Истина на двоих

У них была одна истина на двоих, если на не всех существующих людей:

безжалостные жалости не заслуживают,

без покаяния сочувствию не быть.

У них была одна правда – острая до жути и жгущая язык; эта правда отравляла изнутри и не давала дышать; сколько ни пей воды, ее не перекрыть, сколько ни плюй, вкус останется:

самый яркий из охотников не горел, а сжигал себя изнутри.

Ренгоку не знал, в какой именно момент поезд жизни сошел с рельс, знал лишь то, что Сабито уничтожил первую низшую луну, а мальчишка за его спиной зачем-то нужен был третьей высшей.

Мальчишку, сбито дышавшего на земле, было жалко: два часа назад Ренгоку просил его зажечь огонь в своем сердце; три часа назад Ренгоку ему улыбался и смеялся; четыре часа назад этот мальчишка думал, что людей, более сильных, чем столп пламени, не найти.

Как жаль.

Как ненавистно.

Ренгоку выпивает мудзановскую кровь залпом и Сабито видит лишь пустырь, воющих людей и непонятливо-злого Танджиро.

Может, Ренгоку в том же лесу и пролежал три дня – тело ужасно сильно сопротивлялось боли и точке, после которой повернуть было нельзя, а душа ревела от раздирающей ее боли по прошлому, перед глазами же маячила матушка – снова его осуждают?

Снова?

Снова?..

Цена быть слугой ради мести была слишком низкой.

В тот день Кёджуро Ренгоку официально умер для охотников на демонов.

В тот день Кёджуро Ренгоку был выжжен с семейного древа.

В тот день Кёджуро познал, что больше демонов ненавидит лишь себя.

Сабито ни в одну из существующих истин верить не хотел и единственным спустя год вызвался снести голову “Тому демону возле Токио”. В сердце ещё тогда горела ярость: как так, ведь самый светлый, самый яркий! Это было не по-мужски, это было не по-человечески, и смерти Кёджуро заслуживал хотя бы из-за сотни убитых человек.

Не сказать, что кеджуровское пламя изменилось.

Да, оно стало черным и едким; да, оно было вместо белков его глаз; да, это пламя проникало людям в лёгкие и дымом вырывалось через нос. Люди сгорали. Живьём. Изнутри. Не в силах закричать – каждого лично Кёджуро затыкал, наиккуратнейшим образом раздирая им голосовые связки.

Все его истязания Сабито видел своими глазами.

Некоторые из его рыданий Сабито слышал своими ушами.

— Прекрати это делать, — голос твердый и уверенный; будто бы демон его послушается, будто бы вода остановит адское пламя.

— Зачем?

Хрипит, шипит, потрескивает – не говорил так долго? – и голову непонимающе поворачивает в сторону Сабито.

Боль.

В глазах Кёджуро отражалась одна-единственная б...

Улыбка.

Хохот.

Ненависть.

В глазах Кёджуро не было ничего, кроме ненависти.

— Подойди же, — улыбается так приторно, — покажи, на что теперь способен.

Сабито дышит тяжело и сбито – а нельзя; Кёджуро дышит раз в минуту и пошатывается.

Замахивается.

— Ублюдок!

«Я знаю».

— Предатель!

«Я знаю».

— Да чтоб ты сдох, Кёджуро!

«Мне это желали каждый день».

Но Сабито в черном пламени теряется – голову ему не сносит; Сабито лишь подходит так близко, что закашливается от вони.

Щелчок.

Пламя в лёгкие проникает быстро.

* * *

Не сказать, что Сабито был без сознания, скорее, просто боль была слишком невыносимой даже для него. Он четко видел перед собой горящие волосы Кёджуро, видел, как все больше леса закрывает их от людских глаз, ощущал, как гниющие по-теплому руки сдавливают шею, как выжженные пятна на пальцах и торчащие кости касались запястья, и был приятно удивлен, когда, задремав на минуту, услышал журчание реки и треск костра. Да, определенно, это был лишь сон... Такие люди, как Ренгоку Кёджуро, не могут сломаться. Они вечные, они ведут людей всегда вперёд и находят силы выбираться из проблем самим.

Сабито открывает глаза лишь тогда, когда клыки протыкают хаори и форму насквозь. Видит себя в отражении реки, позорно поставленного прямо под Кёджуро – тому все, кажется, в радость.

— Что ты, сука, делаешь? — выдает все же Сабито, как будто предчувствие его можно подвести.

— Не хочешь присоединиться к демонам, а? — улыбается, гад, улыбается так, будто каждый день мучает друзей. — Я бы обзавелся таким напарником, как ты.

— Ни в жизни!

