Сдохнуть, но доплести узел. Сдохнуть, но доплести. Нити энергии лезвиями скользили между пальцев, складываясь в магический узор, но я лишь стискивал зубы крепче. Тело тянуло к земле. В ушах стоял шёлковый шелест и гул изнанки. Доплести — билось у самых висков, отдаваясь в одеревеневших от энергии ладонях: настоящей, из плоти и костей, и пустой проекции.
Расписывая воздух ровными траекториями, свистели пули. Они накладывались на нити и пролетали насквозь. Передо мной расстилалось два слоя материи, но оба плыли и смазывались. Глаза заливал пот. Я стиснул упущенную нить энергии, и она вспорола ноготь вместе с кожей. Вот проклятье. Во рту набралась скользкая кровь — все сосуды рвало от близости к гудящей изнанке. Металл на языке; острота, рассекающая пальцы. Казалось: сейчас или упаду замертво, или наблюю себе на форменные ботинки, и тогда магистр с меня три шкуры сдерет.
Лучше первое.
Или нет — плевать, лишь бы выиграть немного времени.
Впереди высились пространственные клетки, и мне любой ценой до́лжно было пробиться к тем, кто умирал внутри. Сквозь все заслоны. Прутья, сплетенные из нитей, били сильнее, чем ток, и вышибали из магов дух, но мы пошли на это, не думая. По трупам своих. Все как один.
Расшатанный прут клетки с изнанки мелко-мелко сбоил, не давая притронуться. От него наружу плыла рябь. Вот оно, слабое место. Открывшись для удара, я выбил этот прут единым порывом, но не успел заглянуть внутрь. Из проёма дунуло горячей, как лава, энергией, туманящей и отшибающей разум.
Мимолётная пуля едва не оцарапала щеку, заставив дернуться в сторону. Рывок. Миг. Я не выдержал и поддался. И нить в бесполезных пальцах вихнула, чтобы сложиться в петлю Л’игг. Это значило лишь одно: огонь. На меня пахнуло выжигающим духом, и пламя слизало стену слева подчистую. Я упал на колени, как срезанное с верёвки чучело, воя от боли. Непереносимо. Где-то позади кричали горящие заживо. Изнанка протяжно гудела в ответ — закрыв глаза, я ещё слышал её. Её одну.
Похоже, всё-таки первое — подумалось отчего-то. Всё-таки сдохну. И бездна с ним. Не сумев вдохнуть, я закашлялся и зашарил по земле пальцами.
Под веками отпечаталась грубая вспышка.
— Эйвел! Эйвел, очнись, — пробилось сквозь дымку, твёрдое, командирское. По инерции требующее повиновения. Попробовав втянуть воздух в сжавшиеся лёгкие ещё раз, я закашлялся. И открыл глаза. Мутная взвесь, которую словно втерли в глазные яблоки, мешала смотреть и видеть. Под веки немедля вонзился луч света, падавший из узкого окна. Кровать, на которой я лежал, расплылась в пятно. Как и лицо Хеллета, трясшего меня за плечо. Никакого огня, никаких пуль.
Вечная тишина.
— Прости, Хел, разбудил? — хрипло протянул я, проведя пальцами здоровой руки по влажному лбу. — Вот проклятье. Кажется, я вчера забыл про снотворное.
Культя фантомно ныла, как если бы в ней резались новые кости. Но я по привычке стиснул зубы. Не вздрогнул, даже когда Хеллет резко разжал хватку. На плече наверняка остался след его ладони — после того, как я вернулся, моё тело держалось на одном законе подлости. Знаете, да? Меня тянуло поскорее рассыпаться в прах, вот оно и держалось. Изуродованное шрамами от пулевых и отдач изнанки, с обрубком руки, который был не полезнее лишнего куска мяса на теле. Но так было правильно. Пусть так. На войне не щадила ни реальность, ни изнанка, и это вдолбили в подкорку каждому солдату.
Реальность отняла у меня руку.
Изнанка — рассудок.
Но я зачем-то выжил и каждую ночь падал во сны, такие же солёные, как кровь, которую я тогда силился сплюнуть. Близость к изнанке превращала в психа. Каждого из нас. Чем лучше был маг, тем больше он рисковал слететь с катушек. В нашем отряде я был одним из лучших, и на гражданке мне ничего не осталось. Нечего ловить, кроме пережитков военного времени.
