Меня снова оставили после уроков. В который раз. И нет, не потому что я что-нибудь натворила, божеупаси, я себе этого никогда не позволяла. А потому что «ты же девочка ответственная». Ответственная, примерная, старательная и ещё куча лестных эпитетов, которыми обычно награждают учителя и которые мелькают в грамотах. Их у меня, кстати, целая папка собралась. Однажды я их выкину.
— Анечка, останься, пожалуйста, нужно выписать оценки. Журнал занесёшь потом. И не забудь полить цветы, девочки опять ушли. — Конечно, Наталья Николаевна.
Конечно, Наталья Николаевна. Конечно, Анатолий Степанович. Конечно, мам/брат/подруга (нужное подчеркнуть). Если бы у меня была статистика слов, произнесённых мной за всю жизнь, первое место неизменно бы доставалось ему — «конечно». Почему? Потому что я хорошая девочка. Мне всегда так говорили, сколько я себя помню. Я не могу быть не-хорошей.
«Ой, ваша Аня такая умница сегодня, её поделки просто прелесть!» Да, прелесть. Наверно, поэтому они пылятся в уголке «Мы умеем!» детского сада №9, может, даже и до сих пор.
«Она схватывает намного быстрее других детей. Вы не думали отдать её в специальную школу?» Если «схватывание» означало сидеть до ночи над учебниками, пока другие не забивали себе голову всякой ерундой и шли гулять, то, безусловно, я схватывала.
«Вот у Ани сочинения всегда выходят отлично, а вы будто совсем не читали произведение». Зато по глазам одноклассников вполне можно было прочесть кое-что другое. Отделённость? Отдалённость?
Всё равно наше взаимодействие сводилось к наикратчайшему диалогу:
— Дай списать.
— Держи.
Моя вина? Может быть.
Сквозняк с грохотом ударил окно о раму как раз в тот момент, когда я выводила последнюю «тройку» у Ковалева Антона. Правое плечо болезненно ныло. Я просмотрела все двадцать шесть табелей с успеваемостью за четверть и равнодушно остановила взгляд на листе, сплошь усыпанном пятёрками и четвёрками. Моём листе. Единственном таком. Когда-то я этим гордилась, как и моя мама. Она, впрочем, своего мнения на этот счёт не изменила.
Я собрала все бумаги в одну тоненькую, ровную стопочку, положила их на край учительского стола и взяла журнал. Свободной рукой поправила юбку, потом — выбившиеся из хвоста волосы.
Взглянула в окно, прежде чем выйти из класса. На улице было совсем пасмурно и немного темно. Облака какого-то неопределенного цвета, не белые и не серые, наглухо затянули небо. Люблю такую погоду. Вот бы ещё пошёл дождь. Я прикрыла за собой дверь - аккуратно, чтоб не стукнула, - и медленно пошла по резко помрачневшим коридорам. Короткие белые занавески будто застыли, хотя ещё недавно лениво ходили туда-сюда от ветра. Краска на стенах кое-где облупилась, и в этих «кляксах» на старой штукатурке можно было угадывать фигуры, сколько тебе угодно. В начальной школе это было моё любимое занятие. Я спустилась с третьего этажа на первый, считая ступеньки по старой привычке. Их опять шестьдесят (снова). Удивительно, правда? Занесла журнал в учительскую, вежливо поздоровавшись и так же вежливо попрощавшись через секунд двадцать. Поднялась с первого на третий, считая ступеньки. И ту и в эту сторону шестьдесят. Забавно. А вот от понедельника до пятницы и наоборот — расстояние вовсе не одинаковое. Менее забавно.
Взяла из перекошенной, старой, пыльной тумбочки с полуразвалившейся дверцей бутылку с водой. Отодвинула учительский стул к столу и приблизилась к подоконнику с цветами. В основном, это были фиалки, несколько рождественников, папоротник и розовая орхидея. Одна она сейчас цвела. Хотя, может, это потому, что Наталье Николаевне подарили её только вчера. Отошла ко второму подоконнику, механически наклонила бутылку, и вода полилась на рыхлую землю. Проделала то же самое с третьим, и, как назло, на последнем цветке — дурацкая китайская роза — бутылка опустела. Чтоб её. Почти сорвалась на бег, когда шла в туалет, безуспешно повертела краны в одну сторону, в другую, спустилась на второй этаж (двадцать ступенек), набрала воды, торопливо, почти бегом, вернулась в класс.