— Точно?

— Отпусти меня, мразь!

Спину обжигает тупой болью, на секунду – прохладой, а потом Сабито чувствует, как со спины отдирают расплавившуюся ткань; хочется завыть волком и начать отбиваться, но у Кёджуро хватка сильнее и преимуществ больше. У Сабито нет даже клинка – только уверенность в себе.

— Неправильный ответ.

Кёджуро к Сабито прижимается так близко, что Сабито был бы не против разбить ему сейчас лицо кулаками; пелена ярости затмевала ему взгляд каждый чертов раз, а сейчас, когда он был практически в полной власти, блять, д е м о н а – хотелось разгрызть кому-нибудь глотку.

И сожрать с потрохами.

На всякий случай выдернув душу вместе с корнем.

Боль.

Сабито опускает голову вниз и смотрит на свое отражение. Одежда висит лоскутами, и непонятно, трясется он сам или это волны. Ожоги явно нескоро сойдут, а на плечах кожа, кажется, пузырилась.

— Ты слабак, Кёджуро, — пялится прямо в его глаза горящие. Горящие смесью жажды мести и злости к самому себе. — Всегда поступал по-мужски и так позорно сломался. Не стыдно? — усмешка сквозь боль, от которой любой другой бы зарыдал, как малое дитя, принадлежала Сабито кажется, еще в младенчестве.

Кёджуро его просто так не убьет и не отпустит – это было ясно, а, значит, оставалось добивать его всеми существующими способами.

— Ты хоро-оший парень, Сабито, — наконец выдает Кёджуро глубоко-тягуче; цвет блестящего на солнце янтаря; с его взглядом уж никак не вяжется. Только голос так раздается по внутренностям перезвоном, глубокий, точный, разъедающий, под кожей он отдавался снова и снова, хотя вокруг была тишина. — Тебя интересно ломать. Ты не хочешь становиться демоном... Тогда как насчёт того, чтобы отнять у тебя самое дорогое?

Кёджуро кусает Сабито за ухо, пока дожидается ответа. Слизывает кровь, а рана покрывается коркой – уж слишком жарко находиться было рядом с ним, – и зачем-то кусает ещё и ещё. Будто от скуки.

— Попробуй убей уже убитых, — Сабито тихо-тихо заливается смехом. Ублюдок. Предатель. Паскуда. Всех слов по отношению к этой твари не найти.

«Меня же убили как-то».

— Твои честь и достоинство. Ты же сильный, тебе таковым быть предначертано, — руку Кёджуро убирает с плеча и проводит пальцем по шраму. — Не сломаешься. О, не бойся! Я тобой восхищаюсь и не убью тебя, — улыбается теперь ласково-искренне.

Блять.

— Ты, сука, ненормаль...

Кёджуро в лице меняется моментально и одним ударом впечатывает Сабито в землю, которую тому чуть ли не жевать приходится.

— Ты никогда не жалел о содеянном, м? — все такой же тягуче-глубокий, только на этот раз – рокочущая ярость, булькающая, словно лава.

Пальцы царапают кожу головы, волосы неприятно загораются. Сабито дёргается, шипит, рычит, извивается, что только не делает, лишь бы успокоить да избавиться от жгучей боли; Кёджуро его вдавливает в землю сильнее и вместо шеи уже царапает-полосует спину.

— Не сопротивляйся, идиот, — говорит спокойно, — у демонов людских моралей нет.

Дёргает за волосы.

Сабито едва ли разлепляет один глаз и нагло и громко над Кёджуро ржёт:

— Меня спокойного ты получишь только в гробу!

— Как скажешь.

Опять поцелуй с любимой матерью-землей, да только теперь окрапленной кровью из носа. Ярость захлестывала, но руки едва ли двигались – поза до жути неудобная, да и ощущения, что в адском котле будет прохладнее.

Вздох.

Сабито сжимает пальцы так, что на ладонях остаются кровавые пятна; Сабито едва ли дышит и молит всех богов, чтобы его отпустили и бой с Кёджуро был бы нормальным, а не в о т э т и м.

— Знаешь, — отдирает от земли, в которой осталась вмятина, — то, что ты стал столпом – странно.

— П-правда? — трясло от жары и огня, трясло от неудобной позы, трясло от волос, намотанных на кулак и медленно тлевших. — А я так не думаю!

— Я бы посоветовал тебе заткнуться, идиот.

— А тебе я советую сдохнуть!

— Не говори вещей, которые могут ранить, — наклоняется так близко, — не говори, блять, вещей, которые могут ранить.