Я это понимал, Хеллет это понимал. Но никто не говорил об этом. Вечерами в квартире мялась и топталась у двери тишина. Как сейчас. Такая вот подзатянувшаяся минута молчания, хотя я бы пересказал суть и за половину обычной.
Остановившись на полпути, Хеллет смотрел на меня, будто вправду ждал этого рассказа. Выжигающе, странно. Всё же прошлое не побрезговало и им — мелькнула мысль. Сбитый с толку блуждающими лучами солнца, я усмехнулся и покачал головой.
Всё просто. Один убивал своими руками, другой — чужими. Одного призвали как мага, у которого не было выбора, другой — пошёл делать карьеру.
Всё просто. Я переломался, а он — нет. Эта разница протянулась незарастающей пропастью, напоминая, о том, что кануло в памяти.
После войны многое изменилось.
Когда-то я в глаза звал его штабной крысой и сквозь зубы цедил вопрос, перед сколькими магистрами ему пришлось постоять на коленях, чтобы сидеть в командирском кресле. Потом ходил с ним в ближайшее от базы питейное, к местным девушкам, когда на считанные дни меня выдергивало с фронта. От близости гражданки перекручивало почти так же сильно, как от паленого спирта. А потом война кончилась, и наши вылазки кончилось вместе с ней. Кажется, сейчас у Хеллета была какая-то девчонка, которой я ни разу не видел, хотя мы и стояли на одной квартире, по старой привычке… Нет, точно была. Не могло не быть. Это мне человеческое тело напоминало о свалках изломанных костей, которые наш отряд находил на оккупированной земле. Не ему.
— Не будь тряпкой, Эйвел, — помолчав, бросил Хеллет. — Тебе ли не знать, что своих не бросают.
Знаменуя начало дня, часы на улице глухо стукнули в такт его словам.
Ему ли знать? Я криво улыбнулся. Он никогда не рождался магом. Не рвал нити, пронизывающие изнанку, чтобы сплести из них узлы Ски’илд или Мей’се. Не вытаскивал из пространственных клеток людей, загнанных туда только за то, что они этого не могли. Над одной из них в изнанке было вывязано: «Всем по заслугам». Древний язык. Тогда я сжег эту надпись подчистую, а потом мне сожгло руку.
Ладонь невольно сжалась в кулак от одного воспоминания. Снова молчание. Хеллет взглянул на меня, со склизким налётом презрения, и подхватил с кресла сюртук:
— Вставай и найди свои ордена, — прозвучало, как ещё один удар по худой хлипкой памяти. — Сегодня парад одиннадцатой годовщины, и не говори мне, что снова потерялся в датах. Увидимся вечером, я должен заскочить в Департамент.
Бессмысленно глядя на то, как Хеллет застегивает пуговицы и берёт шляпу, я спустил с кровати босые ступни. По полу тёк холод — между досок просвечивали щели (изнанка на новый лад), но денег на квартиру получше не было. Моего пособия едва хватало, чтобы покрыть расходы на пропитание и костюм, оттого эти стены с ободранными обоями казались почти родными. Они были похожи на нас, или мы на них, не уверен. Хеллет прошёлся вдоль правой по стонущим доскам, прикрывавшим ещё одну изнанку, и вышел из комнаты. Хлопнула дверь.
Буркнув вслед: «Удачи», я поднялся и привычным движением руки собрал волосы в хвост. С первого раза. Сейчас это было в привычке, хотя прежде приходилось впустую тратить часы ради простых действий.
Я никогда не просил помощи, потому и выжил. Наверное.
Когда превращаешься в развалину, приходится многому учиться заново. Заплетать волосы, выводить буквы, держать ложку. Однажды мне предлагали протез, но я отказался. Что отрезано — то не пришить. Незачем обманывать природу.
Пройдясь по комнате, я тряхнул головой и натянул на плечи рубашку. Время шло, мёртвым биением Главных часов на улице, пучком света, который полз из одного угла в другой. За окном пели гимн, кричащий о нашем величии. Великой истории, великих победах, великих магах и людях. Я не слушал, копаясь в хламе, но всё равно слышал. Каждое слово. И продолжал перебирать безделки, брошенные когда-то давно и покрытые пылью.