Закончила. Наконец-то. На подоконнике (странно, на двух других не замечала) было грязно. Пыль, коричневые крошки сухой грязи непонятно откуда, две свёрнутых в шарик полоски бумаги. Трогать это не хотелось. Но всё равно смела всё это в ладонь тряпкой, которая нашлась тут же, на старой батарее. Выбросила мусор в корзину, еще раз взяла тряпку, намочила и протёрла неровную белую поверхность. Всё.
Мне вдруг захотелось плакать. Не знаю почему. Я буквально видела, как, должно быть, сейчас скривилось моё лицо. Конечно, я могла сослаться на какие-то дела и тоже уйти пораньше. Конечно, я могла не создавать себе образ безотказной девочки. Конечно, я виновата. От этого хотелось плакать ещё больше, и я почувствовала, как начинает щипать в уголках глаз. Нетнетнет. Не сейчас, пожалуйста. Придёшь домой и будешь плакать, Аня, только не здесь и не по дороге. Это было бы ужасно.
Дверь открылась так резко, что я вздрогнула всем телом и едва не выронила бутылку. Машинально сказала: «Здравствуйте!» — как только боковым зрением узнала в вошедшем Анатолия Степановича. Наш историк.
— А, здравствуй, Аня. Наталья Николаевна ушла?
— Да, полчаса назад.
Я посмотрела на круглые настенные часы над дверью. Правда полчаса? Мне казалось, я торчала здесь гораздо дольше.
— Хорошо. Ты когда домой? Уже полчетвертого.
— Сейчас.
— Как твоё эссе? Закончила?
— Да, я принесу в четверг, чтобы вы проверили (и сказали что-то вроде: «Отлично, я знаю, что всё хорошо, так что ставлю тебе пять»).
— Я и так знаю, что всё хорошо, - как-то странно улыбнулся Анатолий Степанович.
Натянуто и снисходительно одновременно.
Я стояла, всё ещё держа почти полную бутылку, но мне по крайней мере не приходилось нервничать, куда деть свои руки. Так прошло ещё несколько минут. Наконец, я обошла историка и, видя, что он не собирается уходить, поставила бутылку обратно в тумбочку, взяла губку и стала от нечего делать вытирать доску. Как глупо. Она и так была чистая. Но это я заметила уже после того, как начала. Повисло молчание. Не оборачиваясь, я спросила, просто чтобы заполнить тишину:
— Анатолий Степанович, а та глава про раскол церкви… Я не очень поняла разницу между католичеством, православием и протестантством. Можете объяснить?
Он удивлённо поднял брови.
— Ты не поняла? Кажется, в документах из учебника всё написано ясно. Прочитай их ещё раз.
Последняя фраза была произнесена слишком поспешно, чтобы скрыть его акцент на «ты», и я это прекрасно заметила.
— Да. Я.. читаю и вроде разбираю слова, но всё равно не понимаю, — я (кажется, со стороны это выглядело довольно агрессивно) всё тёрла влажной губкой из стороны в сторону.
— Тогда, если хочешь, обсудим это со всеми.
— Хочу, - вырвалось у меня.
Я вдруг смутилась. Надо было сказать «хорошо» или «конечно», как я привыкла и как привыкли все. Не звучало ли это слишком грубо? Ладно, неважно.
А ещё я хочу, чтобы кто-нибудь выслушал меня. И если я буду говорить долго, то, может быть, и договорюсь до чего-нибудь разумного. Хочу, чтобы вы научили меня понимать то, что я читаю. Хочу быть обычной девочкой, а не «хорошей и ответственной».
Пожалуйста.
Эти слова вдруг прозвучали так явственно в моём мозгу, что я испугалась, не произнесла ли их вслух. Нет. Историк всё ещё стоял в конце кабинета и молча, с нахмуренными бровями, смотрел в окно. Наконец, он вздохнул.
— Сегодня будет дождь.
И ушёл.
Я не сказала.