— Кстати, помнишь, что батя-то твой убился по первой же вести о том, что его любимый сынуля стал предателем? — надменно, издевательски, стараясь разозлить только сильнее. Сабито вскидывает брови в своем приступе смеха и уже готовится к очередному “поклону”. — О, я помню, как оттаскивал его труп от кучи бутылок с алкоголем... Кровь из раны хлестала сильнее, чем у тебя огонь! Кажется, Сенджуро так и не оттер ее с пола.

С каждым словом дыхание Кёджуро становилось только тяжелее. Сабито знал его боль, те точки, на которые надо давить. Знал, от каких слов он разозлится моментально и безвылазно. И нагло этим пользовался.

— Завались нахуй.

Пальцы впиваются в плечо с хлюпающим звуком – Сабито кричит сильно, что трясется земля и птицы с веток улетают; второй рукой Кёджуро лезет ему в рот, что невыносимо смешно – щеку он ему драть будет, что ли?

— Не смей, сука, оскорблять людей, — всё ещё эта рокочущая злоба. — Когда ты сам – самое отвратительное и бесполезное, что существует.

А чего, собственно, добивается Кёджуро?

Сабито глохнет, ощущая, как у него чуть ли не копошатся внутри тела – дыхание сбитое к черту и глаза зажмуренные. Столько ожогов и ран за такой короткий срок то еще испытание даже для столпа.

— Посмотри-и-и на себя, — вкрадчиво тянет, щурится довольно и дышит в шею, как, наверное, дышит смерть. — Слабый, беспомощный. А ты знаешь, что все те люди всё-таки умрут к рассвету?

Зубы сжимает на чужих пальцах.

Сабито тех людей н е с п а с, хотя мог. Сабито мог спасти ещё м н о г и х, но где он сейчас?

Выгибает спину под движениями демона, пытаясь погасить боль; сжимает зубы на чужих пальцах, надеясь ее доставить; все ещё хочет нормальной битвы, а не того, что с ним делают сейчас.

— Нет, все же ты прекрасен, Сабито!

Пальцы из тела.

Кёджуро на мгновение вскидывает руки, дав Сабито секунду передышки и возможность застонать в землю, будучи на нее брошенным; только, правда, колено, придавившее его, доставляет неудобства.

— Сильный, смелый! — смеётся он по-старому, как когда сидел со скрещенными руками да жмурился полуденному солнцу. Радовался, кажется, что ученица его поднялась на два ранга за ночь, радовался так тепло и мягко, что солнце гасло перед ним. — О, да, ты по-настоящему идеальный охотник. Со своими стилями, собственными... Мне очень нравился твой “Водопад”!

Дышать.

Не забывай дышать, Сабито.

— Тогда... Будешь тем... Кому он снесет голову, — слова из глотки выдирать так чертовски тяжело, что большим, чем тихим хрипом, довольствоваться не выйдет.

— Самонадеянно.

Цокает языком.

— Интересно, что будет, если лишить тебя рук, создавших этот стиль?

Сабито распахивает глаза, в которых так и читается: не смей, зараза, не смей. Не смей или он сожрёт тебя к черту, Кёджуро, не смей или от тебя даже мокрого места не останется, про тебя и не вспомнит никто.

— Ах да, рук, из-за которых погиб дорогой сердцу человек.

Черви заползают прямо в душу, жгут ее и одновременно с этим поедают, пускают в нее ту самую тьму, что меняет людей, и...

А ведь когда-то Сабито говорил тогда ещё Ренгоку, что плакать – не по-мужски.

А ведь когда-то Сабито говорил тогда ещё Ренгоку, что он должен думать о себе в последнюю очередь, если позарился на статус столпа.

А ведь когда-то, говорил Сенджуро, брат два часа бился головой об стену только из-за того факта, что кто-то сильно пострадал на миссии.

А я ведь с Кёджуро похож.

Я из друга тьму не выдрал – теперь впускай ее в себя и отвечай за свои поступки.

Судорожный вдох.

Кёджуро рывком заносит сабитовские руки за спину.

Первая слеза за несколько лет испаряется от жара, оставив на щеке красноватый след.

— Томиока Гию. Так его звали?

«Заткнись».

— Человек, который умер из-за тебя.

«Я знаю».

— Тот, кого разодрали у тебя на глазах, потому что ты думал о собственной безопасности.

«Я знаю».

— Как эгоистично.

«Ты не знаешь всей истории, ублюдок».

Тогда Сабито был ранен в ногу – прыгать по рукам того демона не было возможности. Гию, кажется, хотел защитить друга всеми возможными способами, и Сабито обещал, что будет таким же отважным.

Отважный, блять.

Позволил человеку рядом с собой сгнить под корень.