Мне повезло — или нет, как посмотреть. Наверное, было бы лучше не смотреть вовсе, только тогда жизнь становилась сносной. Но я опоздал, и глаза решили за меня. Ордена нашлись в ящике, вперемешку с ржавыми вилками, ложками и тупыми ножами. Бесполезные железки. И те, и другие. В голове звенело, гудело, плавилось тяжёлое что-то. Будто к вискам изнутри прилила волна кипучей смолы. Приступ никак не утихал. Но я должен был нацепить эти раскрашенные куски металла, за которые не заплатили бы ни монеты, и идти туда, в голодную до зрелищ толпу. Нас всех обязали. Не только убивать и победить, но и каждый год смотреть, как эти убийства возносились выше небес.
Смешно. Жестоко. Я улыбнулся и вздрогнул, прикалывая на рубашку последний орден. Пальцы в кровь, но мне не привыкать. За окном всё пели, кричали и чеканили оглушительный шаг.
Наверное, им тоже.
***
Сдохнуть, но спасти всех. Спасти. Я тянул человеческую девушку, зажимавшую бок, вниз по лестнице. Вопреки здравому смыслу, шептавшему о засаде, и на горе врагу, который зарвался, нацелившись не на тот кусок. Иначе никак. Империя хотела, чтобы уцелели одни маги. У неё тоже, куда ни плюнь, всё было великим. Великие способности, великий Верховный магистр, великий геноцид. Ступив на земли, занятые ей, мы бились за каждый дом.
Лестницу в этом сотрясало от ударов.
Девушка качалась из стороны в сторону, как маятник на надрезанной верёвке. Я едва удерживал её одной рукой. Под тонкой тканью ощущались такие же тонкие кости, и мне отчего-то было страшно. Не испортить узел, зажатый в проекции другой руки, не подпустить изнанку ближе. А сломать в этой хрупкой девушке что-нибудь. Но она лишь храбро прижимала ладонь к ране и плелась за мной. Вниз. Даже зная, что, если бы нагрянули имперцы, мне бы пришлось выбирать между ней и защитой своих, которые отбивались где-то на первом этаже.
Вдох-выдох. Лёгкие судорожно сжались. Ступень за ступенью, разбитая лестница — мы цеплялись за осколки перил, и она угрожала переломать нам ноги. Площадка впереди казалась спасением. Наконец-то. Тяжёлым рывком спустившись на неё, я неосторожно помог девушке сесть и опереться о стену. И прислушался к шорохам, чтобы не упустить ничего. До нас долетала какофония грязной борьбы с первого, выстрелы, плач. Сквозь них пробивался гром и грохот. Наполовину сорванная крыша не защищала от природы, пропуская влагу. На форменный воротник упали первые капли дождя. Пусть, не жалко. Я тряхнул головой и облокотился об останки перил, чтобы выглянуть в темноту. Туда, где руководство беспрестанно «теряло единицы», расплачиваясь за не сделанное. И поделом. Вначале оно стояло на месте, пока Империя захватывала другие земли. А потом опомнилось, потеряв свои. И вот во что обернулось его медлительность — в разбитые в крошку дома и высохших от голода людей, которых тащили наружу и не могли вытащить.
Впереди раздался едва различимый царапающий шорох, выдергивающий из мыслей. Я вздохнул и вгляделся в очертания балок. Там что-то было. Точно было. Я заметался, выискивая нужную точку, чтобы успеть рассмотреть, но не смог.
Поздно.
На нижнем пролёте застучали шаги и зашипел знакомый до боли выговор. Бездна их побери!.. «Быстрее, быстрее, пошёл», — надрывался чужой командир. До встречи считанные минуты. Нужно что-то решить. Я заметался глазами между лестницей и девушкой, полусидящей на полу. Проекцию ладони жгло узлом, который едва удавалось держать. В глазах мутнело от напряжения. Ныли сбитые плечи.
Как можно было не спятить, если прямо передо мной лежала и голодно дышала живая, но заочно занесенная в списки погибших?.. Не в силах сказать хоть что-то я замер на месте.
— Хороший день, чтобы умереть, — с нездорово-взрослой иронией улыбнулась мне девушка, разжимая ладонь на ране. — Уходите. Оставьте меня, вы со мной не отобьетесь.
Она всё поняла.
Никогда — остервенело тянуло огрызнуться, оправдаться, заговорить зубы утешающей чушью. Отбился, не позволив выслать себя с фронта; отбился, когда держал защитную сеть над десятками окопов. А она уже смотрела куда-то вверх, в серое и мутное, сквозь дырявую крышу, откуда ей било каплями по лицу. Остекленел прежде подвижный взгляд. На миг тоже захотелось замереть возле, но я, как недоверчивый пёс, чуял: станешь искать неба — на него и отправишься.
