Кружилась голова, болела шея, от резких движений темнело в глазах и тело обретало неимоверную лёгкость, на грани потери управления — преодолевая последствия сна в лаборатории, Ковальски волочился на зов пожарной тревоги. Так как руками он растирал лицо, в дверях столкнулся с Рядовым, а в следующую секунду учёный почувствовал себя вампиром, гроб которого открыли на солнечном поле чеснока в пору сбора урожая.
Ослепляя привыкшие к темноте глаза, во дворе танцевало пламя.
— Что…?!
— Рико!
Можно сказать, что Ковальски находился в той мирной стадии научного помешательства, когда спустя месяцы беспрерывной работы, заменяющей свободное от основной деятельности время (в том числе и для здорового сна), на внезапное несоответствие теоретических расчётов практической картине — между приступами одержимого хохота — остаётся кричать: «Тем хуже для расчётов!». В связи с этим к данному моменту мозг его уже действительно с трудом отвечал на запросы непредсказуемой реальности.
— Какого…
— Я собрал опавшие листья. Я просто попросил его помочь мне их убрать!
— Что…
В лицо полыхнуло жаром и острым запахом бензина, а в голове Ковальски внезапно просветлело.
— Чёрт возьми, где Шкипер?!
— Побежал за огнетушителями, мне сказал бежать за тобой.
— Их… Их там нет, — лицо лейтенанта вытянулось. — Я забрал их, чтобы заполнить новой смесью… Рядовой, быстро за мной!
Оба сорвались с места. Сбегая по лестнице в подвал, Ковальски спросил:
— Какой сегодня?..
— День?
— Месяц!
— Октябрь. Второе октября.
— Там! — выпалил офицер, махнув рукой в дальний угол своей подземной лаборатории, только они влетели внутрь, а сам подбежал к письменному столу.
Сшибая локтями подворачивающийся хлам и бумаги, он схватил самый обычный бумажный календарь и принялся, едва не вырывая, откидывать одну за другой странички на пружине, чтобы добраться до текущего месяца. Циферки конца сентября и начала октября были выделены маркером, над числами 30, 1 и 2 стояли вопросительные знаки ручкой. Ковальски, понимая, что с не складывающейся разработкой своего импульсного рефрактора он совсем потерялся во времени, схватился за волосы, но утонуть в самобичевании ему не дал Рядовой.
— Пойдём скорее, пожалуйста!
— Иди сам, я сейчас.
Когда с заправленным шприцем-пистолетом в кармане, сгибаясь под весом ранцевого огнетушителя повышенной ёмкости, он выскочил во двор, бледный встрёпанный командир и не менее бледный юноша из таких же агрегатов поливали стену огня. Огонь шипел, плевался, но неумолимо поддавался их натиску. В воздухе мешались запахи особенно вонючей самопальной пены, бензина и дыма от горящей травы и листвы.
— Ковальски, сюда! — прокричал Шкипер. — Рядовой, тушить периферию.
— Есть!
Под ногами чернели догорающие канистры из-под бензина, они уходили вправо и влево, разбросанные полукругом, который заканчивался у бассейна. Огонь преодолел очерченную ими границу и уже облизывал кафель на подступах к воде, когда офицеры, кашляя от дыма, разорвали адскую пелену.
— Солдат! Боец! Рико, опустить огнемёт! Ты слышишь меня, Рико, опусти огнемёт, это приказ!!!
Одно время Ковальски предполагал, что триггером для Рико являются взрывы. На самом деле, наряду со звуками выстрелов или шумом вертолётов, это один из наиболее распространённых раздражителей для людей с послевоенным посттравматическим синдромом. А у сержанта он, несомненно, был.
Однако скоро гипотеза была отметена как несостоятельная: больные всячески избегают триггера в норме, а на Рико взрывы оказывали вполне, если это уместно, благотворный эффект. Тут напрашивалась аналогия с ребёнком: он берёт погремушку и встряхивает на пробу, радуется тому, что получает отклик на своё действие, и встряхивает ею снова и снова, уже сильнее, и, если вовремя не отвлечь его на что-нибудь другое, он перевозбудится, тогда попытка вернуть его в спокойное состояние будет встречена агрессией. Ковальски на практике имел очень ограниченный опыт общения с детьми, и, по его познаниям, формулировка казалась замечательно точной. Да, от взрывов — не от одного, что важно, не от пары, а от целой серии — Рико впадал в аффект, но принцип его проявления отличался от того, что влечёт за собой триггер.
Многим позже, уже оставив это за неимением времени углубляться в изучение психиатрии, Ковальски серьёзно озадачился вопросом о причине иррационального страха сослуживца перед суевериями. По наблюдениям учёного лейтенанта, многие военные, восхитительные в своём невежестве, имели склонность к неоправданной суеверности. И всё ж таки она не доходила у них до панического страха! А речь ведь идёт не о Рядовом, осторожном и тревожном в любое время, а о Рико — о человеке, рядом с которым то и дело сомневаешься в наличии у него инстинкта самосохранения.