— Я вот не понимаю, — Кёджуро вздыхает, сжимая ладонью предплечье. — Почему ты ещё не убился? Ну, ну, смотри на себя, тварь!

И Сабито смотрит.

Сабито смотрит на себя, окровавленного, опозоренного, позволившего собой пользоваться. Безвольного и без желания сопротивляться. Такого, что не против умереть, лишь бы не чувствовать, как пламя на руках пробирается под кожу.

— Худший из учеников Урокодаки, — рукой двинуть нельзя, а оттого больнее, — который думал только о своей жизни. Позволил защитить себя ребенку слабее себя! Ре-бен-ку!

Улыбка у Кёджуро жуткая до дрожи – пустая, довольная чужим страданием; взгляд же наполнен злобой.

Или разочарованием.

Где лучше – неизвестно.

— Как бы я хотел услышать хруст твоих костей, — задирает голову вверх и громко-громко ржёт. Не смеётся, а именно ржёт, неправильно-пугающе. — Я думаю, они ломаются также, как кости Г и ю.

Кёджуро отпускает обоженную руку, а вторую прикладывает ко рту – чувствуется его опаляющее дыхание; будто вышел в знойный день в поле, где нет надежды скрыться от солнца.

Сабито и без его помощи был сломанным-переломанным после каждой миссии – ребра, ключицы, а сколько раз его приходилось сшивать? Нет, честно сказать, вывернутых пальцев или раскромсанных рук он боялся в последнюю очередь.

Вот если оторвёт – тогда да.

Вот если сожжёт – тогда да.

— Какой же ты немощный, — Кёджуро заламывает указательный палец; Сабито только сейчас понимает, насколько сильнее его сделала мудзановская кровь. — Знаешь, это пламя – как яд, — теперь средний и замолкает на минуту, — отравляет изнутри. Сначала человек начинает кашлять, потом ему становится жарко... От каждого вздоха во рту копится кровь – и он не сможет ничего сказать. Просто лежит, задыхаясь, на полу и мысленно молит о помощи. О, не бойся, сердце просто останавливается, потому что такую боль не каждый выдержит.

Сабито смотрит в реку пустым взглядом – окунуться бы в нее и просидеть там эдак час, пока ожоги не утихнут, пока он не забудется и не заснёт, забыв и про Гию, и про всех-всех-всех умерших.

— Потрясающий ты всё-таки.

Только, сука, не снова.

— Не хочешь отдохнуть, м? — тянет сладко, ласково, даже сочувственно. Хотелось бы раствориться в этом голосе и тоне; так, кажется, говорил Урокодаки перед тем, как отпустить на отбор. Хотелось бы ему, чтобы прижали к сердцу и не отпускали...

Почему демоны портят жизнь людям?

Почему им нравится лишать других счастья?

Кёджуро опускает Сабито на землю осторожно. Тут определенно был подвох, но мысли все сильнее скакали, становясь размытыми образами, становясь лишь горсткой...

Когда тогда ещё Ренгоку сломался?

Он ведь был всегда приветлив и радостен. Во всех существующих случаях злился, загорался, если видел, что кому-то причиняли боль, шел против любимого человека, потому что ненавидел чью-то кровь, шел против чужих смешков и издевательств, чуть ли не пробивал себе дорогу, постоянно твердя: “Я обязательно выполню свой долг!”

Сабито не слушает все эти приторные и наигранные комплименты – или наигранными были оскорбления. Зато чувствует, что у Кёджуро холодный язык и слюна тоже.

Так странно.

Снаружи теплый и солнечный по-летнему, а внутри завывает зимний ветер.

Кёджуро осторожно держит запястье двумя пальцами, практически не обжигая и больше никак не касается Сабито; в рот берет те, что были переломаны. Мог бы – застонал, но от боли – судорожный вздох; Кёджуро на это мерзко смеётся и снова что-то говорит.

Языком проводит дальше, и липкая, тающая дорожка противна так сильно, что внутри все переворачивается и противоречит самой возможности распластаться под демоном и чувствовать облегчение от его прикосновений.

Попытка откатиться или вытащить руку не заканчивается успехом. Может, Сабито сопротивляется не так уж и рьяно. Может, Кёджуро просто вошёл во вкус.

— Терпи, Сабито, — наклоняется и мягко-мягко шепчет на ухо. — Все травмы, кроме душевных, излечатся. Кочо-сан знает свое дело.

Сабито переводит на него взгляд лениво, хмуря брови, и видит т у с а м у ю улыбку.

Жмурится.

Нет, он не может на него смотреть.