Её платье напиталось кровью. Рана, которую она перестала закрывать, блестела бурым пятном. В узких плечах не стихала дрожь, рождённая сыростью. Молодая. Ещё совсем девочка. Такие у меня на родине прогуливались с матерями по мостовым, держась, как настоящие дамы.
— Вот сучьи дети, — выдохнул я, обращаясь к тем, на пролёте внизу, и отчего-то смутился: — Простите.
Простите меня за то, что командующий операцией не имеет права выбирать одну гражданскую против всего отряда. Простите, что вы не будете так же, как мои соотечественницы, свободно гулять по улицам.
Шаги имперцев стучали всё отчётливее.
— Ничего, — запоздало прохрипела девушка и снова улыбнулась. Будто давала запомнить себя такой, с улыбкой на белесых губах и свободно бьющей из бока кровью. Чутье вопило: уходи скорее, пока есть время возвращаться к своим — пока вообще осталось, к кому возвращаться. И я отпустил её, отступив в сторону. Но навсегда запомнил. Картинка отпечаталась так, что было не стереть ни временем, ни кратерами провалов в памяти. Запечатлевший её под веками, я уходил неслышно. Исчезал, зная, что мой единственный настоящий провал был здесь — и зрелище его станет всплывать перед глазами каждую ночь. Пули, распятое ими тело, фигуры в чёрной форме. Канаты нитей под рукой, стремительно уносящие вниз. Тогда ещё мне было не наплевать, сколько спасенных окажется в списке. Всеобщее промедление бередило душу, толкая наверстать его за всю страну. Но потом лица примелькались, слившись в одно, перемазанное грязью, копотью и слезами…
Вдох. Два. Я моргнул и отбросил от себя это непрошеное воспоминание. Вокруг шумела площадь. Мальчишки в новой военной форме били в барабаны, отовсюду летел смех. И это кружение красного, белого, синего, от которого резало в глазах… Марш сотрясал больную, когда-то взрытую снарядами землю. Я усмехнулся и поправил орден на груди. Под эти звуки мы шли убивать, а они смеялись и читали речёвки. Размахивали знаменами. Те, кто никогда не ненавидел и не желал войну, как давно опустившуюся, но любимую шлюху.
Игла застежки впивалась под старую форменную рубашку на каждый шаг. Но взгляды — сильнее. На меня смотрели, разглядывали ордена, форму, огрызок руки. Может быть, жалели, может быть, презирали. Какая в бездну разница. Я шёл в толпе, приподняв подбородок, и изредка кивал немногим своим. Они кивали в ответ. Едва заметно, с достоинством склоняя непокрытые головы. Их было легко узнать. Всех тех, кто вернулся, стал лишним и побрел по стране, не находя себе места ни в колледжах, ни на работах… Нам его не было и здесь. Вокруг царило <i>чужое</i> безумие цветов, звуков и гражданской эйфории.
Мы мозолили соотечественникам глаза. Мы, герои одного дня, мешали им чтить нашу память.
Время шло. Медленно надвигался душный вечер, но голоса не стихали. Из открытых баров плыл запах дешёвого спирта. По пути всё чаще попадались пьяные, пошатывающиеся, кричащие что-то неразборчивое. Я шёл мимо них, пусть и не быстрее времени. Обшарпанные витрины закрытых магазинов щерились вслед пустотой. Напоминали о разрухе, которую десять лет гнали с улиц, как паршивую псину, а она всё равно возвращалась, поджав хвост. Повернув на углу, я скрылся с главной улицы. Никаких магазинов, никакой музыки. Впереди тянулись сумрачные узкие кварталы, по которым скользили тени. До квартиры оставалось недолго. Я шёл, подволакивая ногу, и пьянящая усталость кружила голову ничуть не меньше спирта. Тело просило повалиться на жёсткую кровать и не думать до утра. Но я не слушал свои бесполезные телесные потребности — они вечно толкали к излишествам. Я вышагивал под чахлыми деревьями и считал свои же шаги, пока не раздался глухой вопль.
— Пустите! — донеслось откуда-то справа, из зарослей шипастого кустарника. Кричала девушка. Или девочка. Искривленный позвоночник насквозь пробило дрожью. Перед глазами замелькали обожженные кадры из прошлого, от которых тянулся чадящий запах огня, и трупов, и грязи. Тошнота подкатила к горлу, сжимая в тиски. Не выдержав, я потянулся на крик.