Ковальски ломал голову, став уже плотнее наблюдать за сержантом, пока однажды не услышал от Шкипера фразу: «Я не верю в то, что нельзя потрогать и, или ударить», — и это было поистине гениально. В тот момент Ковальски ощутил себя не менее чем Гуком для цитологии. Всё разрозненные фрагменты начали упорядочиваться. Если гипотетически допустить реальность подобной метафизической ерунды: паранормальных существ или явлений, — то самой яркой отличительной особенностью будет их «иномирность», недоступность для людей. Призрака, проклятие или чёрта нельзя застрелить или хотя бы связать, молва наделяет их своего рода высшей силой. Вот что так могло пугать их огромного подрывника, в любое время года или суток носящего с собой боевой арсенал, — его собственная физическая беспомощность перед обстоятельствами? Ковальски ликовал: как органично вписываются все его наблюдения в эту концепцию!
Омрачало радость только то, что Рико на его памяти никогда не относился к парням, любящим поговорить о своём настроении. Да и поговорить вообще. Чтобы вовлечь Рико в содержательный диалог, нужно было выдержать ряд условий. В их повседневной жизни эксперимент казался невоспроизводимым. А между тем в голове учёного поднимался рой уточняющих вопросов, отсутствие ответов на которые не давало возможности его предположениям получить солидный статус теории. Ну вот хотя бы: можно ли объяснить эту патологическую — сложно подобрать одно слово, исчерпывающее, но не преувеличивающее, — привязанность Рико к Шкиперу? Нет, ну неужто харизма самоуверенного твердолобого барана так заразительна для больного ума, что эгида командира позволяет чувствовать себя сержанту в высшей степени защищённым? А в чём причина появления этого условно обозначенного триггера? Является ли она по совместительству причиной «сдвига по фазе», ведь — Ковальски был готов дать руку на отсечение — едва ли нынешнее состояние Рико могло носить наследственный, а тем более генетический характер. А вторую руку он был готов положить на плаху в уверенности, что на последние два вопроса Шкипер знал ответ. Вот только в команде как-то не пошло традиции рассказывать друг другу о своём прошлом. Ковальски не знал ничего конкретного о жизни своих сослуживцев до того момента, как они встретились в этом отряде. Ничего, кроме того, что в военном деле все трое были дольше, чем он, с его так и не законченной докторской.
«Почти доктор философии по физике Ковальски» — до чего же жалко звучит. Ну уж нет, это «почти» в научном мире не котируется. Теперь, виной его тогдашней внушаемости, инфантильности, глупой мечты заделаться в герои, любое открытие, которое он захочет предать огласке, любое изобретение, на которое он захочет оформить патент, будет придирчиво изучаться особой комиссией и с вероятностью девяносто девять и девять в периоде будет помечена грифом «Секретно».
На стадии «Мама родная, как я довёл до этого свою жизнь?», которая при её развитии доходила путами холодной отчаянной ненависти и истерических обвинений до одного чертовски убедительного вербовщика с пронзительно синими глазами и отцовской усмешкой, Ковальски, как правило, одёргивал себя и отправлялся курить.
Вот и сейчас, потеснив химикалии, он курил у вытяжного шкафа.
Глядя на Шкипера, Ковальски думал, насколько же тот феноменален. Феноменальный человек и — пусть это будет техническим термином — баран. Отложив личные счёты, он даже был готов признать, что его командир достоин восхищения. Это объективно так, это признают другие, да и Шкипер не перестаёт подавать новые поводы. Он способен хладнокровно держаться, попав в плен и вися на волоске от гибели, он способен шутить над Ковальски, бледный, почти теряющий сознание от потери крови и зубодробительной боли, пока тот достаёт из него пулю. И он способен потерять всяческое самообладание, поймав в бедро дротик с каким-то миопаралитиком. Этот эпизод, произошедший давно, ещё на Мадагаскаре, отпечатался в памяти Ковальски потому, что никогда ещё он не видел Шкипера таким, как в те считанные минуты, пока командир осознавал, что тело перестаёт ему повиноваться. Тогда же лейтенант узнал о его застарелой трипанофобии.
Это было особенно жутким и жалким зрелищем. По большей части из-за разрушения прежнего образа монолита самообладания и самолюбия. И именно поэтому же — интереснейшим опытом. Как раз тогда, кроме точных наук, Ковальски заинтересовала природа людей. Остаться парализованным, зависимым, обузой — что может быть ужаснее? Ну, у Ковальски были свои личные страхи, возглавляемые не менее иррациональной, чем недуг командира, дентофобией, так что вышеупомянутый не входил даже в десятку лидеров. Но, размышляя объективно: для человека, чьё основное достоинство сила, а особая сила — гордость, это оказалось бы сокрушительным ударом.
Рико был под стать командиру, и заявить это имелись все основания. Он, можно сказать, физическое воплощение грубой силы, и страх потерять её, а значит и уверенность, которой она наделяет, с этой точки зрения, казался весьма животрепещущим. Ковальски мог судить об этом как никто иной, ведь именно он руководил медикаментозным лечением Рико. Бензодиазепиновые транквилизаторы подавляют тревожность, а тревожность обеспечивает готовность к защите. Другое дело, что тревожность в период обострения у Рико выходила за всяческие пределы разумного. Росла возбудимость, а вместе с тем восприимчивость подавлялась набирающими силу когнитивными искажениями. Сказать проще, Рико терял связь с объективной реальностью. Ковальски не понимал, чего боится Рико, от чего он хочет быть защищён среди верных боевых товарищей. Конечно, сам он не рассказывал, ну а Ковальски едва ли смог бы войти в положение, созданное продуктивной симптоматикой чужого больного разума.
