бить, — говорит Олег, как только мальчишка растворяется в толпе, а Сережа гневно оборачивается.
— Да ну, на него еще время тратить! Нет, ну ты только подумай, учебный год уже начался, а у них на уме сплошные гулянки и пьянки! — возмущается Сережа. Олег вздыхает как-то неискренне. — Что?
— Иногда полезно развлечься или хотя бы с контингентом познакомится, — пожимает плечами Олег, сосредоточенно разглядывая расписание.
— Ну, — тянет Сережа. — Мы можем делать, что хотим.

Вот только Сережа понятия не имеет, что именно хочет. Жить «взрослой» и «самостоятельной» жизнью почему-то отчаянно сложно, а Олег в непосредственной близости каждый вечер — и ночь — без назойливых соседей по койкам мешает сосредоточится на пресловутой учебе и стабильно выворачивает мысли черт знает куда. Сережа испытывает некоторые… чувства. Оставаться вдвоем сложно. Даже присутствие Птицы не помогает. Учеба Сереже дается без проблем, а вот все остальное… Студенческая жизнь, одним словом, Сереже не нравится.

Он отвратительно спит и постоянно мерзнет в их маленькой, ледяной комнатке у черта на рогах. Морозной ночью Сережа опять вертится с бока на бок в жалкой попытке согреться, смотрит на колышущиеся занавески и честно старается не поддаваться под манящее «подожги их, огонь нас согреет» от Птицы. Игнорировать его сегодня подозрительно просто, голос и так едва пробивается сквозь стук зубов и завывания ветра, но, как назло, именно сегодня идея кажется особо привлекательной, потому что чертовски холодно. Одеяло не спасает, и Сергей копошится в кровати с добрый час. В итоге сдается и созерцает плечо Олега, обтянутое тонкой футболкой, и его ладонь, беспечно свешивающуюся на пол. Холод в этой жизни, очевидно, беспокоит его в самую последнюю очередь. Сереже холодно на такое безобразие даже смотреть. А не смотреть скучно и грустно, так что окончательно сдавшись, он бредет на кухню в поисках зажигалки (и сигарет!), а также конспектов, не пропадать же бессонной ночи, в конце концов.

К сожалению, ненависть к бессмысленной теории и чай согревают не так сильно, как хотелось бы. Даже Птица, кажется, замерз окончательно и варианты того, что можно поджечь, истощились этак страниц десять назад. На часах четыре часа утра, а в голове у Сергея абсолютный фарш из тысяча и одного варианта того, что в их каморке можно поджечь для максимального тепла и абсолютно ничего полезного из прочитанного.
Сережа возвращается в комнату, кисло косится на свою постель, а потом на Олега, за это время сбросившего одеяло куда-то к пояснице. Скользит взглядом по заметно возмужавшим плечам и груди, обтянутой старой и уже на пару размеров как маленькой футболкой. По крайней мере для одного из них «переходный» возраст оказался переходом на лучшую сторону.

— Серый, дыру прожжешь, спать ложись, — бормочет Олег не открывая глаз, что спасает Сережу от позора быть пойманным с поличным. — Чего бродишь?

Бродит он по одной понятной, крайне раздражающей причине:

— Холодно!

Олег переворачивается и косится одним загадочно блестящим в полумраке глазом.

— Иди ко мне, будет теплее.

Сережа искренне рад, что погасил почти весь свет и отчаянный румянец останется в секрете.

— Что? Зря на хату пашем? Теперь никто мешать не будет, хоть всю ночь книжки читай, — чуть хрипло со сна продолжает Олег. Сережа завороженно его слушает. — Но я бы поспал лучше.

Сережа подхватывает свое одеяло и деланно безразлично укладывается к Олегу. Им не впервой, на самом деле, и не так спали, но все равно резко становится хорошо, легко и чертовски тепло, почти жарко. Места на двоих определенно мало, но Олег не выражает ни намека на недовольство, только прижимает Сережу к себе крепче, чтобы не упал, удовлетворенно вздыхает и мирно сопит.
Сон приходит быстро. Сережа сквозь вату чувствует неожиданное, хоть и очень легкое, прикосновение к своей скуле. К счастью, окончательно засыпает раньше, чем успевает позорно сбежать. Ночь проходит без кошмаров.

Кошмары поджидают наяву, когда следующим вечером Олег почему-то шатается по комнате в одних спортивках. Сережа прячет голову в рюкзак.

— Я не пойму, ты реально такой или прикидываешься, — беззлобно интересуется Олег, когда Сережа с недовольным видом не глядя отправляет в мусорку пару любовных записок, выловленных из несчастного рюкзака. То, что они любовные, ясно с первого взгляда, сквозь тонкий листок проглядывает нездоровое обилие сердечек.
— Виртуозно прикидываюсь, — огрызается Разумовский. — Мы не в первом классе, у меня нет на это времени.
— Времени нет или кандидаты не те?

Сережа совершает стратегическую ошибку поднять глаза. Олег, к счастью, стоит спиной и копошится в шкафу, но спина у него тоже выдающаяся, а еще непривычно бледная — этим летом с чертовыми экзаменами и поступлением времени выбраться под солнышко совсем не осталось — просто мрамор. Пока Сережа откровенно и бесстыдно залипает на то, как двигаются под кожей лопатки и мышцы, Олег вдруг оборачивается, ловит его взгляд и подмигивает. А потом прячется в свой растянутый зеленый свитер.
Сережа удивленно моргает. Таких странных галлюцинаций у него еще не было.

— Для друга спрашиваю, — неловко смеется Олег, когда пауза затягивается. — Я на работу, в общем. Картошка на плите.

Сережа долго смотрит ему вслед. Для статуса «гения» соображает он отвратительно долго — почти десять лет, долгий, очень долгий срок. Терпение у Олега поистине титаническое. Сережа принимает решение.

На следующий день, преисполнившись отчаянной уверенностью, приходит сам, и, кажется, рискует умереть от облегчения на месте, когда понимает, что Олег его ждет. Олег всегда его ждет. Улыбается, тянется за поцелуем, но доверчиво останавливается на полпути. Сережа больше не тормозит — стукается зубами от переизбытка проклятых чувств, лезет руками везде и сразу, прижимает к себе, как будто кто-то пытается отобрать.

Чувств за все время в нем накопилось достаточно, и Олег заслуживает их все.