Инстинкт вёл меня вперёд по тропе, дергая из стороны в сторону. По лицу хлестнули кнуты ветвей, скользивших, как растопыренные пальцы. Темнота расступалась, но преданно следовала по пятам. В её сердцевине, в тупике переулка, стояли трое. Гротескно-изломанные фигуры, неразличимые издали. Тени за ними дрожали, рождая клубок, в котором, казалось, сплелось множество силуэтов. Я шагнул ближе. И увидел то, что не забыл бы никогда.
У стены стояла девочка, в длинном тонком платье, такая знакомая, как будто безжалостная рука вновь толкнула меня на лестницу разбитого дома. Съежившись, она прижимала к груди крохотную сумку. Перед ней полукругом замерло трое неизвестных. Я выдохнул сквозь сжатые зубы. Неужели здесь этому есть место, с любым человеком, в любое время? Даже в этот день… Ярость проснулась с быстротой мгновения. Предвкушающе ткнулась в ладонь изнанка, податливая, как бешеный зверь. Их было не трое, их было четверо — в бреду гнева выцепил я. Последний скрывался в полутьме, отступив на полшага назад.
«Отдай сюда».
«Делай что говорят».
«А она ничего так».
От каждого слова мутило всё сильнее. Девочка вжималась в стену, как будто та могла спасти её, впитать в себя и похоронить чистой. Круг сужался.
Я не знал её — ни лица, ни рода, ни имени. Кем были её родители, наверняка заставшие войну, и остались ли они в живых. Обитала она, как я, в Старом городе, или, может, дома у неё не было вовсе. Ничего. Но спасти её, в отличие от холодной стены, мог.
Этого хватило с лихвой.
— Таких ублюдков, как вы, нужно отстреливать, как собак, — не скрываясь, с вызовом бросил я.
Даже чуть больше. Через край.
Нити энергии голодно звали к себе — спустя столько лет. И пусть мне отшибет остатки рассудка, но… Я свободно вышел вперёд и потянулся к самому нутру изнанки, чувствуя, как оживает проекция второй руки, готовая плести узлы. Когда-то целители и доктора говорили мне, что её невозможно вернуть. А я вернул. Им назло. Связал каркас отнятых пальцев из нитей энергии, и проекция ожила. Ровно на мгновения, отмеренные изнанкой.
Сейчас по мне скользил бездумный взгляд этой девочки, и я, одеревеневший обломок человека с искалеченной рукой, не обладал правом на ошибку. Даже если бы разбился бы в щепки.
— Ты кто такой? — донеслось от того, что стоял в тени. Он шагнул навстречу и с усилием повел ладонью по воздуху. Я взглянул на него и содрогнулся от гнева. Ордена на груди поблескивали, выставляя напоказ его преступление. В ответ на жест резко вспучилась рубцами изнанка. Он, эта грязная мразь, тоже был магом. Своим. Рука сжалась в кулак, и ногти впились в мясо, до боли, до импульса в мышцах.
В пальцах кололо от порыва пустить меж них быстрые нити. Тем, кому война годами была единственной и постылой любовницей, стыдно искать другой. Невиновной. Боязливой. От этого кощунства меня выворачивало наизнанку, но больше его никто не видел, как нитей — трое из них.
— Тебе чего? — угрюмо подхватил первый, не выпуская запястье девочки из хватки. — Проваливай, пока на ногах стоишь. Каждый выживает, как может.
В его руке лежал старый пистолет. Нити, тянувшиеся глубоко сквозь пространство, говорили, что он заряжен, но мне было плевать. Тот, кто выживал так, не заслуживал жить. В ушах шумело. Белый шум, но не белый флаг. Тот маг, что носил ордена, пытался прощупать меня в ответ, но он был слаб. Здоров. Не заражён войной. Нити не поддавались его хватке, обращаясь в стальные тросы.
В моей — они вились и гнулись.
В голове громоподобно ухал гул изнанки. Мы стояли друг против друга, как потрепанное зверье, не способное на большее, чем один удар. Отступая от нас вдоль стены, девочка спотыкалась и вела ладонью по камню. На грязно-серой глади оставался кровавый след. Он отпечатывался медленно, но верно, оставляя мне лишь одно.
Бить.