Кёджуро целует его ожоги; Кёджуро ему улыбается и на ухо шепчет искренне-приятные слова; Кёджуро его захваливает и просит-просит-просит прощения; Кёджуро над ним открыто издевается, проводя языком по разодранной коже.

А потом лезет под остатки одежды на животе и наклоняется над лицом, давая земле въедаться в раны на спине, и щекочет прядями щеки. Глазами чуть ли не сверлит насквозь; в глазах у него бушует огонь из кучи эмоций и чувств.

— Посмотри на меня, Сабито, — пальцами касается век, — посмотри на то, что с людьми делает ненависть.

Кёджуро бледный, что сама смерть перед ним бы посторонилась, Кёджуро говорит тихо-вкрадчиво, что даже имя ему это не подходит, не то, что фамилия, у Кёджуро с щеки отваливается кусок гнилой кожи, показывая черные клыки, и губы у него не пунцовые, как когда-то, а неестественно-красные из-за чужой крови – под запекшейся коркой фиолетовый цвет.

— Я не знаю, просил ли ты ещё кого-то не рыдать, как дитя, — тон становится холодным и пустым, без сожаления, без ненависти. — Но, поверь, это было ошибкой.

Сабито собирает последние силы: в нежно-сиренивых глазах если не злость, то отвращение; губы сжаты и зубы скрипят – о н убивал людей, о н ел людей, о н их мучал.

— Убейся.

Кёджуро разочарованно вздыхает и надавливает на горло Сабито.

Глаза закатываются.

Кровь с шипением испаряется с нежной кожи.

Сабито понимает, что больше этого не вынесет; Сабито понимает, что вырубается.

Хоть какое-то счастье.

Демон на него смотрит хищным взглядом, не двигаясь, лишь ветер иногда шелохнет прядь возле лица.

Зачем я с ним так поступил?

Лет в десять Кёджуро также валялся на дворе, только боль прожигала не спину и руки, а лицо – алкоголь въедался в мелкие раны на носу и лбу, щипал глаза и ладони. Отцу не нравилось бить сына – они оба это знали; отец кидал бутылки со спиртным, не глядя, а Кёджуро с ним наедине млел и не мог двигаться.

Лет в семнадцать Кёджуро также валялся где-то в руинах сломанного дома, потому что не все задания удачные. Истекал кровью и хрипел что-то своему ворону, молясь, что его спасут. Спасли, конечно, через сутки, после которых был ему обещан месяц жара и переливания крови.

Зачем я мучал людей, которые непричастны к моим страданиям?

Если бы Кёджуро издевался над отцом – он бы себя, быть может, и простил. Если бы Кёджуро издевался над своими коллегами – шанс на прощение падал.

Но человек, который занят был собой и имеет на это право?

Кёджуро вскидывает голову вверх с глухим смехом. Может, где-то на опушке сейчас пугается ребенок, подумавший, что здесь был тот самый охотник, победивший демона и отдыхавший возле костра. Или какая-нибудь пугливая любопытная девушка, взятая подружками на слабо, убежит, закрыв рот и утром сразу же начнет рассказывать, что слышала вдалеке скрипучий смех старухи-смерти. Или запомнит река его слова, глаза и мысли.

— Когда-то Кёджуро Ренгоку, значит-с... — тоскливо смотрит на многострадальное лицо Сабито и спокойную воду. — Сегодня я поставил крест даже на своем имени. Вы разочарованы старшим сыном, матушка?

Шелест одежды и тихие-тихие шаги, дыхание и треск, вздохи и шорохи. Демон был окружён этими звуками, демон этими звуками являлся.

Он замирает возле какого-то дерева прежде, чем скрыться навсегда; замирает, когда охотничий ворон что-то кричит на своем-собственном, утраченном для демона языке.

— Передай им, — надежда на то, что его всё-таки поймут, теплилась в душе. — Что тот, кого звали Кёджуро Ренгоку, больше не убьет ни одного охотника. Исключение – столпы.

Вздох.

— И что его рука никогда более не причинит никакой боли Сенджуро Ренгоку и Сабито, которые могут прийти к нему за помощью или снести голову.

Ворон затихает на секунду а потом вздымается в небо – быть может, ищет помощь своему хозяину, не переставая кричать. Да, демон больше никогда не поймет людей.

Жмурится, сглатывает.

На дальнем конце леса загорается куст, от него – бревно, оттуда дорожка бежит все дальше-дальше – чёрное пламя потухнет с первыми лучами алого солнца, как потухло в первый раз, а вот успеет ли оно сжечь лес до рассвета – уже вопрос ярости и силы демона.

Силы, которой не было.

Демона, который полюбил смотреть на зарю.

Демона, у которого в голове была человеческая истина.