Те минуты ожидания, за которые до мозга доходит медикаментозное успокоение, согласно концепции Ковальски, должны представлять для сержанта форменную муку: в этот миг он наблюдал, как насильственно становится беззащитным.
Получив однажды болезненный опыт, Ковальски старался как можно быстрее вколоть препарат, но в этот раз, окрылённый исследовательским духом, он сознательно сдвинул инстинкт самосохранения на второй план. Он ждал, когда Рико проснётся, с ним ждал и Шкипер.
— Ковальски, что за несанкционированная модернизация? — командир нервничал, поглядывая на уродливую иглу, медленно проникающую в вену его солдата.
— Новый препарат, — соврал лейтенант, неторопливо налаживая подачу в капельнице, — прогнозирую его большую терапевтическую эффективность.
Шкипер полагался на него, предоставляя карт-бланш в том, от понимания чего далёк сам.
Зрачки Рико расширились, частота пульса возросла, дыхание сбилось. Он сжимал и разжимал кулаки, его запястья шевелились в толстых прочных ремнях. Тревога росла, и Ковальски жадно ловил каждый новый признак.
— Держись, компадре, — вздохнул Шкипер. — Прости за ремни.
Запах дыма от их одежды заполнил лабораторию. Командующий офицер потирал за спиной перетянутое эластичным бинтом запястье. В этот раз им правда повезло: ожогов дальше второй степени не было даже у Рико. С учётом того, как вообще может повезти, если ответственный за мониторинг обострений забыл про свои обязанности.
Рико молчал, ни на кого не смотрел, то и дело мельком взгляд его падал на капельницу. И ёрзал всё сильнее. Благо стол был привинчен к бетонному полу. Если бы не момент просветления, он бы вырывался сейчас и издавал тот крик, от которого даже с лица Шкипера сходили все краски. Хотя, казалось бы, не привыкать. И командир, и лейтенант оказались поражены, когда Рико чуть повернул голову и глухо произнёс:
— 'йди.
— Мне уйти? — озадачился Шкипер, и Рико только медленно моргнул.
Шкипер покинул подвал незамедлительно и, как Ковальски показалось, с облегчением. Тревога в здравом уме отрезвляет, а Шкипер в лаборатории при процедуре — фактор пониженной вероятности эксцесса. И теперь Ковальски с сослуживцем остался один на один, и теперь ненавязчиво начал поднывать глубокий шрам на плече, оставшийся безмолвным напоминанием, с чем он, Ковальски, имеет дело. И теперь, когда краем глаза он уловил движение со стороны стола, затаённый восторг от наконец-то подтверждающейся гипотезы сменился желанием вооружиться чем-то как можно скорее.
Но это Рико повернул голову и посмотрел на него, тоскливо и безнадёжно.
— Тебе… страшно? — тихо спросил Ковальски слипающимися губами.
Рико долго не реагировал, но потом всё же моргнул, как несколько минут назад, долго.
«А мне-то как…» — мимолётно рассекла сознание Ковальски мысль. Почему-то вот сейчас установившийся контакт «интервьюер-интервьюируемый» его радовал меньше всего.
— Я… могу что-то сделать для тебя?
Дыхание Рико слабо подрагивало, над верхней губой поблёскивал пот. Он прикладывал видимые усилия, совершая движения. Повернул руку под ремнём и раскрыл ладонь. А Ковальски раскрыл рот, но вовремя понял, что его уточняющий вопрос прозвучит идиотски, и потому сдавленно пробормотал: «Минутку», и пошёл за табуреткой.
Основательно вдохнув и напружинив всё тело, он положил свою ладонь на ладонь сержанта — ближе к запястью — и выдохнул только тогда, когда истекли все сроки ожидания и возможности лёгких, но ничего не произошло.
Сейчас, сидя у вытяжки, Ковальски чувствовал себя как-то мерзко. Это мерзкое чувство, когда тебя использовали. Как ориентир в этом мире, чтобы не потеряться раньше времени — раньше, чем подействует транквилизатор. В привычном распорядке роль ориентира выполнял Шкипер, а теперь в поменявшихся условиях…
Ковальски нервно поглаживал пальцами сигарету, думая, что же это за «а теперь». Как изменились условия? Почему не Шкипер? Ковальски не раз наблюдал за ними: Рико не просил тактильной поддержки. Основное достоинство — сила, а особая сила — гордость. Горделив ли Рико? Точно не в привычном понимании. Доказательство одного из тезисов гипотезы породило только больше вопросов.
«Феномен Рико» — пусть будет так — всё ещё далёк от полного его понимания. Ковальски чувствовал себя раздражённым и неудовлетворённым, и это даровало понятное лишь прирождённым исследователям удовольствие.