За живых и мёртвых; за ту, что сделала мой выбор вместо меня, и ту, которую чуть не принесли в жертву нашему общему.
На мне сходились прицелы взглядов, не обещавшие ничего человеческого. Человечного. Темнел пистолет в ладони, беспомощно сжималась энергия, не желая повиноваться. Гудение в пальцах стало невыносимым. Яростные потоки бились сквозь них наружу, но не делали дыр — или делали тайком, исподтишка.
— Хороший день, чтобы умереть, — улыбнулся я, дернув нити в двойной узел, и он обжег пальцы знакомым звенящим жаром изнанки. Слах'ан. Смерть.
Всё смешалось. В воздухе прозвенел выстрел, с моих рук сорвалось пушечное ядро энергии. Закричала девочка. От пули, вошедшей в плечо, я пошатнулся, падая на колени. Как казнимый на эшафоте. Или сектант, проходящий инициацию. В лицо мне брызнула кровь, липкая, тёплая, чужая. Больно. Как же больно. Изнанка тянулась к ней — ко мне — каждой нитью, едва не разрываясь от жажды, но я не видел её. Лишь ошметки мяса, разбросанные по земле. Кости. Внутренности.
Девочка всё кричала и кричала, перемазанная в крови своих обидчиков. Сквозь пелену до меня доходили лишь отголоски. Я сидел на земле и смотрел на свою руку, сотворившую это в один миг. Укачивающее, как колыбель, отупение сковывало мысли. Четверых разом. Мне это ничего не стоило. И ничего не осталось после.
Резкая тишина. Крик оборвался — оскальзываясь по мокрой от крови земле, девочка отползала от меня к тропе. Её перекошенное от ужаса лицо было единственным, что я видел во тьме. Изнанка выжала меня, как тряпку, а реальность толкнула на колени. Как будто повторяя историю, раз за разом.
— Вы… Вы ненормальный! — лихорадочно шептала девочка. — Как же, как же так…
Меня она боялась больше них. От осознания этого рука подогнулась, и я повалился в грязь. Холодную, склизкую грязь, которая не могла спрятать кровавые пятна. Только покрыть поверх. Слабость ввинчивалась в кости, распирая и пульсируя внутри зародившейся жизнью. Вдали стихал девичий шёпот. Под боком хлюпало. Я лежал на поле боя, но мне не виделось небо, и звёзды тоже не виделись.
Может быть, я их просто не заслужил.
***
Сдохнуть, но победить. Победить. Я плелся под мёртвым солнцем, жмуря сухие глаза. Наш отряд стоял в местной столице уже неделю. Вокруг кипела тыловая жизнь; гудели рынки, по улицам бегали босоногие дети, которых не пугала ни наша форма, ни незнакомый язык. Здесь не палили орудия и молчала изнанка. Здесь нас застала весть об окончании боевых действий. О победе — но солдаты отчего-то избегали этого слова. В отдалённых точках всё ещё вспыхивал пожар сражений, и они жадно прислушивались к тому, что говорили о тех очагах.
Я всё шёл и шёл, оглядывая выпаленную округу. По улицам бродили сослуживцы, тупевшие от безделия. Сверху жглось местное, липкое к коже солнце, гоняя народ от тени к тени. Дисциплина разлагалась, как брошенный на жаре труп. Я боялся за нас всех — впервые, здесь, не там, под свистом снарядов и гнетом изнанки. А здесь. В этот город не доходили приказы руководства (или их просто не было), но у меня не хватало сил налаживать магическую связь. Казалось, тронь — и всё рухнет.
Или, может, всё уже давно рухнуло, но никто об этом не передал. Вокруг царила тишина и отрезанность. Выдохшись, я остановился посреди улицы и всмотрелся вдаль. Шевеление во дворах, блеск покатых крыш, пятно на горизонте, с каждым шагом казавшееся отчётливее. Я прищурился. Нет. Не показалось. Ко мне быстро приближался маг в знакомой темно-зеленой форме. Такую носила Северо-западная колония, или, как они называли сами себя, соединенный союз людей и магов. Вместе с ними мы прозябали в этом городе, брошенные на произвол судьбы.
— Господин Тессе? — деловито поздоровался подошедший союзовец. Я вздрогнул. Гражданское обращение, забытое за эти годы, трещало по швам, как узкий в плечах пиджак. Оно мне было не впору, но союзовец лишь белозубо улыбался, гордый собой.
Я усмехнулся. Все они были горды помощью, с которой опоздали на пару лет кровавой бойни. И ни жара, ни оторванность от всего мира не стерли с их лиц паршивых улыбок. Невыносимая спесь. Порой их хотелось стереть кулаком, но стоило ли мараться не вражеской кровью?
— Он самый, — кивнул я, криво улыбнувшись в ответ. — Чем обязан?
Союзовец оглянулся по сторонам — всюду сновали его соотечественники, подходившие на ожившие карикатуры с плакатов. Все как один. В тяжёлом воздухе стояло предчувствие чего-то важного, но я дышал хрипло и через силу.
— Передайте вашему отряду, что последние очаги сопротивления были ликвидированы сегодня утром. Поздравляю вас с окончательной победой, мой дорогой друг, — с акцентом отчеканил союзовец и пожал мне руку: — Портал для ваших людей будет проведён завтра на рассвете.
От этих слов оглушило сильнее, чем от разорвавшейся бомбы, и всеобщая суета отступила на задний план.
На дорогу отовсюду стекался народ. Я дернулся и застыл среди него, как если бы руку не протянули, а врезали ей под дых. Слишком резко. Сразу, не медля, в цель. Из легких выбило кислород, питавший тело. Я не двигался с места, ослепленный и оглушенный движением вокруг, но не устоял под напором толпы. Миг, и нас подхватил бурлящий поток, толкая вперёд по улице. Воздух зазвенел от возгласов, несущих весть во все дворы. Казалось, за долю мгновения город содрогнулся до изнанки. Всё случалось и менялось быстрее, чем можно было предугадать, увидеть, понять. Солдаты, высыпавшие на дорогу, братались, обнимали местных, стреляли вверх из ружей. На косо оборванном красном стяге сверкала надпись: «Согласие». Я отрывисто втянул ртом горячий воздух. Победа. Победа. Всё кричало о ней. Но от жара толпы меня душило, отбирая дыхание, и союзовец решительно принялся пробивать путь на обочину, к домам.
— Как? Как ликвидированы? — жалко выдавил я тогда, прислонясь к стене. От облегчения и страха подгибались ноги. Победа. Это слово гудело в голове, незнакомое, звенящее. Союзовец с удовлетворением смотрел на дорогу, забитую народом.
— Им теперь не до нас, — важно объяснил он. — Наши маги объединились со специалистами по технике для проведения последней операции. Они нашли способ выжигать изнанку подчистую на огромных территориях. Было бы неразумно не заявить о нашем прорыве в такой непростой момент, не правда ли?
Хвастливый тон наложился на радостные крики толпы. Я не ответил. Я почти не слышал. Мне было плевать. Хотелось кричать вместе с ней, в общем бездумном трансе, чтобы вырвать из себя эти годы, растянувшиеся до десятилетий. Её перемешавшиеся ряды проходили мимо, обтекая пропылённую до макушек домов улицу. Здесь было одно на всех чувство, один на всех голос, который не смолкал ни на мгновение. И кажется, я кричал вместе с ними. Надорвано, глухо, похоже на волчий вой.
А потом все мы брели по одной дороге, не видя куда идём, чтобы оказаться...
В квартире было темнее, чем в переулках. Я очнулся, сжимая липкими пальцами косяк двери. За мной рекой тянулись чёрные кровавые разводы. Я был покрыт ею. Весь. Её густой запах забивался в ноздри, отбивая всякую волю дышать. Оголодавший до воздуха, я бы пошатнулся и непременно упал, лицом о пол. Но меня подхватил Хеллет. Такой живой от злости, что мне чудилось, будто его руки оставляют следы поверх крови.
— Твою ж мать, Эйвел, — сквозь зубы выругался он, дергая на мне рубашку. — Что ты натворил?
Треск рвущейся ткани. Перезвон орденов, заляпанных красным. Всё как в тумане. Я осоловело моргнул — ресницы тоже слиплись от крови — и засмеялся. Отрывисто, безрассудно. В звуки влился мой лающий хрип. Кажется, у неё получилось. У изнанки, которой мне угрожали прифронтовые целители, ни разу в жизни не переступавшие грань. Они останавливались и отпускали руки.
Она же прошлась по многим из нас, поднявшись выше, — и исчезла далеко впереди.
Придурки. Мы все, бездна нас побери, какие мы все придурки… Мой смех оборвался. Хеллет толкнул меня к стене, заставляя сползти по ней вниз, и метнулся к шкафу, где у нас была аптечка. Кожу вокруг раны жгло и дёргало, как будто внутрь залили плавленый металл. Но след его прикосновения горел ярче. Как когда-то прежде, когда меня пятнала только чужая, пьянящая кровь.
А теперь разницы не было.
— Я? Я вернул войну, — выдавил я, облизав высохшие губы. — Или, может, это она вернула меня себе… Н-не знаю.
Аптечка в руках Хеллета, на войне не знавших ничего, кроме бумаг, казалась чужеродной. Но он действовал чётко и быстро. Обогнул мои ноги по полукругу. Выставил надо мной на столе лампу, протёр руки спиртом, промокнул натекшую кровь. Отточенные движения притягивали взгляд. Ни единой заминки. Пустая от смысла упорядоченность, с которой на тряпку ложились инструменты, звенела в висках. Он оставался мне другом, и, кажется, ему было всё равно, кого я убил. Распирая плечо, боль обостряла близость его и изнанки. Заставляла царапать пол полувоплощенными пальцами проекции.
— Война давно кончилась, — бросил Хеллет и взялся за пинцет: — Молчи и не вздумай дернуться, иначе не удержу.
Ткани обожгло спиртом, и пинцет проскользил в мякоть, порванную пулей. Из лёгких вышибло весь воздух. Перед глазами рябило, рвалось вместе с тканями, рассыпаясь на два знакомых слоя. Рука Хеллета была тверда. Но в лице его, сквозь пелену, я видел болезненно-живую готовность. Что угодно. Здесь и сейчас.
Пуля поддалась, выскальзывая из тканей наружу.
— Не для нас, — протяжно выдохнул я, и горячая кровь обволокла края раны. — Я спас её, Хел, и убил их, убил, понимаешь, я убийца… Не останавливайся.
От боли накатывали дурно-сладкие волны, швырявшие, как щепку, в забытье. Хеллет смотрел без презрения — как-то блестяще и тёмно, — копаясь в кровоточащей дыре. Он не смотрел так с тех самых пор, как сел за бумажки в Департамент. В груди сжался тяжёлый ком. Сердце стучало спятившим мотором, который того и гляди заглохнет. Я смотрел на него в ответ и задыхался от осознания, застрявшего под рёбрами.
Всё было напрасно. Но ничто не зря.
Мы сломали пространственные клетки, чтобы возвести такие же. Мы торопились в бой, чтобы увидеть плоды неоправданного промедления. Мы годами защищали своих гражданских, чтобы в один миг спалить двести тысяч чужих.
Как же всё-таки больно… В руках Хеллета блеснула игла с черной нитью, пропущенной сквозь ушко в два сложения. Он не медлил. Но в горячке мне чудилось, будто время растворилось солью. Игла протянулась насквозь через кожу и плоть, скользкая и красная. Так бы шил неопытный доктор, которому не терпелось приступить к работе. Стежок за стежком, прокол за проколом. Шов запестрел неровными линиями. Таяла моя решимость. Повернув голову набок, я взглянул Хеллету в лицо и откинулся обратно. Стена обожгла затылок холодом. Хотелось говорить, ни с кем и ни о чем, наплевав на запрет, чтобы окоем раны приоткрывался в такт.
Мы были лучше, чем Империя. Но были ли человечнее?
— Теперь всё изменится, — шепнул я, ни к кому не обращаясь. — Всё станет другим. — Проекция руки горела огнём, будто её тянуло сплетать новые узлы смерти. Война. Изнанка. Ладони Хеллета, с которых он спиртом стирал кровь. Всё бродило в литом месиве. Протирая пинцет красной тряпкой, он устало требовал чего-то. Кажется, перестать бредить. А я лежал, распластавшийся по полу, с орденами на груди, с зашитой дырой в плече, отупело глядя в неровный потолок. И мусолил в голове отголоски застарелых мыслей, за которые всегда пытался крепче зацепиться. Толку не было. Они крутились лакмусовыми бумажками и обрывками приказов, но не давались в руки. Как не дались бы тем ублюдкам, которых я порубил на куски.
Никому из нас.
Никому из них.
Мерное дыхание затерялось глубоко в груди — почти исчезло. Пусть. Я прикрыл воспаленные веки и вслушался в удары пульса, звучавшие, как барабанный бой на параде.
Победителей никогда не судили, но, может быть, стоило?..